Ее свекровь, императрица Александра Федоровна, избалованная обожанием мужа, играла с людьми, как с куклами. Весь двор являлся для нее шахматной доской, на которой она переставляла фигурки по своему желанию. Ей и в голову не приходило предупредить о своих намерениях больше чем за десять минут. Вдруг к цесаревне являлся посланный: «Через четверть часа чаепитие у ее величества!» Или: «Ее величество отбудут на прогулку через десять минут!» За эти несчастные десять минут необходимо было успеть привести себя в порядок и преодолеть анфилады дворцовых покоев. Мари успевала всюду даже раньше своих фрейлин, которым иногда приходилось бежать вслед за ней.
– Я живу как волонтер! – рыдала она в подушку, однако ни за что не осмелилась бы пожаловаться мужу.
Но это были мелочи. За несколько летних месяцев государыня Александра Федоровна доводила свой двор и домашних до полуненормального состояния. Она тасовала давно запланированные программы, словно колоду карт, принуждала прислугу, обозы и придворных метаться между Царским Селом, Павловском, Петергофом, Гатчиной, словно это была орда кочевников, которая не успевала голову приклонить или сесть за стол в одном месте, как принуждена была переезжать в другое со всем скарбом.
Когда Мария Александровна сама сделалась императрицей, она далеко не сразу почувствовала себя свободной от цепей условностей. Они были выкованы не ею, но она вынуждена была влачить их, как приговоренный к пожизненной каторге кандальник. Но какое-то время ей доставляло определенное наслаждение проделывать с другими то же самое, что некогда проделывалось с ней. Кофе она приказывала подавать в одном месте, а дневной чай – в другом, за несколько верст от первого. От дворца мчались в разные стороны ездовые – оповестить приглашенную публику о перемене места и времени, спешно готовились обозы, и все тряслись от страха, что не успеют, опоздают, а ведь это считалось преступлением для тех, кто не принадлежал к семейному кругу императрицы. Беспрестанные переезды внутри Царского Села уже считались мелочью. Вот и сейчас они шли через Крестовый мост, вовсе не спеша приблизиться к Китайской деревне, где в одном из павильонов должно было состояться очередное чаепитие. Решение о переносе места приняли за… за десять минут до начала!
Никса относился к причудам матушки снисходительно, а Саша всей этой придворной суеты не выносил, однако от всех это скрывал, был молчалив, послушен. И лишь иногда позволял себе опоздать на какое-нибудь чаепитие у мамá под предлогом того, что увлекся разговорами с Никсой, или кем-то из наставников, или тем же Вово Мещерским. Он необычайно интересно рассказывал о своих знакомых, а сейчас разговор шел об одном из самых заметных из них – о Павле Демидове.
Это был кузен Мещерского, учившийся в том же училище правоведения, сын представителя одной из богатейших семей России и невероятно красивой женщины, воспетой даже Пушкиным, в девичестве звавшейся Авророй Шернваль, потом – Авророй Демидовой, затем, после недолгого вдовства, Авророй Карамзиной, после Крымской войны вновь овдовевшей (ее муж, Андрей Николаевич Карамзин, сын знаменитого историка, погиб в Дунайской армии) и не знающей, что делать со своими безумными деньгами и сыном.
Мещерский рассказывал:
– Однажды зимой мои родители уехали за границу, и я ходил из училища в отпуск к моей тетке Авроре Карловне Карамзиной. Жила она в доме сына, Павла Демидова, на Большой Морской. Моя семья не имела понятия о роскоши: я ходил в наших уродливых казенных сапогах, получал из дому на расходы не более двадцати рублей в месяц, а семнадцатилетний Демидов жил в огромном доме с малахитовой залою и получал сто тысяч рублей в месяц на карманные расходы. Красота его была до того поразительна, что даже на улице приходилось ему слышать возгласы: «Батюшки, какой красавец!» И если к этому прибавить его деньги, то одному можно было удивляться, как этот человек мог выдержать первые годы молодости, буквально со всех сторон окруженный и даже опутанный разнообразными обольщеньями. Без преувеличения скажу: не менее десяти в день получал молодой Демидов объяснений в любви и приглашений на свидания, причем из света, из большого даже света, из балетного мира, из мира французских актрис и так далее.
Однако в этом водовороте обольщений Демидов тогда уцелел. Смешно, но его спасла безалаберная кутежная жизнь в кружке золотой молодежи, спасла в том смысле, что не оставляла ему времени заводить опасные романы и поддаваться самообожанию. Кроме того, подарив ему необыкновенную красоту и богатство, судьба наградила его очень тонким умом и прекрасным сердцем. Поэтому он сумел остаться тем, кем был: добрым и приветливым, умным и восприимчивым, приятным и веселым собеседником, хорошим товарищем.
– Я бы с радостью с ним познакомился, – сказал Никса. – Как это устроить, Вово?
– Сейчас Павел в Париже, в Россию наезжает редко. Он мечтает жениться, кого-то присмотрел себе среди французских аристократок, хотя его матушка настаивает, чтобы искал жену в России. А она имеет на него огромное влияние. Так что, очень может быть, вскоре мы увидим его в Петербурге. Что такое, Мари?!
Мещерский вдруг повернулся, с изумлением глядя на девушку, которая выскочила из китайской беседки, венчавшей Крестовый мост. Это была изящная брюнетка с яркими синими глазами и точеным личиком, в котором никто не нашел бы классической красоты, но это не мешало ему быть пикантным и очаровательным. Это была Мари Мещерская, кузина Вово и фрейлина императрицы. Обычно ее называли Марией Элимовной, один Мещерский на правах родственника звал просто Мари.
– Ваши высочества… простите… – Она сделала торопливый реверанс, обводя мужчин перепуганным взглядом. – Ее величество… чай… я опаздываю… я перепутала павильоны… ради бога…
Она говорила по-русски, как старались делать многие в присутствии великого князя Александра, но сильно грассировала, будто никак не могла справиться с русским «р». Ее голос сбивался и дрожал, в глазах блестели слезы.
– Конечно, – доброжелательно произнес Саша, удивляясь, почему его брат и Мещерский стоят с каменными физиономиями. – На самом деле чаепитие должно состояться в Китайской деревне, в шахматном домике, а вовсе не в китайской беседке.
– Ох, господи… – простонала Мари. – Я безнадежно опаздываю, я пропала!
– Ничего страшного, идемте с нами, – пригласил Саша. – Мы скажем матушке, что задержали вас. Правда, Никса? Правда, Вово?
– Я бы посоветовал Марии Элимовне поспешить, – холодно сказал Никса. – Опаздывать дважды в неделю… в глазах матушки этому не может быть извинения.
– Да, Мари, – пробормотал Мещерский, – тебе лучше бежать, да побыстрее.
Девушка сделала реверанс, повернулась, подхватила юбки и ринулась вперед, раскачивая из стороны в стороны кринолин и быстро-быстро мелькая маленькими ножками, обтянутыми ажурными чулочками и обутыми в красные туфельки.
Зрелище, надо сказать, открывалось премиленькое, однако доставило оно удовольствие одному Саше. Мещерский скептически усмехнулся. Никса равнодушно отвел взгляд.
Наконец девушка скрылась за поворотом дорожки, и Саша повернулся к своим спутникам.
– Бедняжка! – воскликнул он. – А как получилось, что она опаздывает второй раз?
Наступила пауза, потом Мещерский, не дождавшись, чтобы Никса заговорил, произнес:
– Моя кузина весьма рассеянна. Впрочем, я не договорил про Павла Демидова.
– Да, в самом деле, – сказал Никса.
– Его научили, разумеется, играть в карты; приходила играть молодежь без денег в кармане; выигравши, брали сотни и тысячи рублей с Павла. Проигравши, записывали на мелок или отыгрывались, при полном его равнодушии к проигрышу и к выигрышу. Обыгрывали его в бильярде, подсовывали ему пяти– и десятитысячных рысаков, веселые ужины у Бореля. Для Бореля Демидов был божеством! И действительно, кроме счетов за ужин, ежегодно Павел платил ему огромные деньги за битые зеркала и проткнутые картины, причем в счетах зеркала всегда оказывались венецианскими, а картины – «рафаэлями».
– Фу, какая мерзость, – поморщился Саша.
– Да, люди безжалостны, – заметил Никса. – А господин Демидов, что и говорить, человек излишне добрый.
Саша посмотрел на брата. Почему у Никсы вдруг испортилось настроение? Чем ему так не понравилась очаровательная Мари Мещерская? Никса чувствовал встревоженный взгляд брата, но объясняться не желал. Может, просто показалось, что Мари Мещерская строит ему глазки? Собственно, Никсе часто приходилось перехватывать влюбленные взоры молоденьких фрейлин, но он не имел охоты отвечать даже на самые искренние из них, а уж тем паче столь деланые, как те, которые бросала на него Мари. Она попалась им с Вово в понедельник в Висячем саду и тоже уверяла, будто перепутала место чаепития. Они довели ее до Агатовой комнаты, где уже восседала за столиком императрица со своими фрейлинами. Вово благоразумно сбежал, а Никсе не удалось, он вынужден был остаться, и пил чай, и пытался быть любезным с дамами и мамá, но ему чудилось, что темно-синие глаза мадемуазель Мещерской так и ползают по нему, так и ползают! Он с трудом удерживал совершенно неуместное и неприличное желание почесаться.
«А может, отец не зря говорит, что мне нужно жениться? Во всяком случае, я буду огражден от подобных взглядов», – подумал он и даже передернулся от отвращения от одной только мысли о браке, о какой-то женщине, которую ему придется держать в своих объятиях и целовать, касаться ее…
Он вспомнил неуклюжую попытку Хренова свести его со своей сестрой. Интересно, Саше ее тоже предложили? А он? Что он сделал? Отказался? Или взял ее?
Спросить нельзя, потому что последует встречный вопрос. А на него нет ответа… Не хочется лгать брату, но невозможно и правду сказать: с того дня, как он лежал с русалкой в траве на речном берегу, другие женщины перестали для него существовать. Она его заколдовала. Он живет лишь мечтой о ней. Вся прочая жизнь напоминает тяжело груженный воз, который он принужден тащить. И только мысли и мечты о ней выводят его на волю, на свободу… Но он прекрасно понимает, что мечты эти напрасны. Русалка она или девушка, которая играла с ним, – никто не позволит ему жениться на простолюдинке. Да будь она даже княжной! Его долг – взять в жены какую-нибудь тощую или дородную немецкую принцессу, а если он умрет при этом от горя и отвращения – ну кому это важно? Кому нужен, кому важен он, Никса? Кто любит его, кроме брата Саши? Для остальных он – всего лишь разменная монета международной торговли.
Внезапно так страшно заломило спину, что Никсу от боли повело в сторону. Но, верный привычке скрывать свои страдания от окружающих, пока они не станут совсем уж невыносимыми, он сделал вид, будто просто споткнулся.
– Я не прощу! Я этого ему не прощу!
Худой, сутулый, с нависшими на лицо волосами молодой человек мерил шагами комнату.
Молодая, очень красивая девушка стояла у огромного настенного зеркала, не сводя глаз с рук камеристки, которая расчесывала ее прекрасные, очень светлые, почти белые волосы. Впрочем, иногда она посматривала на молодого человека и начинала давиться смехом. Тогда камеристка, наблюдавшая за своей госпожой, делала страшные глаза, и девушка спохватывалась, принимала серьезное выражение. Похоже было, что камеристка имеет на нее немалое влияние, несмотря на свое зависимое положение и несмотря на то, что была точно так же молода, как хозяйка.
У камина сидела роскошно одетая дама и не без презрения наблюдала за молодым человеком. Это была баронесса Флутч, его тетка, а красивая девушка с белыми волосами – Анна-Луиза, ее дочь.
– Полно тебе сходить с ума, Адольф-Людвиг! – сердито воскликнула баронесса. – Ты должен думать о том, как расположить к себе сердце великого герцога, а ты строишь невыполнимые планы мести. И кому? Русскому императору!
– Да расположить к себе сердце моего дяди невыполнимый план! – огрызнулся Адольф-Людвиг. – Он боится меня! Боится той угрозы, которую я представляю для его власти! Расположить к себе его сердце! Да я с удовольствием вырвал бы это сердце из его груди и бросил в миску, из которой жрут его собаки!
Анна-Луиза и ее камеристка переглянулись в зеркале и сморщили носы, выражая свое отвращение. Впрочем, одного взгляда, брошенного на них баронессой, хватило, чтобы они вновь, как ни в чем не бывало, занялись прической молоденькой баронессы.
– Хотя… – вдруг с тоской вздохнул Адольф-Людвиг, – чего меня бояться? Кто я? То есть я знаю, кто я, ну и что? У меня единственный приятель – принц Вильгельм Оранский. Только он принимает меня всерьез. Все остальные считают пустым местом. Как я могу состязаться с великим герцогом? Как могу отстоять свои права на престол? Кто меня поддерживает, кто помогает мне? Никто!
– Как никто? – возмущенно воскликнула госпожа фон Флутч. – А я? А мы? А мой муж, который неустанно вербует тебе сторонников в самых разных уголках герцогства и за его пределами?
– Одно из двух, – буркнул Адольф-Людвиг, – или барон плохой вербовщик, или у меня вовсе нет сторонников. А если и есть, это люди, от которых ничего не зависит, от них я не получу настоящей помощи. Я должен жениться, я должен жениться на девушке из могущественной семьи, связанной узами родства с королевскими родами! Тогда у меня будет сильная поддержка!
– Ты с ума сошел?! – крикнула баронесса фон Флутч. – Ты с рождения помолвлен с Анхен. Она будет твоей женой, твоей великой герцогиней, а ты говоришь такие возмутительные вещи!
Баронесса с яростью смотрела на племянника, племянник с яростью смотрел на нее, но никто из них не удосужился взглянуть на Анхен, на лице которой не было и тени огорчения от возможности потерять жениха. Напротив, глядя на нее, можно было подумать, что она сейчас радостно рассмеется. Впрочем, камеристка быстро дернула ее за длинную вьющуюся прядь, и от боли лицо Анхен приобрело как раз то выражение, какое больше соответствовало минуте. У нее даже слезы на глазах выступили!
– Когда мы с Анхен были помолвлены, мы были несмышлеными детьми, которые не в силах решать свою судьбу, – огрызнулся Адольф-Людвиг. – А вы с моей матерью были убеждены, что меня ждет престол. Но теперь я никто! Зачем я Анхен? Что я могу ей дать? Зачем Анхен мне? Что она может дать мне? Она влюблена в барона фон дер Шталле, а он влюблен в нее. Если я возьму за себя Анхен, барон мне не простит. У меня будет на одного приятеля и сторонника меньше, а их и так можно по пальцам пересчитать. Нет, пора забыть об этих давних, никого ни к чему не обязывающих клятвах! Но если хотите помочь мне взойти на престол и оставаться близкими для меня людьми, помогите сначала мне добиться руки этой датской девчонки. Ее семья в родстве с королевой Викторией! С правящей британской династией! Если Дания и Британия пригрозят моему дяде Фридриху, если у меня будет соединенное англо-датское войско, великий герцог передаст мне корону!
Адольф-Людвиг уставился в огонь, словно уже видел там картины своего триумфа, поэтому не заметил, как три женщины переглянулись, а потом на губах у баронессы фон Флутч появилась ехидная улыбка.
– Ты все это очень хорошо придумал, мой мальчик, – произнесла она. – Осталось воплотить в жизнь. Поверь, ради твоего блага мы с Анхен готовы поступиться нашими мечтами и амбициями, тем паче что ссориться с фон дер Шталле действительно неразумно. Но беда в том, что датская принцесса – нареченная невеста русского царевича Николая. Я сама слышала, как император расхваливал эту девушку своей жене…
Раздался резкий стук, и все испуганно оглянулись.
– Ничего страшного, – сказала Анхен. – Это Флора уронила щетку для волос.
– Прошу прощения, – пробормотала камеристка, поднимая щетку и отряхивая ее.
– Проклятые русские! – яростно выкрикнул Адольф-Людвиг, и три женщины, две из которых были чистокровными русскими, а одна – русской наполовину, снова обменялись взглядами. – Я должен ехать в Данию! Я должен опередить русского принца!
– Да кто тебя туда пустит, Адольф-Людвиг? – с презрением проговорила баронесса фон Флутч. – После того, что ты устроил на балу в присутствии русского императора, ты здесь, в нашем замке, фактически в заточении. Великий герцог следит за каждым твоим шагом. Раньше, чем ты повернешься в сторону границы, тебя схватят и, возможно, посадят в крепость. Тогда все будет кончено. Если ты в самом деле хочешь добиться датской принцессы, то нужно действовать похитрее.
– Но как? Как? – нетерпеливо воскликнул Адольф-Людвиг.
– У меня много родственников в России, – напомнила баронесса. – Есть они и при петербургском дворе. Я попытаюсь разузнать планы императора и русского царевича. Может, мы напрасно беспокоимся, и царевич не помышляет жениться на принцессе Дагмар.
– Это было бы весьма благоразумно с его стороны, – заметил Адольф-Людвиг. – Потому что я пойду на все, чтобы остановить царевича. И если понадобится его убить, я убью!
Снова раздался стук.
– У тебя криворукая камеристка! Вечно все роняет! – рявкнул Адольф-Людвиг, свирепо оглянувшись на Флору, которая стояла на коленях и прижимала к груди щетку. Голова ее были опущена, и никто не мог увидеть, что в глазах мелькал ужас.
– Все это очень хорошо, конечно, – буркнул Адольф-Людвиг, – но пока вы напишете своим родственникам, пока они оторвут свои задницы от кресел и начнут собирать сведения, пока напишут… Да и неизвестно, захотят ли они делать это, сообщат ли правду. Люди меняют решения каждый день. Ах, если бы я мог подослать шпиона к русскому принцу! Как мне нужен человек, который был бы рядом с ним и докладывал мне о каждом его шаге! Верный человек! Такой же верный, как вы, тетушка, как ты, Анхен, как…
– Как я, ваше высочество! – послышался голос, и все с изумлением обернулись к Флоре, которая поднялась с колен и стояла, прижав к груди злополучную щетку и твердо глядя на принца.
– Мари, эта девушка – великолепная партия для Никсы, – настойчиво сказал Александр Николаевич. – С какой стороны ни посмотри!
– Господи, что же великолепного может быть в какой-то датской принцессе… – уныло проговорила Мария Александровна.