Серёня слушал-слушал и говорит:
— Ты, Марин, лучше голову себе глупостями не забивай. А лучше хозяйство получше веди. «Лисоголовый человек!» А у самой выпечки домашней уже год как не было!..
Самое смешное, про Индию вообще ничего нельзя категорически заявить, чтобы это не имело своей противоположности. Я недавно в газете прочитала высокомерное: «Мы же не едем в Индию покупать компьютер. Но мы поедем туда в поисках божественного — за разрешением вечных вопросов бытия».
Явно человек и слыхом не слыхивал о колоссальных умственных завоеваниях этой страны. Правда, свои научные вершины Индия, в основном, штурмовала до двенадцатого века нашей эры. Зато по сей день всплывают из тьмы тысячелетий новые и новые находки.
Многое было утеряно: книги-то писали на пальмовых листьях или на тонких кусках берестяной коры — бхурджапатре, она легко ломалась. Какой-нибудь патент па сенсационное открытие всех времен и народов или философский трактат, грозящий изменить мировоззрение человечества, отважно существовали в нескольких экземплярах.
И если микроскопический тираж терялся, ломался, уничтожался, короче, пропадал ни за понюшку табаку, то исчезало и само творение. Отныне его можно было лишь вообразить по ссылкам или цитатам, приведенным в других книгах, или раскопать в каких-нибудь безумно древних монастырях. Чуть не половина староиндийских книг вообще не найдены в Индии, но удалось обрести их переводы на китайский и тибетский языки.
К чему я, собственно, клоню: среди утраченных книг — вся литература о материализме в Индии. Я сама с удивлением узнала: в такой безраздельно мистической стране долгое время не то что имела большое влияние, а прямо-таки господствовала материалистическая философия.
Взгляды Карла Маркса о базисе и надстройке подробно изложены в индийских манускриптах четвертого века до н. э., но эти еретические тексты на территории Индии не сохранились, возможно, их просто-напросто в клочья изорвал и проглотил бог лазурного неба Варуна. Зато на индийские скрижали аккуратно внесены высказывания, которые гневно опровергают материалистическую философию, высмеивают ее и показывают, насколько она абсурдна и нелепа!
Материалисты Древней Индии критиковали Веды, восставали против любых форм волшебства, запальчиво объявляли, что бога нет, обрушивались на институт жрецов. Ни рая, ни ада, ни души отдельно от тела, утверждали они, все это опиум для народа! Реально существует исключительно материя в ее различных формах, а также мир, данный нам в ощущениях.
То, к чему дух противоречия за неделю в чудотворной Индии прибуксовал Томаса, Индия «проходила» на протяжении нескольких столетий без малого три тысячи лет тому назад.
Да еще у Томаса кончились наличные. Первое, что он вскричал, случайно увидев нас на улице:
— Я уже сутки без денег!..
Ну, мы решили помочь Томасу в Раникете отыскать банк — хоть деньги снять со счета. Такой он вид приобрел тут, не внушающий доверия. Что значит привычка к наезженной колее. Он жаловался нам, жаловался, прямо чуть не плакал!
— …У всех душа нараспашку, — говорил он, — а туалет — большая редкость!
— Вот и я тоже не большой любитель путешествий в экзотические страны, — стал Лёня утешать Томаса. — Мне нравится, — он говорит, — убогость российского пейзажа. Мне нравятся эти люди в черных пальто приталенных, в черных ботинках и черных шапках. Мне не нужна пестрота! И я не буду питаться папайями, потому что я их не люблю. Я люблю картошку, капусту и гречневую кашу. И вообще, — мечтательно говорил он, — наш край славится огурцами!..
Томас молча идет, ничего не отвечает. Тогда Леня — с другой стороны:
— Хотя, — говорит, — одинокому человеку хорошо тут путешествовать. Бывают ведь такие, у кого ни детей, ни родителей. Ему даже некогда грустить, все время есть чем заняться: присоединиться к кому-нибудь, потом отстать, вот он посмотрел на компас — где север? Вон север, гималайский вид там. Он — туда переезжает, поближе. Все ближе и ближе, так незаметно достигнет снегов… А, конечно, тот, у кого семья, по семье начинает скучать, — по семье, по сыну, по собаке… Тем более — у кого любимая работа. Или уж кому его семья — во! уже — ругань, пьянство, — добавил он, — тоже тут хорошо туда-сюда походить…
Наконец над каким-то проломом в стене, можно даже сказать, над зияющей дырой мы увидели надпись «BANK» и проникли туда со всеми предосторожностями. В окошечке за стеклом сидел индус в чалме с полуприкрытыми глазами. Томас вежливо протянул ему свою кредитную карточку. Тот взял ее, повертел в руках, вернул и спрашивает:
— А что это такое?
Леня отвечает ему, шутя:
— Это? Медиатор, чтобы играть на гитаре!
Другого банка мы не нашли.
— И как мне быть? — развел руками Томас.
Лёня предложил Тому скромную субсидию.
— А! — тот махнул рукой. — Билет обратный у меня в кармане, за проживание уплачено, буду жить, как при коммунизме.
Все тяготы духовных исканий легли Томасу на плечи, когда он отправился к себе, как Лёня говорит, «в санаторий». Черный дурацкий хитон, ни рупии в кармане, до возращения домой — вечность, сейчас придет, усядется по-турецки, откроет тетрадку и будет петь песню Бабаджи, глотая слезы.
— Если по дороге его съест леопард, — вздохнул Лёня, — это будет для него избавлением.
А на обочинах — сосны, сосны, закат и сквозь стволы — пронизывающее свечение, когда каждая пылинка видна, как она дрожит в луче. Неожиданно в ярком сиянии стали проступать очертания человеческой фигуры. Дивный запах ладана или миры, нет, явный аромат мускуса распространился по всей округе, когда, сверкая величием и славой, был воздвигнут Его телесный храм. Существо неизмеримого и нераздельного мира, древний и вечно юный Учитель шел рядом с Томасом-Снежной вершиной неслышными шагами, почти не касаясь земли.
И мы с Лёней долго смотрели им вслед, пока они не исчезли за поворотом.
Глава 16. Дедушки по имени Индра
О том, что в Раникете наступил рассвет, мы узнавали по птичьему гомону и одномоментно включенным репродукторам, откуда принимались литься во всю ивановскую индийские песнопения.
Ой, как они обожают громкую музыку. Такое впечатление, что у каждого дома — громкоговоритель. До глубокой ночи на базаре, из окон домов, чайных и трактиров разносятся вдохновляющие мелодии. Будто у индийца совсем нервов нет. Он так и норовит расположиться поближе к репродуктору и при этом завести с соседом задушевный разговор!
— А?
— Что???
— Что ты сказал??? — только и переспрашивают друг у друга.
Всякий раз меня поражало, что первая песня — «побудка» звучит низковато и мрачновато. Потом часа два раздаются строгие молитвенные напевы. Ближе к полудню, глядишь, дело веселей пошло, музыка так и взмывала к небесам, зато поздним вечером она приобретала таинственный, даже магический окрас.
Такое песнопение — индийская рага — в переводе с санскрита означает «страсть, цвет и привязанность». Каждая нота октавы в ней связана с каким-то цветом, а также голосом птицы или зверя. «До» созвучно ярко-зеленой краске и крику павлина, «ре» — алый цвет, пенье жаворонка, «ми» — золото и блеяние козла, «фа» — желтовато-белый цвет и крик цапли, «соль» — черный, пенье соловья, «ля» — солнечный и ржание лошади, а в ноте «си» цвета сплавляются воедино и слышится трубный рев слона.
Тут всё не просто. Звучащая рага в душе у тебя рождает состояние, в какой-то определенный момент связующее человека и природу — в полдень или полночь, в разгар осени, ранней весной или когда хлынул дождь.
Теперь я поняла, что к чему: цепочка раг начинается с предрассветной поры, и первая, «лалит», знаменует встречу тьмы и света. Утро — время для медитации, музыка звучит в нижних регистрах, очень сосредоточенно. По мере того, как день разворачивается, вступают в силу светлые, воспламеняющие раги. Послеполуденная песнь напоена солнцем, ты прямо физически ощущаешь, как солнечные лучи пробиваются сквозь листву. Ночные раги требуют особой тщательности исполнения, бездонной глубины и самоотдачи.
Доподлинно известно, сказано в самом раннем на свете руководстве по музыкальной грамоте «Самаведе», что в сердцевине всего Сущего скрыто Вибрирующее Слово, Первичный Звук — АУМ, поэтому человек способен достичь неограниченной власти над природой с помощью мантр[11] и песнопений.
Сохранился исторический документ, где говорится о сверхъестественных силах знаменитого Мян-Тан-Сена, придворного музыканта Акбара Великого: Тан-Сен мог своей песней потушить огонь.
Когда падишах вдруг пожелал, чтобы ночная рага зазвучала в полдень, Тан-Сен заблаговременно пропел мантру — и все окрестности дворца погрузились во тьму.
Когда падишах вдруг пожелал, чтобы ночная рага зазвучала в полдень, Тан-Сен заблаговременно пропел мантру — и все окрестности дворца погрузились во тьму.
Из тысячи божественных песен, которые распевала древняя Индия, осталось не более ста. А жаль, это ж настоящие сокровища! Европейцы порой не понимают, в чем тут прелесть. Для нас такая музыка — полностью инопланетная. Тут все другое, никаких точек соприкосновения.
Даже я, худший ученик застенчивого учителя седьмой музыкальной школы по классу фортепиано Капкаева Игоря Борисовича (мы с ним любили вместо этюдов Черни и «Полонеза» Огинского читать друг другу футуристов — и мне, и ему нравился поэт Крученых, что не мешало Игорю Борисовичу вызывать в школу мою маму и подолгу, мучительно краснея, молчать. «Мне кажется, — он бормотал, в конце концов, делая томительные паузы, — Марина очень мало времени проводит за инструментом…» — «Очень мало?! — восклицала Люся. — Игорь Борисович, голубчик, да она вообще не проводит за ним никакого времени!..»), даже я поняла, что музыка наших территорий имеет всего две тональности — мажор и минор.
Индийская музыка способна звучать, минимум, в семидесяти двух основных тональностях, ну, и в каких-нибудь нескольких сотнях дополнительных. Тональность — это и есть рага, своеобразная музыкальная рамка, внутри которой исполнитель свободно импровизирует как бог на душу положит.
(Вот почему тут не поют песен хором, даже во время праздничного застолья!)
Европейское ухо подобных тонкостей вообще не улавливает, особенно если на него медведь наступил. В Индии ты не услышишь чистого тона или продолжительного звучания неразукрашенной ноты. Это считается примитивным. Певец или музыкант на «ровной дорожке» обязательно даст трель или форшлаг, он все сделает, чтобы не оскорбить слух индийца отчетливо проявленной мелодией во всей ее неприкрытой наготе.
Поэтому европейские певцы здесь не пользуются большим успехом. Некий трепетный бенгалец, слушая пение прославленного Бениамино Джильи, записанное на пластинку, в ужасе заметался по квартире, подумал: кто-то попал в беду и он слышит крик о помощи.
Зато одной музыкальной фразы достаточно, чтобы индиец мгновенно узнал и напел любую из своих старых добрых песен, до того ему по душе индийская рага. Мы с Лёней тоже навострились и только так насвистывали по утрам вот эту сумрачную арию, знаменующую встречу тьмы и света.
Тьма в Индии густая, тревожная, полная опасностей. Лёня и дома-то относится к ночи со всеми предосторожностями. У него даже есть свои правила.
— Cпать надо, — он говорит, — отвернувшись от соседа, чтобы не испугаться.
Ночь в Гималаях довольно прохладная. От этого все чувства приобретают предельную остроту. Лёне каждую ночь снились пингвины.
Как-то в кромешной темноте я проверила — укрыт ли он одеялом.
Лёня сразу проснулся и вскрикнул:
— Это ты???
— А кто, ты думал? — я спрашиваю.
— А черт их знает — кто! — говорит. — Это мог быть вообще кто угодно.
В отличие от Алморы, прославившейся своими отборными клопами, ночью с потолка в Раникете на меня прыгали блохи, поскольку потолок наших «ласточкиных гнезд» оказался простым переплетением соломки. Делали они это снайперски: покусанной вставала только я — это были укусы радиусом тридцать сантиметров с солидным волдырем посередине.
Я Лёне жалуюсь:
— Ой, тут укусили, там…
— Сочувствую! — он жизнерадостно отвечает — чистый, белый, ни одного укуса! — Но зато какая красота! — Он распахивает дверь. В дверном проеме — будто театральная декорация — умопомрачительная панорама снежных Гималаев, а над ледяными зеркальными пиками всплывает сияющий диск. — Но зато какие виды! — с гордостью говорит Лёня, как будто за ночь сам все это нарисовал. — Но зато какой воздух!!!
— Ха-ха-ха! — доносится с балкона его смех. — Я взял свои штаны, а оттуда вылетела прекрасная бабочка.
— Гуд морнинг, сэр! — приветствует его молоденький деревенский увалень, служащий нашего «отеля».
— Маса надо меня звать! — говорит Лёня по-русски. — Маса!
Мы спустились на первый этаж, в полутемную кафешку, совсем пустую. Только портрет какого-то гуру с горящими глазами, пронизывающими тебя насквозь, до самого того момента, когда ты был амёбой, висит над нашим столиком в гирлянде шафрана.
— Что будем завтракать? — спросил нас дежурный по кухне паренёк, без всякого меню приготовившись занести в блокнот любое наше желание. А сам босой, ноги пыльные.
— Наверно, ни читать, ни писать не умеет, — сказал Лёня, поглядывая на эти ноги. — Только делает вид. Надо заказать что-нибудь простое. А то я видел утром, как он посуду мыл в ведре и клал ее на пол.
Ну, мы заказали вареные яйца.
— Только хорошо вареные!!! — предупредил Лёня. — Вкрутую, понял?
— Понял, понял…
Его не было час. Ровно через час он принес нам четыре яйца.
— Вот, сэр! — сказал этот исполнительный и расторопный молодой человек.
— Как ловко справился! — похвалил его Лёня. — Главное, раз-два, и готово!
Больше мы в это кафе не ходили, а облюбовали себе ресторанчик «Луна» выше по течению улицы.
Там официантами служили два старика, один — седой, с пышными белыми усами, во всем белом, с полотенцем на плече, такая выправка у него военная, внимательный, предупредительный, скажешь ему:
— Дайте нам согревающий сердце суп из овощей и фасоли. Только без специй!!! — умоляешь. — Ни «чилли», ни черного перца — ничего!..
Он головой качает из стороны в сторону, у нас это означало бы: «Ай-ай-ай!», а у них: «Да, да, понял, понял…»
Приносит. Суп так наперчен — есть невозможно.
— А представляешь, — говорит Лёня, — как бы они наперчили, если б мы не запретили им этого делать?!
Другой — в любую жару в рыжей вязаной кофте, суконном жилете, видно, радикулит, артрит, пальцы узловатые. Вот из кармашка он достает блокнот, карандаш и старательно выводит буквы, безмолвно шевеля губами, как школьник.
Мы попросили по чашечке кофе. Старик помолчал, подумал, дважды переспросил, сделал «Ай-ай-ай…», и его не было больше часа.
Оказывается, он снял фартук и побежал в магазин за кофе. В лавке через дорогу молотого не нашлось, тогда он отправился в город, там встретил друга, пока обменивались приветствиями, спрашивали да переспрашивали, здоров ли сам, жена, дети, внуки?..
А мы с Леней уже никуда не торопимся. В этой стране — если ты торопишься, всё, ты пропал, ты с ума сойдешь, никакая нервная система не выдержит, сбой ожидает любую психику. Ибо время в Индии течет не как вода, но как мед.
Главное, поел — и ждешь: что будет? Прислушиваешься к внутренним ощущениям: как? Обошлось? Или заранее выпить что-нибудь профилактическое? А заболит живот — прямо ужас охватывает. Как в песенке веселой, которую мы с Лёней сочинили, когда отравились на свадьбе у хороших знакомых:
Например, нам говорили, что фрукты в Индии, если их не варят, должны двадцать минут вымачиваться в растворе какого-то красного дезинфицирующего мыла, а потом ошпариваться кипятком.
Кстати, той ночью, когда со всеми приключениями нас привезли из ашрама в Раникет, видимо, на нервной почве меня прихватила медвежья болезнь.
— В чем дело? — забеспокоился Лёня. — У тебя расстройство желудка??? Ты что — съела подношение Учителя?
— Реплика циника, — простонала я.
— Реплика медика, — отвечает Лёня.
За бордовыми портьерами нашего «Лунного» ресторана — балкон, прямо под ним лепится к скале китайская деревенька. В чистом виде клочок Китая, будто пересаженный на землю Индии, как говорят ботаники, с «дёрном».
Интересно, с каких они тут пор? Может, с древних времен, когда Китай принял из Арьядеши[12] драгоценный подарок — учение Будды. С тех пор всем китайцам, наверно, хотелось посмотреть, что за Индия такая.
Множество паломников начали путешествовать между Индией и Китаем. Но только единицы добирались до цели. Есть документ, в котором говорится, что в пути пропадали девяносто процентов странников, не убоявшихся долгой, тяжелой дороги, полной смертельных опасностей. Два года жизни они отдавали пути, это в одну сторону!
А ведь еще и обратно! Когда бесподобный Сюань Цзан отправлялся в странствие, император Танской династии подмешал в питье горсть земли и подал ему со словами: «Вы поступили бы хорошо, выпив эту чашу, ибо разве не сказано нам, что горсть родной земли стоит больше, чем десять тысяч цзиней иноземного золота?»