Конечно же, лица лейтенантов Анастера менялись с ужасающей частотой.
Бесформенная, проголодавшаяся армия нынче сидела у ноги Паннионского Провидца. На заре он должен появиться на балконе главной башни Перспективы и вознести руки к небу в святом благословении. Звериный вой, который поднимется в ответ, способен напугать обычного человека, но Провидец, этот древний старец, не был обычным человеком. Он был воплощением Панниона, богом, единственным богом.
Когда Анастер поведет армию к северу, к реке, и через реку, на Капустан, он понесет с собой силу, каковой является Провидец. Собравшиеся там враги будут сметены, расточены, стерты с лица земли. В умах ста тысячи человек не было сомнений. Только уверенность, остро наточенное стальное лезвие, сжатое рукой отчаянного голода.
Одноглазый следил за кондорами, пока не стемнело. Возможно, шептал кто-то, он в общении с самим Провидцем, и взор его обращен не на парящих птиц, но на башню Перспективы.
Это было самое близкое к истине, что могло придти в головы крестьян. Действительно, Тук Младший изучал крепость, древний монастырь, изуродованный бесконечными военными перестройками: зубцы и сводчатые коридоры, широкие ворота и глубокие рвы. Усилия продолжались, каменщики и инженеры, очевидно, были готовы трудиться всю ночь в танцующем свете факелов и жаровен.
Ого, какая спешка, какое бешеное стремление все улучшить. Чувствуй что чувствуешь, старик. Для тебя это новая эмоция, но все остальные знают ее очень хорошо. Я назвал бы ее страхом. Вчера ты послал на юг семерых Охотников К'эл, они прошли мимо нас… и ни один не вернулся. И тот магический огонь, озаривший южное небо позднее ночью… он все ближе. Он неумолим. Причины весьма очевидны — ты рассердил дражайшую Леди Зависть. В гневе она вовсе не прекрасна. Ты посетил бойню в Бастионе? Или ты посылал верных урдоменов, и они принесли подробный отчет? Эти новости превратили твои ноги в воду? Должны были. Волк и пес, громадные и безмолвные, давящие людскую массу. Т'лан Имасс, прорубающий тусклым, цвета ржавчины мечом путь сквозь твою хваленую элиту. И сегуле… ох, эти сегуле. Карательная армия из трёх человек, пришедшая ответить на твою наглость…
Боль в желудке Тука стихала; голод уплотнился, сжался, превратился в почти бесчувственное ядро нужды, нужды, что сама голодала. Его ребра стали отчетливо выпирать сквозь повисшую складками кожу. В брюхе скопилась жидкость. Суставы беспрестанно ныли, и он чувствовал, что зубы расшатываются в лунках. Все эти дни он чувствовал во рту лишь случайные куски да горечь собственной слюны. Впрочем, ее время от времени смывали струйки несвежей, окрашенной вином воды из фляг, да иногда глотки эля, сохраняемого для немногих избранных Первенца.
Лейтенанты, приятели Тука — и, конечно, сам Анастер — были всегда сыты. Они привечали каждый труп на дороге, требовали их все больше и больше. Кипящие котлы никогда не пустовали. Награда силы.
Метафоры стали былью — я почти могу видеть, как кивает на это мой старый учитель. Здесь, между тенескоури, нет нужды затемнять звериную правду. Наши правители нас жрут. Всегда так было. Как я мог верить в иное? Я был солдатом. Когда-то. Я был свирепым приложением чьей-то воли.
Он изменился — нетрудно разглядеть это в самом себе. Его душа порвана ужасами, происходящими вокруг — простой аморальностью, рожденной голодом и фанатизмом. Он был смят, согнут почти до неузнаваемости, переделан во что-то новое. Удаление веры — веры во что бы то ни было, особенно в прирожденную доброту человеческого рода. Он стал холодным, жестким и беспощадным.
Но он не желал есть человечину. Лучше питаться собой самим, пожирать мышцу за мышцей, слой за слоем, переварить то, чем я являюсь. Это последнее мое задание, и оно уже исполняется. Тем не менее он начинал осознавать глубинную истину: его решимость начала трескаться. Нет, прочь эту мысль.
Он не имел представления, что нашел в нем Анастер. Тук изображал немого, он отвергал дарованную плоть, он предлагал миру лишь свое присутствие, остроту единственного глаза — видел то, что можно увидеть — и все же Первенец как-то выделил его из массы, выдвинул и наградил званием лейтенанта.
Но я никем не командую. Тактика, стратегия, бесконечные трудности управления армией, даже такой анархической — я просто молча сижу на встречах у Анастера. У меня не просят совета. Я не делаю отчетов. Какая во мне нужда?
Все же подозрения кружились глубоко во тьме под его онемевшей поверхностью. Он думал — а вдруг Анастер как-то узнал, кто он такой? Хочет ли он привести его прямо в лапы Провидца? Это возможно — в таком мире все стало возможно. Всё и вся. Сама реальность отказалась от своих законов — жизнь, зачинаемая мертвецами, дикая любовь в очах женщин, оседлывающих умирающих пленников, коптящая надежда, что они смогут понести от последнего семени, когда оно вытечет из тела — словно само умирающее тело ищет способ улизнуть от всеобщего забвения смерти, даже когда душа погружается во тьму. Любовь, не вожделение. Эти женщины отдали свои сердца моментам смерти. Пусть семя пустит корни…
Анастер был старшим из первого поколения. Бледный, узловатый юнец с желтоватыми глазами и вислыми черными волосами, ведущий большую армию, восседающий на жалкой кляче. Его лицо поражало нечеловеческой красотой, но за этой совершенной маской как будто не было души. Женщины и мужчины всех возрастов стремились к нему, просили дружеского прикосновения, но он отвергал всех. Только матери позволялось подойти близко; погладить его волосы, положить загорелую морщинистую руку на плечо.
Тук страшился ее больше, чем всех прочих, больше Анастера с его случайно распределяемой жестокостью, больше чем Провидца. Что-то демоническое светилось в ее глазах. Она первая оседлала умирающего, выкрикивая Ночной Зов, словно невеста в первую брачную ночь, а потом, когда мужчина умер под ней, завыла как вдова. Это все пересказывали. Множество свидетелей. Другие женщины Тенескоури шли за ней, как овцы. Может быть, это было для нее победой над беспомощными мужчинами; может быть, это бесстыдная кража их непроизвольно испущенного семени; может быть, просто переходящее с человека на человека безумие.
Во время марша от Бастиона армия набрела на деревню, которая отвергла Братание. Тук следил, как Анастер послал вперед мать и ее женщин, смотрел, как они хватают мужчин и юношей, наносят ножами смертельные удары, падают на теплые тела в позах, которые не смог бы повторить и дикий зверь. Возникшая у него мысль глубоко отпечаталась в уме: когда-то эти женщины были людьми. Они жили в городах и деревнях, не отличимых от вот этой. Они танцевали, они плакали, они были благочестивыми и уважаемыми, они славили древних богов. Они жили нормальной жизнью.
В Провидце и том боге, что говорил с ним, был яд. Яд, казавшийся порожденным семейными воспоминаниями. Воспоминаниями, достаточно могучими, чтобы сокрушить самые древние узы. Может быть, преданный ребенок. Ребенок, приведенный за руку… в ужас и боль. Так это чувствуется — все это я вижу в себе. Мать Анастера, злонамеренно искаженная, рожденная для кошмарной роли. Мать больше не мать, жена — не жена, женщина — не женщина.
Крики возвестили появление группы всадников, съезжающих с пандуса внешней стены Перспективы. Тук повернул голову, изучая посетителей, приближавшихся в наступившей темноте. Вооружены. Командир урдоменов в сопровождении пары сирдоминов, за ними трое урдоменов в ряд и семь позади.
За отрядом шел Охотник К'эл.
Жест Анастера призвал лейтенантов к лысому холму, на котором он расположил свой штаб. Тук шел с ними.
Белки Первенца были цвета меда, зрачки — аспидно-черные провалы. Факелы осветили его бледное как алебастр лицо, сделав губы странно красными. Он снова сидел на истощенной старой кобыле, сгорбившись и осматривая офицеров. — Новости, — проскрежетал он.
Тук никогда не слышал, чтобы он говорил в полный голос. Может быть, парень и не мог — врожденный дефект горла или языка. Может, он не хотел говорить громко.
— Провидец и я беседовали умами, и теперь я знаю даже больше, чем придворные в святых стенах Перспективы. Септарх Альтента из Коралла призван к Провидцу, что породило разные домыслы.
— Каковы вести с северной границы, Славный Первенец? — спросил один из лейтенантов.
— Приготовления почти завершены. Боюсь, дети мои, мы опоздаем к осаде.
Со всех сторон послышались вздохи.
'Боюсь, ваш голод не кончится'. Таково было истинное значение слов Анастера.
— Говорят, Каймерлор, большое селение к востоку отсюда, отвергло Братание, — сказал другой офицер.
— Нет, прошипел Анастер. — После Капустана нас ждут Баргасты. По слухам, их сотни тысяч. Они расколоты. Их вера слаба. Там мы найдем все, что нам нужно, дети мои.
'Боюсь, ваш голод не кончится'. Таково было истинное значение слов Анастера.
— Говорят, Каймерлор, большое селение к востоку отсюда, отвергло Братание, — сказал другой офицер.
— Нет, прошипел Анастер. — После Капустана нас ждут Баргасты. По слухам, их сотни тысяч. Они расколоты. Их вера слаба. Там мы найдем все, что нам нужно, дети мои.
У нас не выйдет. Тук был в этом уверен, как и остальные. Последовало молчание.
Первенец смотрел на приближающихся солдат. — Провидец, — сказал он, — приготовил для нас дар. Он знает наши нужды. Кажется, — продолжал он беззаботно, — у горожан Коралла остались… желания. Это истина за всеми притворствами. Нам нужно лишь пересечь тихие воды Ортналского залива, чтобы наполнить желудки. Приближающийся командир урдоменов несет весть, которая нас всех накормит.
— Ну, — сказал лейтенант, — нас ждет пир.
Анастер засмеялся.
Пир. Возьми меня Худ. Прошу… Тук чувствовал, как в нем вздымается желание, ощутимое требование. Оно могло сломить его, расшатать оборону. Пир — боги, как я голоден!
— Я не закончил с новостями, — сказал Первенец через миг. — Урдомен имел второй приказ. — Тусклый взор юнца отыскал Тука. — Провидец жаждет встречи с Несогласным. У него один глаз — глаз, который ночь за ночью изменился за время пути от Бастиона… хотя думаю, сего владелец об этом не знает. Несогласный станет гостем Провидца. Несогласный, с его волчьим глазом, сверкающим во тьме. Ему не будет нужды в этих каменных орудиях — я лично позабочусь об их сохранности.
У Тука быстро отобрали каменные стрелы и кинжал, передали их Анастеру.
Подъехали солдаты. Тук пошел к ним, упал на колени перед конем командира.
— Он избран, — сказал Анастер. — Берите его.
Благодарность Тука была непритворной. Волна облегчения прошла по его истонченным венам. Он не увидит стены Коралла, не увидит десятки тысяч порванных на куски горожан, не увидит насилия, не найдет себя в этой толпе, рвущим мясо — законную награду…
Рабочие копошились на новорожденных укреплениях. Пыль и грязь пятнали фигуры, демонически искаженные в свете костров и жаровен. Горбясь за крупом урдоменского коня, Тук с вялым безразличием смотрел на их яростные старания. Камни, бревна и земля не преграды для магии Леди Зависти, какую он видел в Бастионе. Как в старых сказках, ее сила текла могучими волнами, отнимая жизнь у всех, кого захлестнула, опустошая строй за строем, улицу за улицей, оставляя груды сотен тел. Она же, вспомнил он с какой-то яростной гордостью, дочь Драконуса, Старшего Бога.
Паннионский Провидец бросил ей навстречу колдунов, слышал он как-то раз, но они не преуспели. Она отразила их атаку, проредила ряды, а выживших предоставила Баалджагг и Гарату. К ней хотели прорваться К'чайн Че'малле — только чтобы истлеть под вихрем ее колдовства. Пес Гарат развлекся охотой на тех, что избежали встречи с Завистью, действуя один, хотя иногда разделяя забаву с Баалджагг. Они оба были быстрее и намного хитрее неупокоенных. Состоялись три жаркие битвы — легионы паннионских бетаклитов при поддержке конных бетакуллидов и стрелков — скаланди, а также местных боевых магов, наступали на горстку противников, словно на целую армию. После этих битв пошел боязливый слух о Т'лан Имассе — существе, о котором паннионцы ничего не знали и которого прозвали Каменный Меч — и о сегуле, которых в первых двух битвах было двое, а в третьей принял участие еще один. Каменный Меч шел на одном фланге, сегуле на другом. Леди Зависть стояла в центре, тогда как Гарат и Баалджагг шныряли сгустками яростной тьмы где захочется.
Три схватки, три разбитые армии, тысячи мертвых. Некоторые пытались бежать, но всегда безжалостный гнев Леди догонял их.
Ужасна как Паннион, мой гладколицый друг. Ужасна… и ужасающа. Тоол и сегуле считали долгом отбросить противника, они стремились взять верх и на большее не рассчитывали. Даже волк и пес не увлекались охотой. Но не Леди. Не самая мудрая тактика — теперь, когда враг понял, что отступление невозможно, он будет биться до конца. Сегуле не избежал ранений; также и Гарат с Баалджагг. Даже Тоола погребали под собой кучи разъяренных мечников — хотя он просто растворялся во прахе и появлялся где-то еще. Один отряд копейщиков смог подобраться к Зависти на десяток шагов. Метко пущенное копье…
Он не сожалел, что расстался с ними. В этой компании он бы не выжил.
Приблизившись к внешним укреплениям, Тук разглядел на стенах грузных и молчаливых сирдоминов. Они страшны даже отрядом в полудюжину бойцов — здесь же были многие десятки. Они могли бы замедлить сегуле, и даже более того. Они могли и остановить их. Это последняя линия обороны Провидца…
К воротам крепости вел узкий и открытый пандус. Траншеи по сторонам заполняли трупы. Они взошли и, через сотню шагов, прошли под аркой внутренних ворот. Урдо распустил солдат и спешился. Тук стоял в окружении сирдоминов. Мимо протопал К'эл, опустив руки — лезвия. Он посмотрел на малазанина тусклым, безжизненным взором и свернул в темный коридор, шедший вдоль стены.
Урдо поднял забрало шлема. — Несогласный, слева вход в башню Провидца. Он ждет тебя. Иди.
Может, я и не пленник. Может, не более чем диковинка. Тук поклонился офицеру, устало поплелся к зияющей двери. Скорее всего, Провидец знает, что я меня можно не бояться. Я уже в тени Худа. Недолго осталось.
Зал с высокими сводами занимал весь первый этаж башни. Потолок — хаотичный лабиринт, переплетение опор, пролетов, арок и ложных арок. Из середины его спускалась, на локоть на доставая до пола, бронзовая винтовая лестница. Она медленно, со скрипом вращалась. Освещенная одной лампой комната была погружена в полумрак, однако Тук без особого труда разглядел необработанные камни стен. Никакой обстановки не было, и эхо плясало вокруг малазанина, пока он ковылял по неровному полу, вступая в неглубокие лужицы.
Он взялся рукой за парапет лестницы. Массивная подвешенная структура неодолимо потянула его в сторону, словно продолжала вращение. Он вынужден был напрячь силы. Скривившись, он заставил себя шагнуть на первую ступень. Готов побиться о заклад, ублюдок живет у качающейся комнате. Мое сердце откажет на полпути. Он так и будет сидеть, ожидая аудиенции, а ее не получится. Вот тебе Худом клятая шутка. Он начал карабкаться.
Сорок две ступени привели его на следующий этаж. Тук опустился на холодную бронзу лестничной платформы. Ноги горели огнем, мир вокруг качался, словно пьяный или больной. Он положил вспотевшие ладони на неровный, будто изъеденный песком металл, замигал, стараясь сосредоточиться.
Комната была не освещена, однако его единственный глаз различал каждую подробность: дыбы, столы с пыточными инструментами, запятнанные деревянные лежаки, грязные и жесткие ковры на стенах… и покрывавшие стены, словно искусные гобелены, человеческие кожи. Снятые полностью, включая ногти на руках и ногах, они были растянуты в мрачном подобии человеческих форм. Лица распластаны по камню стен, вместо глаз — темные дырки. Ноздри и рты зашиты, волосы зачесаны на одну сторону и небрежно связаны узлом.
Через Тука потекли волны отвращения — сотрясающие, одуряющие. Он хотел закричать, высвободиться из-под гнета страха, но смог только сипло вздохнуть. Дрожа, выпрямился, поглядел на ступени над головой и снова начал карабкаться вверх.
По сторонам проходили помещения, видимые нечетко и размыто. Он все взбирался по нескончаемой лестнице. Он потерял счет времени. Башня, теперь стенавшая и потрескивавшая под ударами ветра, стала восхождением всей его жизни, тем, ради чего он рожден, единственной задачей смертного. Холодный металл, камень, слабо освещенные комнаты, появлявшиеся и исчезавшие внизу, словно движение тусклых солнц, течение эонов, рождение и гибель цивилизаций. Все, что между — только иллюзия славы.
Воспаленный разум падал в пропасти, одну за другой, все глубже спускаясь в колодец безумия, но тело лезло вверх, шаг за шагом. Милый Худ, найди же меня. Я прошу. Возьми меня от больных ног бога, окончи это позорное унижение — когда я наконец встречу его, я буду ничем…
— Ступени окончились, — произнес старческий, высокий, дрожащий голос. — Подними голову, я хочу рассмотреть твои тревожащие черты. У тебя нет сил? Позволь мне.
В плоть Тука проникла воля, чуждая сила напитала здоровьем и мощью каждую мышцу. Тем не менее в теле ощущалось что-то безвкусное, несвежее. Тук замычал, попытался сопротивляться — но способность бороться изменила ему. Однако дыхание выровнялось, сердцебиение утихло. Он медленно поднял голову.
Он стоял на последней платформе из кованой бронзы. В деревянном кресле напротив сидело сморщенное, скрюченное тело старика. Его глаза сияли, словно высохшая кожа была лишь бумагой на фонаре, порванной и грязной. Паннионский Провидец был трупом, но некая тварь жила в этой скорлупе, оживляла ее, тварь, видимая Туку как смутно человекоподобная парообразная сила.