О жене в документах у Никонова ничего не было сказано, Карзун числился холостым.
— Может, и правда он выдумал эту красавицу? — говорил он Петрусенко. Но того сей момент заинтересовал.
— Может и выдумал… Но зачем так злиться? Нет, Сергей, здесь надо хорошенько покопать: а вдруг это — та самая ниточка, что выведет…
Сам Петрусенко признался Никонову, что не может отказаться от поисков Захарьева. Прав на это не имеет, потому и начальству признаваться не будет. Официально станет разыскивать Зуброва — в плане поисков и поимки Карзуна. Захарьева же — сам от себя: необычность этого дела волнует его. Никонов от всей души поддержал товарища. Он хоть и был моложе, но заметно рациональнее. Согласившись уже, что его дело и то, чем занимается Викентий, необъяснимо между собой связаны, он понимал — параллельный поиск поможет и ему.
Через околоточного Степана Матвеевича Петрусенко знал, что Захарьев дома не объявлялся. «Нет, — думал он, — Ксения Владимировна больше ко мне не обратится…» Он понимал: отказавшись раз от услуг полиции, эта женщина не сможет пересилить себя и попросить о помощи вновь. Неясно было с письмом, полученным ею. Оно, правда, могло быть и подлинным, написанным самим Захарьевым. Но, скорее всего, предполагал Викентий, — подделка. Он помнил этот захватанный руками лист, косые строки, неровные буквы. Женщина уверяла, что это почерк ее мужа: скорей всего, ей просто хотелось, чтобы было так. Узнать, как мужчина обычно называет близкую женщину, нетрудно. А она, прочитав привычное обращение, тут же поверила в то, во что и сама хотела верить.
Викентий Павлович попросил коллег из соседнего отдела передавать ему сведения о неопознанных мертвецах. Именно туда сходились подобные факты со всей губернии и даже из отдаленных мест, если хоть что-то указывало на их город. Несколько раз Викентий ходил на опознание в морги, дважды с этой же целью выезжал в уезды. Каждый раз радовался, что умерший оказывался не Захарьевым, но не исключал подобный исход.
С поисками Зуброва, поначалу, казалось будет проще. Легендарная личность оказалась человеком реальным. Обнаружилась его мать — вернее, сведения о ней. Глафира Зуброва жила когда-то на Аптекарском въезде, держала швейную мастерскую, был у нее сын Иван. Правда, ни в каких списках — ни церковных, ни цивильных, — не обнаружилось записи о его рождении, но это не мудрено: здесь часто случалась неразбериха. Да, к тому же, он мог родиться и не в городе. На Аптекарском его мать поселилась, когда Зуброву было лет пять. Умерла семь лет назад. На мастерскую никто не претендовал: похоронив мать, Иван Зубров исчез. Но обитатели въезда помнили их.
Викентий Павлович разговаривал со старожилами Аптекарского въезда. И уяснил, что была Глафира человеком непростым. Душевная, не отказывавшая в сочувствии и помощи, бывала она груба и несдержанна. Поселилась здесь еще молодой, лет тридцати, и до самой смерти была хороша собой: карие с поволокой глаза, брови, как нарисованные, волосы густые, темно-русые, при теле, но стройна… Особенно интересным и полезным стало для Викентия общение со стариком Антоном Утяевым — хозяином небольшой пирожковой лавки. Он оказался человеком веселым, наблюдательным, с прекрасной памятью. Глашу Зуброву помнил и очень хвалил.
— Как она у нас тут появилась, я на нее сразу глаз положил. К тому времени я уж был вдовый, но вдругое обзаводиться женой не думал. Дети выросли, помогали мне. Сын пекарем, а дочка — хозяюшкой здесь…
Утяев повел руками, словно обнял небольшую зальцу в пять столиков, прилавок с дымящимся самоваром и разнообразными румяными пирожками на подносах. Они тоже ели пирожки с рыбой и вязигой, сидя за одним из столиков. Подошла приятная женщина, дочь старика, поставила перед ними на белые салфетки по чашке чаю, блюдо с горячими пирожками, сказала: «А это с пшенной кашей — отведайте».
Утяев сказал Викентию:
— Тогда все так же смотрелось тут, как и теперь. Только Катюша моя была совсем девчоночка — шестнадцать лет, и сам я был еще молодой, пятидесяти не набегало. Вот к Глафире и стал подъезжать. Вижу — баба одинокая, сынишка малой при ней. Сначала думал так пристроиться, но она смеялась, шутила, а к себе не подпускала. Я уже стал подумывать: а вот возьму и женюсь! Да понял, что не нужен ей. Был у нее — кто уж там: муж или полюбовник, не знаю, но что отец Ивасика — это точно. Причем у нас, на Аптекарском, все его видали, но знакомым никто не был. Ни как звать-величать, ни кто таков не ведали. Однако же, — старик хитро захихикал, — что из знатных он, из бар, раскумекали.
— То есть, дворянин, вы хотите сказать?
— Точно не знаю, не совру, но что не из простых — по всему было видать. Славный мужчина, мальчонка весь в него — красивый да с норовом. Хотя и ласковый, воспитанный. Все к Катюше моей бегал, любил ее. И она ему пирожки, знать, скармливала… Катерина! — кликнул внезапно. — Поди к нам, расскажи господину про Ивася!
Дочь Утяева вновь подошла, присела смущенно за столик. Она тоже хорошо помнила мать и сына Зубровых.
— Глафира Тимофеевна красивая была, мы с подружками на нее всегда любовались. И Ивасик такой славный парнишечка. Правда, если что-то очень не по нем, сердился как благородный: ножкой топнет, головку вскинет, пойдет и ни по чем не оглянется, зови-не-зови… Забавный. У него и отец-то не из простых, да еще и богатый. Мастерскую Глафире Тимофеевне он, видать по всему, приобрел. В первом этаже швеи работали, а во втором она с мальчонкой жила. И сынка обучал. Мальчик-то не всегда при матери жил, учился где-то, читал бойко, стихов разных знал много.
— Отчего умерла Зуброва? — спросил Петрусенко.
— Бог весть! Сгорела изнутри, похудела так сильно, бедняжка, месяца три маялась.
— А что сын, жил еще при ней тогда?
— Какой там! — воскликнул старик. — Давно уже не жил, навещал изредка. Когда заболела Глаша — приходил.
— А тот… человек? Он приходил?
— Да, — сказала Катерина, — и он приходил. Один раз они оба пришли: похожие друг на друга — одно лицо! Но хоронил мать один Ивась. Оттогда мы его больше и не видали. А мастерскую купил посторонний человек, хвастался, что задешево досталась. Скорняжье дело наладил в ней.
На этом след Зуброва пока обрывался. И, оставив на время его поиски, Петрусенко теперь думал только о Захарьеве. Все чаще вспоминалось ему то недоумение, поразившее его еще весной. Любящая бабушка, не оставившая внуку наследство… И понимал Викентий: есть здесь какая-то недоговоренность, а может, и тайна. Есть зацепка, возможно только она и одна…
С Сергеем Никоновым они устраивали совещания: то в близкой кофейне, то у Петрусенко дома, вечерами. Рабочих кабинетов как-то избегали, наверное оттого, что поиск Захарьева велся приватно. Последний раз, в воскресный день, они устроились в сквере перед домом, где семья Петрусенко снимала комнаты второго этажа. Служанка вынесла к их скамейке складной столик, поставила чай, бутылочку ликера, фрукты. Душным летним днем в тени деревьев было приятно, спокойно.
— Надо ехать в Вологду, — сказал Викентий.
— Но, если не ошибаюсь, бабка твоего подопечного умерла?
— Да, но наверняка остались люди, знающие и ее, и Василия Артемьевича помнящие с детства. Там, там где-то разгадка. Что-то произошло между бабушкой и внуком.
— Даже если так, — Никонов покачал головой, — это было давно, скорее всего, никак с нынешним исчезновением не связано. Ну, Викентий, ты и романтик! Надо же: семейная тайна, нити которой тянутся в сегодняшний день!.. Как бы твоя романтическая натура не помешала твоей карьере.
— Не скажи, Сережа! Я вот думаю, наоборот: трезвый ум может как раз далеко не пойти. А мысль, умеющая подняться над обыденностью — ее ведь крылья возносят! Не только поэтам нужна романтичность, но и сыщикам она необходима. Я убежден.
По аллее к ним бежали два мальчика: Митя и еще неуклюжий маленький Саша. Митя первый взобрался рядом на скамью, а подбежавший малыш ткнулся отцу в колени. Это Людмила вывела погулять детей после дневного сна. Видя, что у мужчин серьезный разговор, она, сунув в руку каждому по персику, увлекла ребят в другой конец сквера. А Викентий, глядя им вслед, сказал:
— А не свозить ли мне мое семейство в гости к двоюродной тетушке Александре Алексеевне? Давно звала. И живет в Вологодской губернии, в городке Кириллове. Чудные там края!
— Холодно же там, — удивился Никонов. — Север!
— Э-э, друг, — засмеялся Петрусенко. — Плохо знаешь свое Отечество. Там лето пожарче нашего бывает.
— Все равно, — не сдавался тот, — здесь вон: яблоки, груши, абрикосы, черешня… Изобилие для детей, витамины! А там небось одна клюква.
— И брусника, и черника, и голубика, да малина с земляникою, да грибы… А раздолье какое — кто бывал, вновь вернуться мечтает. Здесь, в городе, мостовые булыжные, дома каменные давят, фабрики дымят, извозчики пылят… Нет, решено, свезу их туда. У меня и отпуска, поди, года два не было.
— И брусника, и черника, и голубика, да малина с земляникою, да грибы… А раздолье какое — кто бывал, вновь вернуться мечтает. Здесь, в городе, мостовые булыжные, дома каменные давят, фабрики дымят, извозчики пылят… Нет, решено, свезу их туда. У меня и отпуска, поди, года два не было.
Они налили себе вновь по рюмочке ликера и по чашке чаю.
— Да, — восхитился еще раз Викентий, — это я хорошо придумал… Но расскажи, Сережа, что там у тебя с Брысиной?
Брысина была хозяйкой той самой бакалейной лавки на Торовой улице, где три года назад накуролесили Карзун, Гонтарь и, возможно, Зубров… А вдруг она и есть та самая красавица-жена, о которой проговорился Карзун?
Никонов нашел хозяйку лавочки на том же месте, но сразу понял, что не о ней были слова беглеца-Гришки. Ловкая и еще довольно привлекательная бабенка оказалась Брысина, но 45 лет, грузную фигуру и пышнощекую физиономию — куда ж денешь! Однако следователь ван спросил ее пристально, поинтересовался некоторыми моментами. В деле было указано, что в лавке при обыске оказался сожитель хозяйки. Кто он? Карзун? Зубров? А, может, тогда еще совсем юный Иван Гонтарь?
Оскорбленная женщина мощно — грудь вперед! — двинулась на следователя, оттеснив его в угол. За что такое оскорбление честной и беззащитной вдове! Поклеп! Никого из тех людей она не знает, в лавке при обыске случился обычный покупатель, мало ли их к ней ходит, всех разве можно знать! И тот был не знаком! Отчего он стал буянить — кто ж его знает! Только ей неприятности нажил.
Вот такой разговор получился. Врала Брысина, скорее всего: если и не сожитель, то уж знакомый — точно. Никонов знал, что у лавочницы есть дочь. Как знать… Однако Брысина о дочери решительно отказалась говорить: она, мол, отрезанный ломоть, живет своей семьей, муж у нее хороший, и нечего девку впутывать туда, где и мать-то не замешана! Женщина отказалась назвать даже адрес дочери, сказав лишь, что это вообще не в нашем городе… Явно не та оказалась ниточка, быстро оборвалась.
Глава 10
Как рада была тетушка Александра Алексеевна своему любимому племяннику Викеше, да еще с его милой женой, да еще и с мальчуганами! Обнимая всех по очереди, она особенно долго прижимала к себе Митю, так, что мальчик стал даже вырываться. Слезы радости и слезы печали смешались — она вспомнила мученицу Катюшу. Шум, охи, веселая суета!..
— Как вы добрались? Хорошо ли? Приятна ли была дорога?
Люся в восторге всплеснула руками:
— Как мне нравится у вас! Какая прекрасная природа! А воздух — не могу надышаться!
Эту фразу: «Не могу надышаться!» — она в упоении повторяла весь путь от Вологды до Кириллова, и постоянно теребила мальчиков: «Смотрите — какая красота! Дышите — какой аромат!» Но те были еще слишком малы, ничего не понимали и все больше лезли к кучеру. А коляска катила по хорошо утрамбованной земляной дороге, окутанная розовато-фиолетовым сиянием. Цвет ван-чая… Густые заросли этого высокого и разлапистого цветка тянулись вдоль всей дороги. А по бокам, отступив на два-три шага, густела мохнатыми соснами и елями тайга. Но вот незаметно ушел к горизонту лес, и за лиловой дымкой ван-чая открылись другие картины: перелески, хуторки в один-три дома, луг. И вдруг — озеро, огромная синяя чаша. Коляска стала, и все по лугу, по высокой траве, желтым и голубым цветам побежали к обрыву, замерли… По озеру тихо плыла лодка. Слажено и спокойно поднимали и опускали весла две старухи. Они негромко переговаривались, но безветренный покой ясно доносил их окающие голоса. На противоположном берегу ютилась маленькая деревушка с аккуратной деревянной часовней. А впереди, по дороге, уже поднимались стены монастыря: виднелся Кириллов.
В первый же день, улучив момент, когда тетушка, встретив, определив и накормив гостей, пошла к себе отдохнуть, Викентий заглянул к ней. Он знал: отдыхая, тетя была не прочь посудачить. Она посадила его рядом с собой на мягкую кушетку, обняла, как маленького, сказала:
— Вот судьба как повторяется! Вы с Катюшей рано без родителей остались, и ее сынок вот тоже…
Но почти сразу Викентий свернул разговор в другую сторону, на местные темы, и нашел возможность спросить: — Где-то в этих краях обитала помещица Шабалина… Фамилия княжеская, богатая. Слыхали, наверное, тетушка?
— Уж не Евпраксия ли Евграфовна? Она? Так что ж не слыхать! И знавала. Она, почитай, в Кириллове всю жизнь и прожила.
— Здесь? Но имение их родовое дальше, на том берегу озера.
— А что имение? Да и не так велик наш Сиверко, чтоб не объехать за день. А Евпраксия Евграфовна деревню не любила. Говаривала: «Деревня только для малых ребятишек да древних старух хороша. Что мне там делать?»
— А не боялась, что без господского глаза там разлад пойдет? Хозяйство ведь, как я знаю, большое у Шабалиных.
Тетушка рассмеялась.
— Да, дружочек, видно, что ты помещицу-то нашу не знал. Грозна была! Ее на унцию, на грошик обмануть боялись. По струночке все управляющие и старосты ходили. А сама она лишь по осени на недельку-две туда выезжала.
— Значит, тут и жила, в Кириллове?
— Пойдем-ка покажу.
Тетушка вывела Викентия на веранду. Широкая, мощеная желтым кирпичом улица была застроена красивыми особняками. В одном конце — купеческими, а там, где расступаясь, она вливалась в городскую площадь — двух-трехэтажными дворянскими. Александра Алексеевна указала на приметный дом с высоким крыльцом, колоннами, балконами вдоль второго этажа. Это был особняк Шабалиных.
— Кто же там сейчас обитает? — спросил Петрусенко.
— А никто. Наезжает изредка Сергей Степанович, сын покойной, да и то на день-два проездом в имение. И то сказать: в родное гнездо он ездит редко. Большой ведь человек, ты поди знаешь…
Викентий Павлович знал: полковник столичного генерал-губернаторского штаба, Шабалин жил в Санкт-Петербурге. Вернувшись с тетей в комнату, посадив ее и поправив под спиной подушки, он продолжил расспрос.
— А что дочь Шабалиной? Тоже бывала тут?
— Покойница Машенька была отрезанный ломоть. Как уехала в ваши края, так и все… Ах, беда, коль дети разлетаются далеко. Я-то счастливая, все при мне!
Аннушка, младшая тетина дочь, со своей семьей жила здесь же, в доме. Петруша, сын, на соседней улице. Еще одна кузина Викентия, Наталья, — была замужем в Вологде и приезжала к матери очень часто. По дому бегала детвора — тетушкины внуки, — и Саше с Митей тут же нашлись товарищи.
Но Викентий не дал отвлечься Александре Алексеевне на близкую и приятную для нее тему. Он спросил:
— Но разве Мария Степановна совсем не приезжала? А сын ее — он ведь здесь родился?
— Сын? — тетя, казалось, удивилась. Потом махнула рукой. — Ах, Викеша, я ведь с ней особо дружна не была. Все понаглядке да понаслышке. Может, чего и не знала. Да и позабыла.
Тетя хитренько прищурилась:
— Ох, что-то, гляжу я, интересуешься ты покойной нашей барыней? Или кем-то из ее домочадцев? Знаю, знаю, работа у тебя такая. Так вот что я тебе подскажу. У покойной подруга была, наиблизкая. Жива-здорова поныне. Ольга Антоновна Лавишникова. Вот ее навести, и уж если кто тебе о Шабалиных расскажет, то она.
…Старушка Ольга Антоновна, казалось, — сама мягкость и доброта. Вспоминая о Шабалиной, она так прямо и сказала:
— Евпраксия Евграфовна меня очень любила. Характер у нее был суровый. Если что-то или кто-то ей не нравился, резких слов она не стеснялась. А ко мне всегда была ласкова, говорила: «Тебя, Оля, обижать грех. Ты в людях только хорошее видишь».
Лавишникова улыбнулась смущенно, и морщинки, словно светлые лучики, разбежались по ее лицу. До чего приятна была эта опрятная, ясноглазая старушка! Она многое успела уже рассказать Викентию. С Шабалиной они подружились, когда обе овдовели и дети у обеих выросли. И дружба продолжалась около тридцати лет. Доходы у Ольги Антоновны были скромными, но приживалкой у богатой подруги она не стала, жила своим домом. Может, за эту скромную гордость Евпраксия Евграфовна особенно любила и уважала ее. Обе женщины много времени проводили вместе, осенью Ольга Антоновна, по просьбе княгини, всегда ездила к ней в имение. И когда она сказала, что дочь Шабалиной Мария Степановна никогда при ней в Кириллов не приезжала и сына здесь не рожала, Викентий Павлович сразу поверил в это. Кровь прилила к сердцу, заставив его сильнее и тревожнее биться. Боже, что за тайна, что за семейная драма, если даже лучшая подруга не была посвящена! А Ольга Антоновна и в самом деле ничего о Марии Захарьевой не знала. Шабалина о дочери и ее семье не говорила, и все попытки расспросов пресекала. Единственно, о чем Лавишникова могла догадаться — загвоздка была в Машенькином муже.
— Когда Евпраксия Евграфовна умерла, — рассказывала Ольга Антоновна, — то большие деньги из своего состояния она оставила нашему мужскому монастырю. И еще раньше она покровительствовала этой обители. Перед самой ее кончиною, а она, знаете, до последнего дня бодрой была, легкой на ногу, почила быстро, безболезненно… Да, так вот, незадолго до кончины мы с ней обе были приглашены на большой святой праздник — пятьсотлетие основания Кирилло-Белозерского монастыря. Служба в Успенском соборе шла так торжественно, молодые монахи так чудесно пели, что княгиня прослезилась и шепнула мне: «Иноки благочестивые… Вот где дух святой!» А потом, когда мы еще посетили больничные палаты, она сказала мне: «Оставлю часть наследства монастырю. Тем, кто плоть свою смиряет, а не ублажает! Пусть деньги на святые дела идут, а не распутнику на забавы!» Как сказала, так и сделала.