Сашок начал робеть в ее присутствии, тем более что она явно производила сильное впечатление на всех вокруг. Поразительно, но, кажется, вся эта довольная собой, пахнущая дорогими духами и афтер-шейвами очередь, где было так много красивых лиц, длинных ног и яркой одежды, — даже она замолкала на секунду, следя за Настей прищуренными глазами. «Wow!» — отчетливо сказал кто-то. Сашок не успел заметить, кто именно, но не сомневался: этот высокий эпитет относился именно к его спутнице. У англичан попроще в этом случае полагается залихватски, по-разбойничьи свистеть, причем местные девушки, в зависимости от степени привитой с детства политической корректности, воспринимают это либо как высокий комплимент, либо как низкое оскорбление. Но очередь была в основном русская, а затесавшиеся в эту компанию отдельные русофилы и любители экзотики к рабочему классу никакого отношения не имели, так что свистеть было некому. И слава богу, потому что Настя скорее всего поняла бы свист неправильно, а выразительный английский клич в переводе не нуждался — «вау!» оно и в Африке, и даже в Москве — «вау!»
Вход в клуб, отгороженный металлическими барьерами, охраняли свирепого вида чернокожие качки в кожанках. Но и стальные загородки раздвинулись, и вышибалы покорно расступились перед Настей. Причем, кажется, даже прежде, чем она успела извлечь из своей кожаной сумочки два красных бархатных билета с золотыми буквами VIP. Сашок тащился за ней как завороженный, ощущая на себе подозрительные взгляды, дескать, этот-то хмырь здесь при чем?
Вот перед ним мелькнули лица охранников, и одно из них вдруг показалось Сашку знакомым. «Неужели Дынкин?» — пронеслась пугающая мысль. Но нет, слава Аллаху, черная как смоль физиономия скривилась в характерной местной гримасе и извергла типичный набор ругательств, произнесенных со столь неподражаемым южно-лондонским акцентом, что Сашок сразу успокоился. Громила на секунду встретился с Сашком глазами, хотел, кажется, сказать что-то, но передумал и только равнодушно махнул рукой: проходи, мол, раз уж тебе так подфартило.
Под пристальными взглядами очереди Сашок и Настя нырнули в стальные двери клуба, где уже более обходительные охранники осматривали сумки и портфели, которые надо было потом сдавать в гардероб. Тут образовалась еще одна очередь, в которой пришлось постоять и счастливчикам.
И они сразу окунулись в пространство живого англоруса. (Так, с ударением, конечно, на втором слоге, Сашок называл странный язык, на котором отчасти сознательно, а отчасти уже не отдавая себе в этом отчета разговаривали друг с другом долго живущие в Британии соотечественники.) Сашок мечтал когда-нибудь на досуге написать популярное исследование о том, чем англорус отличается от руглиша — русско-американского языка Брайтон-Бича. Очень занимательная могла бы выйти книга!
Но до сих пор Сашку было не до филологических изысканий — то на беспощадного индийца мистера Сингха в издательстве надо было пахать, зарабатывая на хлеб насущный, то вот с Настей необходимо было отправиться в этот страшноватый ночной клуб. «А почему, собственно, необходимо? В чем вообще надобность этого мероприятия?» — поинтересовался внутренний голос. «Надо, и все, — строго оборвал его Сашок. — И вообще, сейчас некогда, потом поговорим».
Внутренний голос обиделся и замолчал надолго.
Зато кругом хватало других, чужих, громких голосов. Можно было даже бы сказать, что вокруг стоял гомон, в котором Сашок с трудом разбирал доносившиеся до него со всех сторон обрывки чужих разговоров. Вон долговязый и вертлявый блондин шествует под руку с двумя развеселыми девицами во всем черном, рассказывает им что-то невероятно смешное, периодически приговаривая: «Кул, кул, конечно, кул! Не парьтесь, би хэппи!» Кавказской внешности джентльмен уговаривал свою бледную спутницу не ходить больше в «факин Гэп», потому что «ничего там нет такого прикольного, боринговый шоп». Кто-то еще за спиной Сашка объяснял приятелям, что давно не был в клубе, поскольку весь месяц «был болен, как попугай». А обладатель нежного тенора почему-то с гордостью докладывал, будто хвастался: «Моя сестричка слетела с ручки!»
Тем временем в гардеробе наяда с роскошными золотыми волосами осведомлялась у подружки, не может ли она «поборовать» у нее зеркальце. За ее спиной маячил очень высокий и худой, наголо обритый тип, жаловавшийся кому-то на грубияна Семенова. «Представляешь — он просто взял и закрыл на меня дверь!»
«Вот все эти странные люди — они не англичане еще вовсе… но, может быть, уже и не совсем русские… Ведь язык — это самое главное, что тебя определяет. Если ты говоришь, а значит и думаешь на таком вот уродском англорусе, то кто ты есть тогда?» — грустно размышлял Сашок.
Сам он отчаянно боролся с этим опасным смешением в себе. Но все равно оно происходило. Стоило расслабиться, мозг норовил подменить какое-нибудь русское слово английским… Он понимал, что идет болезненный, даже ужасный процесс превращения в англичанина, процесс, который почти наверняка так и не завершится до конца его жизни. Это у Кафки — Грегор Замза заснул человеком, а проснулся утром сразу совершенным жуком. А в реальности превращение из одного вида в другой идет очень долго и мучительно. И подавляющее большинство так и останется ни тем и ни сем. Застрявшими в промежуточном состоянии. Русанглами какими-то. И там, на этой ничейной земле, бывает довольно холодно и одиноко.
Где-то Сашок вычитал, что англичане не нравятся жителям Швейцарии. Тем кажется, что жители Альбиона — недоделанные или испорченные швейцарцы. Но по-настоящему противоположный англичанам тип — это русские. «Тогда отчего же нас с давних времен так тянет к ним?» — спрашивал себя Сашок. Может быть, потому, что противоположности притягиваются? Или оттого, что в глубине души мы чувствуем, что англичане устроены правильнее, нам самим хочется такими быть — свободными, но уважающими традицию и закон. Вот только чуть-чуть, самую малость разбавить бы их нашим фатализмом, разухабистостью и лихостью — совсем было бы хорошо!
Еще Герцен возмущался: какие они конформисты, эти англичане! И с тех пор об этом английском качестве было много желающих поговорить. Хотя и с конформизмом все при ближайшем рассмотрении оказывается не так просто. Они действительно любят соблюдать ритуалы, для них свят командный дух школы, футбольной команды, клуба и т. д. Но в том-то и великий парадокс английского сознания, что именно эта «клубность» означает, что они решительно отвергают централизованную регламентацию, попытки выстроить всех под один ранжир. Отсюда — сложность устройства английского общества, даже в некоторых случаях — ощущение некоего «броуновского», почти хаотического, движения, разнонаправленных тенденций, которые диковинным образом складываются в конце концов в какой-то усредненный многослойный пирог.
Англичанин гордится, с одной стороны, своей свободой, а с другой — верностью традиции, ритуалу, коду. А в России считается особым шиком нарушать все правила и законы — но так, чтобы не попасться. Универсальное объяснение: «Это же Россия!», и кто этого не понимает, тот дурень или иностранец.
Глядя на весело и быстро поглощающих спиртные напитки соотечественников, Сашок вспомнил еще одно свое наблюдение.
— Вы заметили, Настя, — сказал он, — что русские пьют иначе, чем англичане?
— Нет, не успела… но наших, конечно, никто в мире не перепьет! — с гордостью отвечала она.
— Нет, нет, я другое имею в виду! Не количество, а стиль. Главное, чего наши не умеют, — это предвкушать удовольствие от выпивки. Посмотрите: англичане садятся за стол в пабе — или выстраиваются в кружок. Наслаждаются красотой — вот кружка с «Гиннесом», или темным элем, — черный конус с белой каемочкой. А вот другая — золотистая, тоже с белой лентой пенки.
— Да у них и кружек нормальных нет…
— Да, да, это специальные стаканы — пинты или полупинты, названные так в соответствии с объемом. Но не в этом дело. А в том, что сидят или стоят они с этими стаканами, и на лицах — такое блаженное расслабление… такое предчувствие радости… Они любуются пивом, иногда, я замечал, как бы ласкают его — касаются стекла стаканов пальцами — нежно так. Беседуют неторопливо, а на лице — сладострастное предвкушение. Редко-редко делают маленькие, аккуратные глоточки. Точно так же и дамы, после тяжелого дня беготни по магазинам или более серьезным делам, садятся выпить чашку чая — и тоже демонстрируют блаженное предвкушение. А наши этого не умеют категорически.
— А ты что, научился уже? — спросила Настя.
— Да нет, куда мне… Я, наверно, никогда не избавлюсь от привычек… К алкоголю я равнодушен, но если уж приходится компании ради принимать на грудь, то пью быстро, большими торопливыми глотками. Даже, можно сказать, судорожно. Как будто надо избавиться от отравы как можно скорей. И чаем вечно обжигаюсь. В общем, далеко мне до англичан.
— Ну и черт с ними, — решительно подвела итог дискуссии Настя. — У всех свои традиции, и нечего по такому поводу горевать.
А Сашок только покачал головой. После продолжительной паузы сказал:
— А вообще мы настолько различны, что взаимодействовать бывает трудно… Мне тут пришлось один раз подменять одного знакомого переводчика на переговорах между двумя медийными компаниями — английской и русской, так очень было трудно, потому что они совсем по-разному понимают свой бизнес. А отсюда — взаимное недоверие. И на переводчика смотрят тоже подозрительно: может, это он путает? Но это что… я тут читал недавно в одной книге, что открытие второго фронта во время последней мировой войны чуть не сорвалось из-за англо-русского взаимного непонимания.
— Да ну, автор преувеличивает небось.
— Да нет, мне кажется, очень даже правдоподобно… У нас же «понятия», а у них законы и правила. И они не стыкуются… Тебе не интересно?
— Ну нет, почему? Давай, рассказывай свой детектив политический, раз уж начал…
— Да это на самом деле триллер! Вот как было дело: жила-была во Франции русская эмигрантка Наталья Сергеева. Любила без памяти свою собаку — эрдельтерьера по кличке Фриссон. Он, видно, заменял ей все человеческие привязанности, жизнь была одинокая… Но испытывала она и другие сильные чувства — например, не любила нацистов, хотя и вынуждена была притворяться, что с ними сотрудничает. И вот в 1943 году появилась Сергеева в Мадриде, пришла тайком в британское посольство и говорит: так и так, завербовала меня немецкая военная разведка абвер и готовит к заброске в Британию. Но я, говорит, вовсе не желаю на них работать, а напротив, готова сделать все, что в моих силах, чтобы помочь освободить мою любимую Францию, мою вторую родину, от оккупантов. Только одна просьба, она же условие: не разлучайте меня с Фриссоном, поскольку жить без него мне не в радость. Ну, сгоряча английские разведчики пообещали придумать что-нибудь. Но они сильно ошиблись: даже во время войны продолжал действовать строгий полугодовой карантин для домашних животных. И отменить его, сделать исключение не было под силу даже премьер-министру.
— Не может быть! — оживилась Настя. — Что же это за премьер-министр такой, что ничтожной проблемы решить не мог! Что ему, трудно было трубку телефонную поднять и позвонить куда надо?
— Ох, в том-то и дело, что здесь это так не работает.
— Да ладно тебе… не работает… везде работает, а здесь, видите ли, нет…
— Ну как же мне тебя убедить… Ну выслушай до конца, а потом делай выводы. Все это происходило в то самое время, когда готовилась высадка союзных войск на севере Франции, а британские спецслужбы изо всех сил старались запутать немцев, заставить их поверить, что высадка произойдет совсем в другом месте. И немцы уже почти поверили, но напоследок решили учинить еще одну проверку — с помощью Натальи Сергеевой. А та готова была помочь британцам. Подтвердить выдумку. И вдруг приходит ужасная новость. Фриссона не удалось извлечь из карантина раньше времени, пес там чем-то заразился и умер. Наталья была в ярости.
— Ну еще бы! Ее ведь кинули…
— Да нет, никто специально ее не обманывал… знаешь, горячка войны… Но да, Сергеева действительно считала, что с ней поступили нечестно. Она отказывалась верить, что британские власти не готовы были закрыть глаза на маленькое преступление. Она, как и ты, не понимала, что собой представляет английское отношение к закону, что из него не может быть исключений ни для кого и ни для чего. Это не поддавалось пониманию — ни русским, ни французским умом.
— И я тоже такую глупость понять не могу. Так можно войну проиграть — из-за собачки какой-то.
— Да, но с другой стороны, закон должен свято соблюдаться, иначе это не закон…
— Да ла-адно тебе! — Настя зевнула и после паузы осведомилась: — И что же сделала Наталья? Отомстить решила?
— Именно! Ведь в Берлине ее научили тайному коду — чтобы она могла дать знать немцам, если ее захватили и заставляют передать дезу. Достаточно было вставить тире в условленном месте радиограммы, и все, Фриссон будет отомщен. Нацисты поймут, что их обманывают. Это могло иметь совершенно роковые последствия для союзников. К великому счастью, британские разведчики догадались, что с ней просходит — Наталья не сумела скрыть от них своего настроения. С ней сурово побеседовали, и она во всем призналась.
— Ее расстреляли, конечно? — спросила Настя.
— Это в России ее бы расстреляли. Ну и в Германии. Может, и во Франции тоже, не знаю. Но не в Британии. Нет закона такого, чтобы казнить за намерение и за обиду. Но от работы ее отстранили, дали небольшую пенсию. Ну и держали под надзором. А от ее имени информацию в Берлин вполне успешно передавал офицер контрразведки.
Анастасия расхохоталась.
— Нет, все-таки это глупость, и больше ничего. Подумаешь, закон, не закон… А ты вроде с восхищением рассказываешь? Неужели тебе такое нравится?
— Ну нравится, не нравится… Какое это имеет значение? Важно понимать, что они другие, чем мы.
— Ну а в быту — на уровне жизни — тоже? В чем это проявляется?
— Коньяк за едой рюмками не хлещут. Тосты длинные не говорят за столом. За домашним ужином вино пьют без всяких тостов. А пиво в пабе, наоборот, часто не закусывают. И хотя пьют медленно, но все же тоже под конец вечера много пьяных, но опьянение чаще благодушное, не такое агрессивное, как у нас. Хотя в последнее время среди всяких деклассированных… тоже драки случаются…
— Еще что?
— Еще? Хм… А вот, я тут прочитал целое исследование про суеверия английские. Если тебе интересно, могу рассказать, что запомнил…
— Валяй…
— Имей в виду, современные англичане гораздо менее суеверны, чем мы. Просто никакого сравнения. Но исторически было много общего. И это очень любопытно: откуда эти суеверия возникали, из какого общего корня? Но особенно интересны именно отличия, вариации… Не знаю, отражаются ли в них глубинные свойства национального характера… Хотя чем черт не шутит… И у англичан, как и у русских, кстати, он именно шутит, скорее даже злобно издевается, и помещается обычно у человека за левым плечом. Почему туда и рекомендуют во многих случаях плевать. При встрече с определенными видами кошек, например. Но вот тебе первое отличие: в Англии черная кошка приносит удачу. Неудачей же грозит встреча с кошкой, родившейся в мае. Кроме того, в Средние века, по крайней мере, англичане не только плевались, но иногда даже бросали туда же, за левое плечо, всякие предметы. Цель была: отвлечь нечистого, вывести его хотя бы на время из себя. Например, неплохо помогала брошенная в него рогатая улитка, желательно черная. Считалось, что щепотка соли тоже может иметь желаемый эффект. Если, кстати, соль случайно рассыпалась на столе, в России, как известно, это — к ссоре. Но в Англии еще того хуже — к предательству и обману. Если, конечно, не удастся на время ослепить сатану, прячущегося у вас за левым плечом и норовящего пакость учинить между родными людьми или друзьями.
— Ну а какие есть гипотезы, откуда это общее поверие, что просыпанная соль не добру? Не может же быть, что это просто совпадение?
— Нет, конечно. Источник, видимо, один. Во время Тайной Вечери Иуда задел солонку локтем, и соль высыпалась на стол… Кстати, знаешь, как по-английски «Тайная Вечеря»?
— Какой-нибудь «сикрет ивнинг»? Или «сикрет парти»?
— Нет, ничего подобного. Очень прозаично: «Зи ласт сапа», «Последний ужин».
— Фу, как скучно…
— Да, я когда об этом узнал, очень разочаровался… У нас куда красивее… А тут такая проза жизни… Еще бы «приемом пищи» назвали…
— Ладно… что там еще?
— В России, кажется, так же, как и в Англии, нельзя дарить ножи — они якобы разрезают вашу дружбу. Надо обязательно взять за нож хотя бы один пенс. Но зато хранить под подушкой нож, особенно с черной ручкой, очень даже здорово, защищает от кошмаров. А ножи, лежащие скрещенными на столе, — к беде. Не к добру пройти между стеной и прислоненной к ней лестницей. Во-первых, потому что на голову вам может что-то упасть. А во-вторых, вы совершаете святотатство, поскольку образованный таким образом треугольник символизирует Святую Троицу. Если с вами такое все же случилось, то единственное спасение — вернуться назад, пересечь символический треугольник в обратном направлении. При этом хорошо бы еще прошептать молитву. Но хочу еще раз подчеркнуть: это все для среднего англичанина — архаика, Средневековье. Но они изрядно веселятся, этакое рассказывая.
— А разбитое зеркало — к чьей-то смерти в доме? Такое у них есть?
— Нет, хотя тоже считается — ну или раньше считалось — скверной приметой. Для всех находившихся в этот момент в том же помещении разбитое зеркало — семь лет удачи не видать. Но есть надежный способ сократить этот срок — для этого нужно аккуратно собрать все до единого осколки и выбросить их в реку, текущую на юг.