На что я ему сказал:
— Срочно неси ценные бумаги ко мне!
Он взял и положил трубку.
И дозвониться к нему я уже не мог.
С пятьюстами тысяч я не мог решить ни один свой вопрос. Мало было — как Пахану, так и Пони.
Я вызвал Шатуна:
— Где Бурышев?
— Где векселя на пятьсот тысяч? — наехал на меня Шатун вместо ответа.
— Какие ты имеешь в виду?
— Какие тебе принес этот сосунок!
— В надежном месте… Сам видишь, под охраной собак! Ты бы лучше поволновался о других векселях!
Шатун ушел явно недовольный.
Я отбивался от Рыбакова.
«Семен Борисович! Еле выдержал два дня… Где деньги?» — пришло сообщение.
«Господину Рыбакову
от fsb
Уволил бухгалтера… Новый бухгалтер перечислит деньги…»
Снова мне:
«Семен Борисович!.. Ни руководство завода, ни меня, ни крестьян не интересуют ваши внутренние проблемы… Спутали ли счет в банке… Вы в Туле или в Колумбии… Уволили ли вы бухгалтера или нет… Где обещанные деньги? Проясните ситуацию…»
На такое мне приходилось посылать:
«Господину Рыбакову
oт fsb
Хватит паниковать… Вы коммерсант или нет… Я сверхзагружен… Но только из-за вас привезу деньги сам… Четыре миллиона векселями и два миллиона наличкой…»
У меня тем временем чесались от безделья руки. Я часами просиживал за компьютером, забыв даже про Уругвай.
«Семен Борисович! Рад, что вы успокоили нас… Ждем с нетерпением с вами встречи… Когда вы будете?»
Я подумал, что ответить. Мое воображение находилось на грани истощения. Казалось, что я уже исчерпал все возможные аргументы, могущие сдержать пыл Рыбакова.
Не знаю, повезло мне или нет, но Полигров уехал в командировку, и у меня появилась надежда.
Исполнять обязанности Полигрова остался Казаков, а он ждал развязки с Уругваем и еще был на моей стороне.
Я стал готовиться разговору с Казаковым.
Но разговору мешал Рыбаков:
«Семен Борисович! Куда вы делись?.. Связь отсутствует… Ваш директор Бурышев куда-то пропал…»
«Господину Рыбакову
oт fsb
Я уволил Бурышева… Он не справился со своими обязанностями…»
«Семен Борисович! Какая нам разница, уволили вы Бурышева или нет… Мы ждем денег… Посевная в разгаре… Крестьяне вот-вот разнесут забор и угонят трактора…»
«Господину Рыбакову
oт fsb
Как вам не стыдно! В моей фирме проблемы, а вы такое…»
Только и успевал отвечать.
Но, не теряя надежды завладеть миллионом, каждый день звонил Шатуну:
— Найди Бурышева!
На очередной запрос Рыбакова я ответил:
«Господину Рыбакову oт fsb
…Выезжаю завтра… Буду после обеда».
По моим предположениям, с утра должен был появиться Шатун. Если бы он нашел мне Бурышева, я бы заставил того отдать векселя. На это у меня в столе уже лежали две заточки.
Рыбаков потерял терпение, и его сигналы ежеминутно приходили ко мне на сотовый.
В обед не выдержал и позвонил ему:
«Подъезжаю к Волгограду… Осталось восемьдесят километров… Жди…»
Вы бы слышали возглас успокоения Рыбакова.
Но что оставалось делать мне: ни Шатуна, ни Бурышева, ни миллиона.
И никак не мог сосредоточиться на разговоре с Казаковым.
Уже Казаков занервничал:
— Что шлет нам Уругвай? — спросил, заглянув в техотдел.
— Согласуют с послом… — ответил я, занятый одним: что отвечать Рыбакову.
В шесть вечера позвонил Рыбакову: «Говорит водитель Фоки… Семену Борисовичу стало дорогой плохо… Его госпитализировали… Врачи говорят — у него инфаркт», — и отключил сотовый, когда из телефона зазвучало: «В какой больнице?.. Где деньги?.. Векселя?..»
Я представлял, что творится на душе заместителя начальника отдела, но меня больше волновали мои проблемы.
Я прикидывал, сколько волгоградцы потратят времени, пока обзвонят все больницы на пути к Волгограду и разберутся.
Чтобы окончательно спутать им карты, я ночью набрал домашний номер Рыбакова.
— Он курит на кухне, — подняла трубку жена.
— Ничего, пригласите его! Это очень срочно… — заговорил через платок.
— Слушаю, — раздался хрип на другом конце провода.
— С вами говорит начальник службы безопасности концерна «СНГ-Лизинг»… К вам в Волгоград выехал наш президент Фока… Мы нигде его не можем найти… Дайте пояснение…
— Он, он, звонил, водитель… Больница… Инфаркт… — залепетал Рыбаков.
— Какая больница! Какой инфаркт! Вы похитили его… Вами займутся… Вы поплатитесь…
Я отключил телефон. Смахнул с микрофона платок.
Мне было и смешно и не до смеха.
Под утро я еще раз набрал номер Рыбакова и уже сослался на могущественную структуру:
— С вами говорят из ФСБ… — я ведь указывал свой адрес fsb. — Под нашей крышей находится концерн…
Как повел себя Рыбаков после такого, мне трудно предположить. Может, забился под стол, спрятался в тростниках на берегу Волги, залег на дно в самой глухой деревне, а может, отправил семью к родственникам и сам бросился в бега. Кто это знает.
6Меня повергло в нокаут известие, в миг облетевшее колонию:
— Новый начальник… Полигрова забрали в столицу…
«Выцыганил должностенку», — чуть не скрутило меня.
Я упускал время, отбиваясь от Рыбакова. А мой основной вопрос повисал в воздухе.
Метнулся к Казакову:
— Пока вы начальник… Дайте команду выпустить меня в отпуск… Я вам… — вытащил пачку векселей. — Там пятьсот тысяч!
Я знал, что волевым решением Казакова меня могли выпустить из зоны.
— Это что, кредит из Уругвая? — не поняв, о чем идет речь, спросил Казаков.
— Да, из Уругвая… — поперхнулся я.
— Хорошо, — протянул Казаков.
— Отпустите в отпуск! — закричал я.
— Э, не… Я отпуск на себя не возьму! Это начальник…
— Но вы же еще исполняете его обязанности!
— Если бы, — подполковник показал бумажку с телетайпа.
— У-у-у, — провыл я, выбегая с пачкой из кабинета.
— Оприходуйте кредит в бухгалтерии! — раздался мне вслед голос подполковника.
— Еще чего…
Я успел сунуть пакет под линолеум в техотделе, когда за мной прибежали опера. Но ни просьбы отдать векселя по-хорошему, ни угрозы размазать меня по стене, ни сгноить в штрафном изоляторе не сломили меня: ценные бумаги я не отдал. Не помогла им даже собака, которая не унюхала пакет — я туда предусмотрительно сунул щепотку табака.
В колонии целую неделю продолжался шмон. Перевернули все кровати, обыскали все станки в цехах, столы в заводоуправлении, залезли в вытяжные трубы в столовой, разобрали до винтика компьютер, отдирали даже обивку со стульев, но тщетно.
А меня перевели в казарму.
Однажды за мной пришли, дали пять минут на сборы, провели мимо окон техотдела, где хранился пакет с векселями. Я мысленно простился с ценными бумагами:
— Ждите меня, голубки!
Меня не покидала надежда вернуть их себе.
Утолкали в автозак и куда-то повезли.
Когда автозак остановился и распахнулась дверца, я увидел двор следственного изолятора.
Почему меня привезли сюда, до меня дошло, когда я оказался на очной ставке с Шатуном.
— Это все он, он, — вырвалось у Шатуна. — Он меня послал… Он меня заставил… Он хапнул…
— А ты? — огрызнулся я.
На очной ставке я узнал, что крестьяне обратились в правоохранительные органы. Их погоняли по милициям, прокуратурам, арбитражным судам, и вот делом занялся следователь.
Следователь мне рассказал, что когда Рыбакова нашли где-то за Уралом и сказали ему, что Фока Семен Борисович зэк и отбывает наказание, у него помрачилось сознание и он с нервным расстройством угодил в психушку. До сих пор лечится в суицидном отделении и беспорядочно кричит:
— Трактора… Аэробусы… Китай… Инфаркт… ФСБ…
В камере со мной оказались такие же сокамерники, которых было полно в зоне: хулиганы, грабители, наркоманы, убийцы. Меня мучило такое соседство и вдвойне гнало на свободу. Я искал пути, как выбраться отсюда.
Долго в голову ничего не приходило, пока…
Под моей койкой поселился парень, у которого назревал суд по краже.
Почитав его обвинительное, я сказал:
— Хочешь всю оставшуюся жизнь прожить не у себя в Сапоговке, а за границей на Канарах?
— Еще бы! — загорелся парень.
— Дам тебе сто тысяч, только ты…
О таких деньгах парень не слышал. Им в колхозе платили по три сотни рублей в месяц, и то нерегулярно.
Я дал ему расписку.
Для верности вечером сыпнул ему в чай снотворного, переложил его на свою верхнюю койку, а сам лег на нижнюю.
Когда за ним пришли:
— …на суд!
С койки поднялся я.
И направился к выходу.
Никто из сокамерников не вымолвил и слова: все были прицикнуты. Понимали, что, возмутись кто, я бы не оставил на том живого места.
У каждой звякающей железом двери спрашивали:
— Фамилия?
Я знал фамилию парня и отвечал.
— Имя? Отчество?
Я снова отвечал.
— Родился?.. Проживал?..
Все это я прочитал в обвинительном заключении и легко говорил, не вызывая ни у кого сомнения. Внешне мы были с ним похожи.
Уже на выходе во двор следственного изолятора в мое лицо вгляделся дежурный капитан, но у меня не дрогнул ни один мускул.
Конвойным было не до выяснения, кто я, и меня довезли до суда.
Судья спросила, как спрашивали в следственном изоляторе: фамилия, имя, отчество, родился…
— Что окончил?
Я чуть не ляпнул:
— Московский физико-техни…
Но тут же поправился:
— Сапоговскую восьмилетнюю школу…
Судья:
— Признаете себя виновным в краже?
— Признаю, — ответил я, потупив голову.
— Расскажите, как все было.
Я рассказал то, что прочитал в обвинительном заключении, что зашел в коровник, увидел телёнка, накинул ему на шею веревку, вывел… Должен вам признаться, что я ни разу в жизни не прикасался не только к теленку, но и к корове, козе, барану…
Судья была удовлетворена: не надо было ничего доказывать.
Выступил прокурор, который за то, что я «раскаиваюсь в содеянном», «способствую установлению истины», просил назначить мне наказание условно.
Адвокат, которого ни я, ни парень, что остался в камере, — это был адвокат по назначению — не видели, согласился с прокурором.
После слов судьи:
— …Приговорить… Возможно исправление без отбытия наказания… Считать наказание условным… Освободить в зале суда…
Щелкнул замок наручников.
Я оказался на свободе.
Свобода! Разве мои чувства передашь? Когда столько лет парился за решеткой, пахал в цеху, мучился, столько положил сил, чтобы преодолеть колючую проволоку, и вот наконец-то я дышу полной грудью!
Что-то разогнулось во мне, и спустя несколько минут я уже был вне видимости конвоя.
Конвой на автозаке поехал отдавать документы в изолятор. Милиционеры радовались тому, что не пришлось до вечера куковать со мной в суде, а потом везти меня обратно.
Я понимал, что через час-другой в изоляторе спохватятся и подымется переполох. Конвой отдаст документы, пройдет проверка, и тайное сделается явным.
Вставал вопрос: что делать?
Куда податься?
К Бурышеву? Но зачем? Полмиллиона он вернул крестьянам во время следствия…
В зону, забрать векселя?
Но разве сумел бы я сделать шаг по колонии, в которой меня знала каждая собака.
Подкараулить Пони?
Он сразу бы клюнул! Но вот отдал ли бы мне векселя, это было сомнительно…
И я, пока не стемнело, поспешил на вокзал… Надо было скорее убираться из Воронежа.
На Украину, решил я. А там достану украинский паспорт — и в Чехию! И за дело! Хватит прозябать…
Мои должники — новоявленные домовладельцы — ждали своей очереди…
Но как двигаться в черной робе?
На ближайшей стройплощадке в бытовке снял с вешалки рубашку, брюки, повесил на крючок робу и, захватив ботинки, оставил свои. Я почувствовал при этом, как горят щеки. Замечу, я воровал впервые в жизни. До этого я только проучал лохов и проходимцев, но никогда не крал.
Попросил пожилую проводницу пустить меня в тамбур поезда, уходящего на юг.
— Уголь мне для печки натаскаешь? — спросила она.
Я согласился.
Знал, что на станции Чертково с одной стороны железнодорожного пути территория России, а с другой — Украины.
Искать другой дороги не надо. Только сверни с перрона направо по ходу поезда.
Я приник головой к стеклу и забылся. Мне рисовался Крещатик в Киеве, Карлов мост в Праге, Статуя Свободы в Нью-Йорке…
Какой шок пронизал меня, когда в тамбур покурить вышел…
Кто бы вы думали?
Не поверите.
Я тоже своим глазам не поверил.
Шатун.
Футбольная команда ехала на матч.
— А, попался, — зашипел Шатун. — Ребята! Это мошенник! Мочите его!
— Обижаете, и ни какой я не мошенник! — возмутился я.
Но меня сбили с ног. И уже удары защитников, полузащитников, нападающих посыпались не по мячу, а по моим бокам.
— Сволочь! Я из-за тебя… — летело с губ Шатуна.
— Что вы к нему?! — прибежала проводник.
На ближайшей станции меня сдали милиции. И свобода снова замелькала передо мной миражом.
На суде я увидел крестьян. Вы думаете, я их пожалел? Нисколько… Мне было обидно, что у нас в России сплошь такие вахлаки… Им пальчиком перед носом помаши, и они готовы… А будь у них голова на плечах, никогда бы не отдали деньги первому встречному… Понимаю, сами захотели надуть… Рыбаков? Он тоже раскатал губы… Пахан? Его, говорят, когда все выплыло, уволили…
Меня мотало по колониям. Я забывал чешский, польский и английский языки и все больше разуверивался в том, что когда-то окажусь на свободе… Кто-то называл меня Героем зоны, кто-то Героем нашего времени, а мне так и не удалось всех недотеп проучить… Вы спросите, что с векселями, оставшимися в зоне? Их нашли при ремонте. Обналичили в банке, деньги оприходовали в колонии и построили на них клуб, который среди осужденных до сих пор носит мое имя.
Юрий Достовалов ИЗ ЛЮБВИ К ИСКУССТВУ
Старший эксперт-криминалист одного из столичных управлений внутренних дел Всеволод Лобов вернулся с работы около десяти часов вечера. Октябрьский день выдался хлопотливым, пришлось выезжать на три преступления. Вдобавок погода стояла жуткая — дождь, ветер. Неудивительно, что после такого денечка тупой болью начинала трещать голова.
Лобов знал: если срочно не принять две таблетки пенталгина, уснуть не удастся, а наутро он встанет весь измученный, с жуткой головной болью и практически не способный к работе. Он принял горячий душ, улегся в постель, попросил жену подать ему лекарство и стакан воды.
Ирина присела на край кровати, подала таблетки и воду. Лобов приподнялся, выпил и ласково погладил жену по руке:
— Ты мой спаситель…
— Не святотатствуй, Лобов! У нас один Спаситель. Но это не я. Я всего лишь врач, — ответила она и поцеловала его.
— Но какой врач! — Лобов в который раз с гордостью подумал о том, что его жена, психотерапевт, недавно согласилась работать в группе известного в столице профессора-психоневролога Адамцева, который, в противовес модным психоаналитическим направлениям в психиатрии, настойчиво и весьма результативно разрабатывал православную методику лечения больных. Ирина знала, что работа будет не очень денежной, но тем не менее согласилась работать с Адамцевым: очень ценила и уважала его как принципиального ученого и честного человека.
— Врач как врач. — Ирина поднялась и направилась на кухню. — Отдохни, я помолюсь за тебя. — И закрыла дверь комнаты.
Лобов знал, что Ирина сейчас встанет на кухне перед иконами, откроет какой-нибудь акафист (скорее всего — целителю Пантелеймону) и начнет читать — всем сердцем, как умела только она. И это непременно поможет, вот только надо полежать спокойно с полчасика, закрыв глаза…
Он даже заснул на какой-то миг, по крайней мере, в мозгу успели пронестись какие-то отрывочные, бессвязные сны.
…И вдруг раздался резкий, пронзительный телефонный звонок. Лобов вздрогнул и проснулся. «Сколько раз собирался установить другой сигнал», — подумал он и потянулся к трубке. Вошла Ирина и сказала:
— Тебя Сырцов к телефону.
Лобов скривился в мучительной гримасе и шутливо простонал:
— Ну что за работа, Ирина! Они меня сделают инвалидом.
— Я тебя вылечу. — Она подошла к нему и погладила по голове: — Поговори, работа есть работа. Относиться к ней надо с послушанием.
— Ну, если ты так считаешь… — И снял трубку: — Лобов слушает.
Через секунду-другую он понял, что поспать этой ночью вряд ли удастся. Положил трубку, поднялся и, скорчив кислую детскую рожицу, указал на телефон:
— Вот! Говорил ведь, доведут!
— Как твоя голова? — спросила Ирина.
— Спасибо. Твоими молитвами, — и поцеловал жену.
— Что случилось?
— Самоубийство. Писатель Купцов повесился.
— Купцов?!
— Да, он самый, — Лобов указал на книжную полку, где выстроились в ряд около двадцати книг его любимого автора. — Сейчас Сырцов заедет за мной. Это, видимо, надолго. Извини. В который раз говорю тебе это. Не знаю, простишь ли…