– Христом Богом? – Он переспросил иронично, насмешливо. Впрочем, это был его обычный тон, и Василиса не помнила, говорил ли он когда-нибудь серьезно. – Какая интересная фраза. Там нахваталась, народница?
– Уходи.
– Нет, я уйду, конечно, – не смерти же здесь дожидаться. Мне просто хочется уяснить для себя суть твоих капризов. – Отец посмотрел на нее выжидающе и, не дождавшись ответа, продолжил: – Ну вот, например, почему ты тут, в этой палате, а не дома? Или, по крайней мере, если уж тебе так плохо, что из больницы уйти нельзя, не в палате ВИП?
– А что? – Василиса обвела глазами обстановку: кровать, тумбочка, столик, гардероб, два кресла для посетителей. Все простое, скромное, но новое и чистое, приятных успокаивающих тонов. – Хорошая палата. Здесь есть все, что мне нужно. И будь уверен, что, если мне станет хуже, сюда сразу придет медсестра. Она тоже человек, папа, и помогает всем, кому плохо, а не только тем, кто лежит в палате люкс.
– Ну хорошо. А то я уж подумал, что ты от меня скрываешься.
– Я?! От тебя?! Да если бы я и хотела, разве бы я смогла? Разве можно скрыться от тебя в твоем городе?
– Вот и я подумал: не настолько же ты глупа. Просто иначе никак не мог объяснить себе эту палату. А еще – твой дурацкий псевдоним.
– Какой псевдоним, папа?
– Да вот эту фамилию – Кузнецова. Что это за каприз?
– Это не каприз. – Василиса судорожно сглотнула. – Это фамилия моей матери. И – моя фамилия.
Президент вздрогнул. Впервые в жизни Василиса видела, как ее отца что-то напугало. Он вздрогнул, промолчал и продолжил смотреть на нее своим жгучим взглядом, словно предлагая договаривать по-хорошему.
– Я знаю про Марусю. Я видела файлы: дома, в хламовнике.
– Значит, ты бегала за Кольцо к ней?
– К ней.
– Нашла?
– Да, нашла. На кладбище. Ты убил ее.
– Я? – Отец поднял руки, то ли сдаваясь, то ли демонстрируя их чистоту. – Я и пальцем ее не тронул.
– Ты украл у нее ребенка. Она умерла от горя.
– Ты не можешь этого знать, – президент говорил успокаивающе, словно уговаривал съехавшего с катушек террориста положить бомбу и идти домой. – Возможно, она заболела. Со мной или без меня – она могла умереть и так. Человеческий век там, снаружи, недолог.
– Ты подсунул ей эту куклу! Она пыталась любить ее, как меня, – любить это чудовище, пустое, бездушное, такое же бездушное, как ты! Она сошла с ума, пытаясь оживить ее. И она умерла от горя, когда кукла исчезла, превратилась в грязь. А ты еще и смеялся над ней! Не отрицай – ты смеялся! Ты гнусен, ты отвратителен мне! И после всего этого положить файлы в мусор, в хламовник, в приколы!
И, почти не осознавая, что делает, Василиса набрала полный рот слюны и с силой плюнула вперед. Плевок упал на пол – только брызги осели на брюках отца.
– Хорошо, – вздохнул он, вставая. – Я понял тебя. Я уйду. Но ты вот о чем подумай: все, чего я хотел, – иметь много детей. И это был единственный способ осуществить мою мечту. А кукла… да, я согласен – жестокая шутка. Но это была просто шутка. Мы были молоды и глупы. Энергия била ключом, как, собственно, у всех в таком возрасте. Не обвиняй меня за молодость. Молодости свойственны жестокие шутки. Я и подумать не мог, что простая деревенская баба может принять все это так близко к сердцу. Подумаешь – один младенец! Они рожают беспрестанно.
– Тебе было уже двадцать пять. И ты был отцом двоих сыновей, – ответила Василиса и вновь легла, отвернувшись к стене. Она слышала, как тихо вышел из палаты отец и как почти беззвучно затворилась за ним дверь – будто вылетел призрак.
Василиса вспомнила мать, ее светлое детское личико, ее радость от рождения ребенка и зарыдала, вновь оплакивая человека, который стал – пусть только в мыслях, пусть совсем недавно – самым близким для нее существом. Потом вспомнился вдруг Иван: его глаза, глядящие с обожанием, но без заискивания. И Василисе сразу подумалось, что такой, как он, ни за что и никогда не сыграл бы такой злой шутки.
«Кем я для него была? – думала Василиса. – Наваждением? Наверное, он забыл про меня, наверное, подыскивает невесту, как хотел его отец». Ей стало грустно, но грусть эта была другая, светлая. Василиса вдруг пожалела, что не рассказала Ивану про Марусю. Ей показалось, что, раздели она груз своего горя, нести его стало бы легче. А теперь… совершенно неясно, что нужно делать теперь. Остаться здесь, откреститься от отца и все равно жить под неусыпным его надзором? Или вернуться за Кольцо и поселиться там? Но с кем? Одной? Так, как живет Маргарита Петровна? Василиса вздрогнула: одна только мысль о добровольном отшельничестве устрашала ее. Вот если бы Иван… Ее мысли, о чем бы она ни думала, то и дело возвращались к Ивану.
Василиса уселась на кровати, утерла слезы. Пошарив в тумбочке, вытащила из нее свой компьютер и надела на запястье. Когда она еще жила в царском тереме и считалась невестой, она поставила Ивану за ухо крохотный маячок. Весил этот маячок меньше грамма и ничего не умел – только показывал нахождение объекта, но Василиса решила посмотреть хоть на крохотную зеленую точку на карте, уловить ее движение, а уловив – представить, где он и что делает, и, может быть, хоть мысленно рассказать Ивану о своих бедах. Она открыла карты и обомлела. Компьютер предлагал ей посмотреть на окраину Москвы – зеленая точка мерцала именно здесь, за железной дорогой и отвратительной язвой Химок. Василиса отбросила одеяло и надавила кнопку вызова сестры.
– Есть свободный вертолет? – спросила она, когда в палату вбежала встревоженная медицинская бригада. Никто не посмел отказать президентской дочери.
– Она здесь. Я видел ее. Она нашлась. – Андрей объявил новость с порога, едва успев войти.
– Кто? – намеренно равнодушно и холодно спросила Лариса. Она не объявляла мужу бойкота, но общалась с ним так, чтобы он все время помнил, кто здесь виноват.
– Суррогатная мать.
Сейчас, при жене, Андрей не посмел назвать Алену «матерью нашего ребенка», или «Аленой», или как-нибудь еще в этом роде. Он предпочел мертвое медицинское слово, как будто говорил о чем-то неодушевленном. Так было легче.
Про себя же, едва узнав, что, как снег на голову, в лабораторию института биологии свалилась Алена – его Алена! – он начал называть ее не иначе как «моя». Поступок ее, отчаянный, небывалый, кружил голову. Он и не думал, что кто-то ради него способен на такое.
Сразу и живо вспомнилось то, что было у него с этой девушкой так недавно, легкая мечтательная улыбка поселилась у Андрея на лице. Но он все еще не мог решить, как выбраться из любовного треугольника, и при виде жены улыбка испарилась.
Он объяснял Ларисе, как Алена появилась в Москве, и внимательно вглядывался в глаза жены, стараясь угадать, что она чувствует. Но ее глаза лишь поблескивали холодно, как тонированные стекла начальственной машины.
– Был у нее? Видел? – спросила она, как только уяснила, что же произошло.
– Нет, – поспешно открестился Андрей. – Не был, не видел.
Это была правда. Он полетел в больницу, как только ему сообщили, но к Алене не попал: ее поместили в отдельный бокс, чтобы она не стала разносчиком инфекций, бушевавших за Кольцом и не свойственных москвичам. Он хотел глянуть на нее хоть через объектив камеры наблюдения, но все время, пока он был в больнице, Алена спала, укрывшись одеялом с головой, и от камеры не было никакого толка.
– Что с ней? Что с ребенком? – требовала Лариса.
– С ребенком все нормально. Врачи говорят, что угроза выкидыша была, но в больницу Але… девушка пришла вовремя. С ней самой все чуть похуже. У нее начиналась двусторонняя пневмония, нога была сильно ушиблена… Потом, она стукнулась головой. Ну и стресс, конечно, пережила, хотя тех, кто за Кольцом, никакие стрессы не берут, они и не знают, что это такое. Ребенку это не повредит. Врачи ручаются.
– Так. И что нам теперь делать? – Лариса принялась ходить по комнате, рассуждая и разговаривая сама с собой. – Насколько я понимаю, прецедентов еще не было, все дети рождались там…
– А наш ребенок родится здесь, – уверенно и твердо заявил Андрей. – Не было прецедента – так будет. В конце концов, я в этом городе не последний человек.
Он говорил, уверенный в том, что делает это только ради жены. Но где-то глубоко в его мозгу копошилась мысль, что это отличный способ отложить принятие решения на долгий срок. Впрочем, жена уловила его сомнения.
– Обещай, что не будешь с ней видеться, – сказала она.
Сердце Андрея гулко и влажно шлепнуло по груди изнутри. Он испугался, что пойман, и, чтобы не быть загнанным в угол, ответил:
– Обещаю.
Алена очнулась и увидела над собою ровный белый потолок. Она рванулась, испуганная тем, что дерево все еще держит ее запертой в своей утробе, но поняла вдруг, что это не так. Потолок, стены и пол здесь были белыми, но места оказалось не в пример больше, стояла вдоль стен мебель. Сама Алена лежала на мягкой кровати, укрытая красивым одеялом, на котором переплетались нежно-зеленые стебли и фиолетовые светлые цветы.
Окно наполовину закрывали зеленые занавески: оно было большущим, а занавески такими длинными и плотными, каких она в жизни не видела. Был тут и большой белый шкаф, блестящий, как речная вода. Алена все лежала и смотрела на него и гадала: покрашен ли он или вырезан из райского белого дерева, из изнанки волшебного дуба. Наконец, набравшись смелости, она села на постели. Голова ее закружилась, и Алена тут же захотела лечь обратно, но слабость быстро прошла. Она ступила на пол одной ногой, потом другой. Пол был теплым. Алена встала на дрожащие ноги, с трудом выпрямилась, но почти сразу почувствовала себя увереннее. Она подошла к шкафу поближе. Никаких следов краски на нем заметно не было. Алена убедилась, что находится в раю, в волшебном саде-Ирии, где растут деревья с волшебной, сияющей сердцевиной.
Потом она добралась до окна. Выглянула – и у нее захватило дух.
Ирий-сад парил над землей, и сразу стало ясно, для чего Финисту понадобились крылья. Хрустальные горы, блестящие в солнечных лучах, странные, ровные, с плоскими небывалыми вершинами, остались где-то внизу. Выглянув, Алена тут же отпрянула: от такой высоты ей стало страшно. Она села на кровать и принялась думать о разных вещах. Сперва гадала, как смогла забраться сюда, потом начала задаваться вопросами, где она, где Иван и что теперь ей следует делать.
Отвлек ее слабый щелчок: дверь у нее за спиной открылась и впустила женщину. Она показалась Алене настоящей красавицей: с гладкой, без единой морщинки, кожей, с волосами, блестящими так, точно в них вплетены крохотные самоцветы, с фигурой, словно выточенной из камня. И двигалась красавица плавно и нежно, будто только делала вид, что идет по земле, а на самом деле парила в воздухе.
– Алена? – спросила красавица, и было в этом вопросе и «здравствуйте», и утверждение своего превосходства, и плохо скрываемое любопытство.
– Алена, – подтвердила та, робко вставая с кровати.
– Меня зовут Лариса.
– Лариса, – эхом повторила Алена и почувствовала жгучий стыд: за то, что ниже ростом и темнее кожей, за нелепо обрезанные волосы и неуклюжие движения, и за охрипший голос, и за то, что не знает, о чем говорить и как ответить, не нарушив приличий.
– Вы, – начала Лариса осторожно, и каждое ее словно было как шаг по кочке над глубоким болотом, – вы пришли сюда из…
– Из Сергеева. Это деревня.
– И далеко ли ваша деревня?
– Да как сказать… Неделю, наверное, шла. А далеко ль это? Не знаю.
– А зачем… Зачем вы шли?
– Зачем? – Алена закашлялась, да так, что согнулась пополам и руками схватилась за живот, который тут же противно заныл.
Лариса внимательно смотрела на нее, ожидая ответа, и Алене пришлось ответить:
– Жениха ищу.
Лариса опустилась в кресло, приготовившись слушать, и Алена уселась на кровать, стыдливо поджав босые ноги.
– И почему же вы ищете его здесь?
– Так он же как птица – с крыльями. Такие люди в обычной стране не живут. Думаю, только тут и можно найти. А зовут его Финист. Он высокий, глаза у него серые, волосы – светлые, как лен, и волной… Да летать может на крыльях. И остался бы он со мной, да держит его кто-то. Вроде бы Кощей – если он так говорил, да если я запомнила правильно.
– Кощей? – Красавица нахмурилась, и темные ее брови сошлись к переносице.
– Кощей, – робко подтвердила Алена.
Лариса холодно кивнула и, встав из кресла, быстро вышла их комнаты.
Алене было плохо: она не знала, где оказалась и что сделала такого, что к ней ходят все время разные люди, многих из которых она побаивалась за то, что они обращались с ней сухо, трогали холодными руками, заставляли глотать маленькие разноцветные камешки. Ей говорили, что это врачи, лекари, но Алена не знала, верить ли им, хотя день ото дня ей становилось лучше. И нога не болела, и кашель отступал, и даже грубо обкорнанные волосы стали мягче, распушились, чуть завились и не топорщились уже так сильно на затылке.
Страх перед людьми и необычными вещами, что окружали ее, перемежался с приступами тоски – от безделья. В те часы, когда никто не приходил к ней, Алена сидела на кровати, сложив на коленях руки, и читала молитвы. Она просила у милых, одетых в белое и похожих на ангелов женщин, чтобы они нашли ей какое-нибудь дело, но те лишь ласково улыбались, выкладывая на кровать пахнущее свежестью, не Аленой выстиранное белье.
Она пыталась хоть с кем-нибудь поговорить, расспросить о Финисте, но попытки ее были безуспешны. В конце концов тягостные мысли вылились в отчетливое осознание того, что она – пленница. Алена впала в уныние: день за днем сидела на кровати, глядела в стену перед собой и, чтобы хоть чем-то себя занять, растягивала еду на подольше, подъедая все до последнего кусочка. Она вроде и не растолстела, но чувствовала себя отяжелевшей, с неподъемными руками, с ватными ногами, похожими на глиняные кувшины с киселем.
– Говорят, у вас депрессия? – спросила Лариса, входя в комнату.
– Что? – Алена едва повернула голову в ее сторону.
– Тоска.
– Да. Тоскливо тут у вас. И поработать не дают, и не выпускают. Вот вы скажите мне, – Алена вдруг оживилась и повернулась к гостье, – я в тюрьме тут?
– Нет, что вы! – Лариса смутилась: казалось, ей только что стала ясна вся справедливость такого вопроса. – Конечно, нет!
– Ну так если, – Алена вскочила, – если Финиста тут нет, если ошиблась я, почему мне никто не скажет об этом? Почему не отпустят домой? Не хочу так жить! Не хочу!
– Финист, – Лариса задумчиво поджала губы, – Финист тут.
– Тут! – Алена всплеснула руками.
– Просто… Просто это я просила не говорить вам о нем.
– Почему? Почему?!
– Потому что я – его жена.
Алена смотрела пристально, и Ларисе страшно стало от ее взгляда: бессмысленного, бездумного, пустого, будто Алена была сумасшедшей. Словно глаза ее, как тонированные стекла, скрывали бешеную скачку мыслей в голове, словно намеренно маскировали их, чтобы Лариса не могла предугадать, когда вырвется из нее что-то безумное: крик, взгляд, движение… или удар. Лариса испугалась именно этого: что взгляд Аленин сфокусируется в конце концов именно на ней, что она вскрикнет страшно, как дикий зверь, и что набросится и ударит.
Алена подняла руку. Лариса попятилась к двери. Однако Аленины пальцы лишь на несколько мгновений замерли в воздухе, а затем заправили за ухо единственную оставшуюся длинную прядь.
– Жена? – спросила она наконец, и глаза ее оттаяли. Оказалось, что скрывали они не безумие и злость, а напряженную работу мысли. – Нет, ты не жена. Я – жена.
– Как это? – Лариса растерялась. Она поймала себя на том, что раньше она стояла и говорила надменно и слегка презрительно, а Алена сидела на краешке кровати, поджимая под себя ноги в белых больничных носках; теперь же Аленин тон был холоден и решителен, а ей захотелось вдруг присесть и начать слушать, нервно теребя в руках ремень своей сумочки.
– Так ведь по чести надо рассудить, – говорила Алена. – Ко мне он к первой пришел, значит, я и жена.
– А почему ты считаешь, что к тебе он пришел первой? Вот что мне интересно. Он живет со мной уже много лет, – ответила Лариса и устыдилась: слова ее звучали жалким оправданием.
– Так если бы была ты у него, он и не пришел бы ко мне вовсе.
– Но ко мне же он пришел – после тебя! – Лариса чувствовала, как в ней поднимается ярость, и этот внезапно возникший в голове аргумент ожег ее бешеной, почти животной радостью: так, верно, чувствует себя волк после удачного прыжка.
Но Алена не опустила глаз. Она смотрела на Ларису спокойно, и в глазах ее видна была жалость, словно Лариса была маленьким, глупым ребенком.
– Так ты ж навь, – наконец произнесла Алена. – Ты ж кого хочешь заморочишь. Вот по деревням говорят, что ваша сестра очень смела насчет мужиков морочить. И семейные попадаются, и холостые. И мнят себе, будто красавица перед ними. А как спадет морок, такая дрянь из-под красоты из-под вашей лезет, что – тьфу! Так что окрутить мужика чужого для навьи – дело простое. Удержать вот сложнее. А уж если любил он тебя, да так, что прожил с тобой много лет… Нет, не верю я в такое. Не ушел бы он от тебя ко мне. Разгадала бы ты его. Так что каждое твое слово – ложь.
– Ложь?! – Где-то в глубине души Лариса понимала, что ничего не надо объяснять, что надо встать и уйти, и пусть думает, что хочет, но ярость выросла уже до огромных размеров. Вся ревность, все унижение, пережитые ею за три дня, проведенных Андреем с Аленой, рвались наружу, и она не сдержалась: – Да я сама к тебе его отпустила! Сама! Но, как я его отпустила, так он ко мне и вернулся!
– А чего ж отпустила? – Алена говорила тихо, чуть улыбаясь, и столько достоинства было в ее словах, что Лариса едва не задохнулась. Она хотела выкрикнуть, что дело в ребенке, но инстинкт более мощный, чем ее ярость, заставил смолчать.