В лиловатом сумраке штабной палатки Йоссариан заметил Белого Овсюга, который торопливо, но аккуратно крал виски из казенных запасов, подделывая подписи непьющих и разливая вожделенное пойло в отдельные бутылки, чтобы накачиваться им потом до бесчувствия — особенно если ему удавалось украсть достаточно много, прежде чем его спугивал капитан Гнус, воровавший виски для собственных нужд.
Джип негромко заурчал мотором и тронулся с места. Нетли, Кроха Сэмпсон и другие бесшумно разбрелись, незаметно скрывшись в знойной солнечной мгле. Фыркнув, укатил джип. Над Йоссарианом сомкнулась тяжкая первозданная тишина. Темная зелень отливала чернью, а все остальное казалось желтовато-гнойным. Прозрачный ветерок сухо шуршал листвой. Йоссариан ощущал тупую сонливость и тревожное беспокойство. Глаза у него смыкались, словно под веки ему насыпали золы. Он добрел до парашютной палатки с ее длинными столами из гладких досок, безуспешно пытаясь избавиться от назойливых, как безвредные, но надоедливые мухи, сомнений в собственной правоте. Оставив на столе бронежилеты и парашют, он двинулся мимо цистерны с водой к разведпалатке, чтобы сдать летный планшет. Капитан Гнус, который дремал, по обыкновению взгромоздив тощие ноги на стол, спросил с вялым любопытством, почему они возвратились. Не удостоив его ответом, Йоссариан положил планшет на барьер и ушел.
В своей палатке он избавился от парашютной сбруи, а потом скинул с себя одежду. Орр должен был вернуться к вечеру — он проводил в Риме отпуск, полученный за вынужденную посадку на воду у берегов Генуи, где он утопил очередной самолет. Нетли наверняка уже собирал вещички, чтобы его сменить, радуясь вновь обретенной жизни и нетерпеливо предвкушая продолжение бесплодно тягостного романа со своей римской проституткой. Раздевшись, Йоссариан присел на койку передохнуть. Без одежды он почувствовал себя гораздо лучше. Его всегда стесняла одежда. Через несколько минут он надел чистые трусы, сунул ноги в тапочки и, перекинув через плечо серо-зеленое махровое полотенце, отправился на берег.
Тропинка огибала непонятно зачем оборудованную в лесу огневую точку; двое из троих прикомандированных к ней солдат спали на мешках с песком, а третий ел буровато-багровый гранат, методично откусывая от него большие куски и смачно сплевывая жвачку из косточек в кусты. Когда он кусал, по его подбородку змеился темно-алый сок. Миновав огневую точку, Йоссариан снова углубился в лес, поглаживая время от времени свой живот, чтобы радостно ощутить его вполне реальную сущность. Между делом он вытащил из пупка набившийся туда одежный сор. Внезапно его поразило великое множество грибов, проклюнувшихся из-под сочной после дождей земли с обеих сторон тропинки, — их увенчанные тугими шляпками ростки так походили на мертворожденную плоть и торчали над влажной землей в таком изобилии, что вырастали, казалось, прямо у него на глазах. Они пестрели вокруг под нижними ветвями кустарника чуть ли не тысячами, зримо, как ему мерещилось, размножаясь и увеличиваясь в размерах. Суеверно вздрогнув, он брезгливо заторопился прочь и поспешно шагал, не глядя по сторонам, пока у него под ногами не захрустел песок, а жутенькая скороспелая поросль осталась позади. Тут он остановился и опасливо глянул назад, как бы предполагая, что мелкая мясистая нежить тайно крадется за ним по пятам или, сплотившись в змееподобную массу, преследует его над землей по веткам деревьев.
Берег был пустынным. В спокойной тишине приглушенно журчал неподалеку полноводный от ливней ручей, шелестела за спиной Йоссариана листва и глухо шуршала высокая трава да негромко вздыхали у берега ленивые прозрачные волны. Прибой здесь всегда был слабый, вода прохладная и чистая. Йоссариан оставил одежду с полотенцем на прибрежном песке и шел навстречу медленным низким волнам, пока его не окатило по плечи. Впереди, почти сливаясь с линией горизонта, темнела, окутанная туманом, неровная полоска земли. Йоссариан лениво доплыл до плота, немного отдохнул и поплыл обратно. Возле берега, там, где в море выдавалась песчаная коса, он встал на ноги и несколько раз окунул лицо в зеленоватую воду, а потом, чувствуя себя освеженным и бодрым, лег у кромки прибоя лицом вниз на песок и спал, пока вернувшиеся из Болоньи самолеты не разбудили его могучим хоровым ревом моторов, от которого дрожала земля.
Он проснулся с легкой тяжестью в голове и нехотя открыл глаза на вверженный в привычный хаос мир, где царил сейчас идеальный порядок. У него даже перехватило дыхание, когда он увидел над собой двенадцать шестерок самолетов, спокойно идущих в ровном боевом строю к аэродрому. Это было так неожиданно, что сначала он просто не поверил своим глазам. Невероятное, фантастическое зрелище — безукоризненный строй самолетов после тяжелого боевого задания: ни одной машины, рвущейся вперед на бешеном форсаже, чтобы срочно доставить в госпиталь раненых, ни одной безнадежно отставшей и едва дотягивающей до аэродрома из-за повреждений в бою. Ни один самолет не волочил за собой по небу дымного хвоста, и все до единого одновременно возвращались домой — все, кроме него. На мгновение он решил, что сошел с ума. Но потом вдруг понял, и короткий приступ горького хохота едва не завершился у него злобными рыданиями. Объяснение напрашивалось само собой: цель закрыли тучи и ему еще предстоял полет на Болонью.
Он ошибся. Солнце светило весь день, и бомбардировка состоялась. Это был плевый налет. Зенитная артиллерия не прикрывала Болонью.
Глава пятнадцатая ПТИЧКАРД И КРАББС
Офицеры оперативного отдела капитан Птичкард с капитаном Краббсом, оба мягкие и покладистые, оба чуть ниже среднего роста и доверительно спокойные в разговорах, наслаждались каждым боевым вылетом, не требуя от жизни и полковника Кошкарта ничего, кроме возможности летать на боевые задания. Оба совершили множество боевых вылетов, и оба мечтали о множестве новых. Они назначали себя в каждую боевую операцию. Оба считали войну самым выдающимся событием в своей жизни и опасались, что ничего подобного на их долю потом уже не выпадет. Они выполняли свои обязанности молчаливо, скромно и без лишней суеты, никому не желая зла и стараясь жить со всеми в ладу. На их лицах всегда была готова вспыхнуть улыбка. Говорили они вполголоса и мучительно мямлили. Легко им было только друг с другом, этим жизнерадостным, осмотрительным и предупредительным офицерам, которые не смотрели людям в глаза, даже обращаясь к ним с каким-нибудь делом, — никогда и никому, даже Йоссариану, обращаясь к нему с выговором по поводу его приказа Крохе Сэмпсону вернуться домой из-за неполадок в переговорном устройстве.
Они созвали собрание на открытом воздухе, и капитан Птичкард, тихий улыбчивый человек с темными редеющими волосами, неловко усмехнувшись, промямлил:
— Парни, — промямлил он, — вы это… вы, когда возвращаетесь из-за чего-нибудь с полдороги, — вы старайтесь, чтоб только из-за чего-нибудь серьезного. А не это… ну, например, не из-за переговорного устройства или там еще чего несерьезного. Ладно? А теперь капитан Краббс хочет вам кой-чего про это сказать.
— Капитан Птичкард, он это… он совершенно прав, вот что я хотел вам, парни, сказать, — промямлил капитан Краббс. — Мы, значит, добрались наконец сегодня до Болоньи, и оказалось, что там и защиты-то никакой нет. Ну а мы, конечно, все немного это… немного психовали и мало чего там уничтожили. Ну и вот, значит, а полковник Кошкарт, он получил для нас разрешение на еще один полет. И завтра, я считаю, мы снесем эти склады. Как вы думаете, парни?
Чтоб доказать свою непредвзятость, капитан Птичкард с капитаном Краббсом, формируя экипажи для повторной бомбардировки Болоньи, назначили Йоссариана ведущим бомбардиром головного звена, дав ему в пилоты Маквота. Йоссариан самоуверенно попер вперед, как делал Хавермейер, — без уклоняющихся маневров — и у цели попал в кровавую баню.
От зенитных разрывов не было спасения. Его убаюкали, заманили в ловушку и прихлопнули крышкой кромешного огня, а когда он вышел на боевой курс, ему не оставалось ничего другого, как бездеятельно сидеть под плексигласовым колпаком и стараться не замечать багровые вспышки, вспухающие вокруг, чтоб его угробить. Ему не оставалось ничего другого — до сброса бомб, — как смотреть в прицел, где паутинное перекрестье наводки мучительно медленно совмещалось с точкой, которую он наметил для бомбометания: двориком перед фасадом первого из строений, за которым виднелись несколько других — складские помещения, выкрашенные так, что они казались обычными домами. Самолет полз на боевом курсе, неизменном по скорости, направлению и высоте; Йоссариана колотила мерная дрожь. Он слышал глухое, с перекатами громыханье почти одновременно рвущихся снарядов и порой — отрывистый, резкий грохот отдельных, угрожающе близких разрывов. В его голове отчаянно мельтешилось множество самых разноречивых желаний, сливающихся в мольбу: ну скорей же, скорей, — обращенную к медленно ползущему самолету. Наконец тонкие паутинки в прицеле скрестились на выбранной им заранее точке, а автоматический бомбосбрасыватель послал к земле — одну за другой — восемь пятисотфунтовых бомб. Облегченную машину подбросило вверх. Йоссариан скособоченно перегнулся влево и, когда стрелка на индикаторе сброса бомб уткнулась в ноль, закрыл бомболюк, пронзительно выкрикнув:
— Резко вправо!
Маквот послушно выполнил команду. Он резко положил машину на крыло, увернувшись в отчаянно крутом вираже, так что двигатели неистово взвыли, от двойной радужно-огненной полосы едва не настигших их трассирующих снарядов, которые вовремя заметил Йоссариан. Довернув, Маквот, по команде Йоссариана, ввел самолет в набор высоты, и они упорно карабкались вверх, пока вдруг не вырвались на солнечный простор ослепительно голубого спокойного неба, затканного в отдалении кружевными узорами серебристых, уплотняющихся к горизонту облачков. Приказав Маквоту прекратить набор высоты, Йоссариан, под свист воздушного потока, рассекаемого плексигласовым колпаком кабины, блаженно откинулся на спинку сиденья и, когда машина набрала скорость, послал Маквота влево и вниз, мимолетно с радостной гордостью глянув на целый букет зенитных разрывов, расцветший чуть выше и правей самолета — именно там, где они оказались бы, продолжая горизонтальный полет по прямой. Потом он вывел самолет из пике, рявкнул Маквоту: «Резко влево и вверх!», снова выровнялся и глянул на землю, где уже начали рваться их бомбы. Первая легла точно во дворик, а следующие — и его, и пятерки ведомых — аккуратно накрыли остальные строения каскадом быстрых оранжевых вспышек, под которыми дома мгновенно оседали, а на их местах космато вздымались исчерна-серовато-розовые шапки, зримо вздрагивающие, когда в их недрах вспыхивали багровые или серебристые молнии.
— Вот это да! — восхитился Аафрей, и на его округло пухлощеком лице ясно выразилась веселая зачарованность; он смотрел вниз, стоя рядом с Йоссарианом.
— А ну проваливай! — гаркнул Йоссариан, позабывший, что тот ошивается рядом. — Проваливай из кабины в средний отсек!
Аафрей улыбнулся и компанейским жестом предложил Йоссариану поглядеть вниз. Йоссариан, хлопая его по плечу и даже легонько подталкивая в спину, настоятельно гнал его к зеву туннеля.
— Проваливай! — крикнул он. — Проваливай в средний отсек!
— Не слышу! — дружелюбно пожав плечами, громко крикнул ему Аафрей.
Йоссариан ухватил его за парашютную сбрую и резко подтолкнул к темному лазу, но тут самолет так страшно встряхнуло, что у Йоссариана на мгновение замерло сердце и как бы задребезжали внутри все кости. Он сразу решил, что всем им крышка.
— Круто вверх! — сообразив, что жив, скомандовал он в следующее мгновенье Маквоту. — Круче, ублюдок! Круче! КРУЧЕ!
С надсадным воем самолет полез вверх и лез — на полной мощности двигателей, — пока Йоссариан не гаркнул Маквоту, чтоб тот перешел в горизонтальный полет, а потом послал его в крутой вираж, выполненный Маквотом с сорокапятиградусным креном, так что Йоссариана чуть не вывернуло наизнанку, и он, полуоглохший, как бы почти бесплотный, выровнял Маквота, чтоб опять загнать в поворот — на этот раз левый — и послать круто вниз. Маквот вошел в крутое пике — Йоссариан потерял и дыхание, и вес, — а машина с воем понеслась к земле сквозь черные призрачные завихренья дыма, липнущие к прозрачному колпаку кабины, словно сырая сатанинская сажа к ничем не защищенным щекам Йоссариана. Сердце у него неистово стучало, сжимаясь на переменах режима от боли, а он все посылал, посылал Маквота — то вверх, то вниз, то вправо, то влево, — уворачиваясь от слепящих вспышек снарядов, которые взрывались, чтоб его убить, а потом, когда он успевал проскочить, расплывались по небу вялыми кляксами. Выступающая у него на шее испарина ручейками стекала по груди и спине, подобная тошнотно тепловатой слизи. Один раз он мимолетно и смутно подумал, что давно растерял пятерку ведомых, а потом уж думал только о себе. Горло он ощущал как ссохшуюся рану, раздираемую до крови каждой командой, которую он истошно выкрикивал Маквоту. Всякий раз, как тот менял направление, гул моторов превращался в рев — оглушительный, надсадный, выматывающий душу. А впереди, явно на многие мили, их спокойно ждали садисты зенитчики, заранее пристрелявшиеся к любой высоте. Внезапно перед ними, чуть ниже кабины, с грохотом взорвался очередной снаряд, вздыбивший, почти опрокинувший самолет, и Йоссариана окутал голубоватый дым. Горим, с ужасом подумал Йоссариан. Он резко повернулся, чтоб нырнуть в спасительный лаз, и наткнулся на Аафрея со спичкой в руке, который безмятежно раскуривал трубку. Йоссариан потрясенно вытаращил глаза на своего пухлощекого улыбающегося штурмана. Кто-то из них, без сомнения, спятил.
— Господи боже мой! — воскликнул Йоссариан, в мучительном изумлении глядя на Аафрея. — Проваливай к дьяволу! Ты что — псих? Проваливай к чертовой матери из кабины!
— Что? — доброжелательно спросил Аафрей.
— Уматывай отсюда! — истерически взвыл Йоссариан и начал беспорядочно молотить Аафрея по пухлым плечам и жирной груди. — Уматывай из кабины, тебе говорят!
— Я ничего не слышу! — простодушно заорал тот с выражением недоуменного укора на лице. — Говори громче, я ничего не слышу!
— Уматывай из кабины! — завопил Йоссариан. — Выбирайся к люку! Нас пытаются уничтожить! Неужели непонятно? Нас пытаются уничтожить!
— Курс, так тебя к дьяволу и не так! — заорал в переговорное устройство Маквот срывающимся голосом. — Куда мне идти?
— Резко влево! Влево, паскудник! Резче, пакостный поганец! РЕЗЧЕ!
Аафрей подполз вплотную к Йоссариану и ткнул его в ребра черенком своей трубки. Болезненно вскрикнув, Йоссариан отпрянул, но сразу же ухитрился встать на колени — белый как полотно и трясущийся от злости. Аафрей ободрительно ему подмигнул, потом указал большим пальцем на Маквота и презрительно осклабился, не поворачивая головы.
— А этот чего психует? — со смешком спросил он.
Йоссариану почудилось, что ему снится сон, нелепый и жуткий. Он умоляюще завопил:
— Ты уберешься отсюда в средний отсек?! — и яростно пхнул Аафрея к туннелю. А потом, истошно, Маквоту: — ВНИЗ!
И они опять ринулись к земле сквозь грохочущий, визгливый, шипящий свист разлетающихся при взрывах раскаленных осколков, но Аафрей опять подобрался к Йоссариану и снова ткнул его в ребра трубкой. Йоссариан всхлипнул и попытался вскочить.
— Я так и не расслышал, о чем ты мне говорил! — пригнувшись к нему, прокричал Аафрей.
— Я говорил — проваливай! — взвизгнул Йоссариан, и по его щекам покатились слезы. Он принялся злобно молотить Аафрея — изо всех своих сил и обоими кулаками, — но только по корпусу. — Проваливай отсюда! Проваливай, слышишь?
Молотить Аафрея было так же легко — или, вернее, так же бессмысленно, — как слабо надутый резиновый мешок. Кулаки почти не встречали сопротивления в его непробиваемо пухлом теле, и вскоре Йоссариан окончательно отчаялся, а руки у него беспомощно опустились. Он ощутил унизительное бессилие и едва не разрыдался от жалости к себе.
— Так о чем ты мне говорил? — спросил его Аафрей.
— Проваливай, — умоляюще промямлил Йоссариан. — Проваливай отсюда в средний отсек!
— Я опять ничего не слышу!
— Не слышишь — и не надо. Оставь меня в покое, — простонал Йоссариан.
— Чего не надо? — спросил Аафрей.
Йоссариан принялся молотить себя по лбу. Потом ухватил Аафрея за рубаху, поднялся для тягового усилия на ноги, оттащил Аафрея от пилотских кресел и пхнул его к черной дыре туннеля, как дряблый, но тяжелый и неуклюжий мешок. Когда он возвращался к лобовому стеклу, мимо его уха просвистел осколок, мгновенно прошивший кабину насквозь, и Йоссариан, напрягая остатки соображения, удивился, почему их всех не убило. Самолет опять набирал высоту. Двигатели ревели с мучительной натугой, кабину наполнял удушливый чад и запах перегретого машинного масла. А потом ее словно бы захлестнула метель!
Тысячи обрывков белой бумаги кружили, как снежные хлопья, по кабине — причем столь густо, что когда он моргал, то ощущал ресницами их кружащийся хоровод, а когда вдыхал, они назойливо липли к уголкам его губ или крыльям носа. В изумлении оглянувшись, он разглядел Аафрея, с горделивой, от уха до уха улыбкой поднявшего кверху, чтоб Йоссариан увидел, пачку пробитых осколком карт: осколок едва не задел и Аафрея, так что он возомнил вдруг себя героем, а поэтому излучал идиотский восторг.
— Вот это номер! — гордо прокаркал он, тыча в Йоссариана два пухлых пальца сквозь неровную дырку одной из карт, продранной осколком. — Вот это номер!
Йоссариан был огорошен его безумием. Он походил на неистребимого пухлого великана, от которого невозможно убежать или спрятаться — как в страшной сказке и кошмарном сне, — Йоссариан боялся его по многим причинам, но сейчас он был чересчур утомлен и взвинчен, чтобы обдумывать каждую отдельно. Ветер, врываясь в маленькие пробоины, оставленные осколком на потолке и в полу, кружил по кабине мириады белых клочков, казавшихся в своем бесконечном кружении неподвижными, раз и навсегда застывшими, подобно маленьким белым вкраплениям в стеклянном прессе для бумаг на столе, что придавало их вкруговую остекленной кабине навеки замерший, нереальный вид. Все в ней виделось безмолвно кричащим, недвижимо хаотичным и причудливо призрачным. Голова у Йоссариана болезненно ныла от пронзительного, как звук бормашины, зудения. Неожиданно он понял, что это голос Маквота, ввинчивающийся ему в уши из наушников шлемофона, — Маквот с остервенением требовал курс. Но Йоссариан ошалело и немо рассматривал щекасто лунообразное лицо Аафрея с широкой, бессмысленно невозмутимой ухмылкой, обрамленное неподвижным бумажным бураном, и думал, что тот, очевидно, спятил… но вдруг он увидел справа от самолета восемь почти одновременных взрывов и сразу вторую такую же очередь скорострельной зенитки и, слева, третью: они попали в пристрелочную вилку.