Тысячи обрывков белой бумаги кружили, как снежные хлопья, по кабине — причем столь густо, что когда он моргал, то ощущал ресницами их кружащийся хоровод, а когда вдыхал, они назойливо липли к уголкам его губ или крыльям носа. В изумлении оглянувшись, он разглядел Аафрея, с горделивой, от уха до уха улыбкой поднявшего кверху, чтоб Йоссариан увидел, пачку пробитых осколком карт: осколок едва не задел и Аафрея, так что он возомнил вдруг себя героем, а поэтому излучал идиотский восторг.
— Вот это номер! — гордо прокаркал он, тыча в Йоссариана два пухлых пальца сквозь неровную дырку одной из карт, продранной осколком. — Вот это номер!
Йоссариан был огорошен его безумием. Он походил на неистребимого пухлого великана, от которого невозможно убежать или спрятаться — как в страшной сказке и кошмарном сне, — Йоссариан боялся его по многим причинам, но сейчас он был чересчур утомлен и взвинчен, чтобы обдумывать каждую отдельно. Ветер, врываясь в маленькие пробоины, оставленные осколком на потолке и в полу, кружил по кабине мириады белых клочков, казавшихся в своем бесконечном кружении неподвижными, раз и навсегда застывшими, подобно маленьким белым вкраплениям в стеклянном прессе для бумаг на столе, что придавало их вкруговую остекленной кабине навеки замерший, нереальный вид. Все в ней виделось безмолвно кричащим, недвижимо хаотичным и причудливо призрачным. Голова у Йоссариана болезненно ныла от пронзительного, как звук бормашины, зудения. Неожиданно он понял, что это голос Маквота, ввинчивающийся ему в уши из наушников шлемофона, — Маквот с остервенением требовал курс. Но Йоссариан ошалело и немо рассматривал щекасто лунообразное лицо Аафрея с широкой, бессмысленно невозмутимой ухмылкой, обрамленное неподвижным бумажным бураном, и думал, что тот, очевидно, спятил… но вдруг он увидел справа от самолета восемь почти одновременных взрывов и сразу вторую такую же очередь скорострельной зенитки и, слева, третью: они попали в пристрелочную вилку.
— Резко влево! — рявкнул Йоссариан, тут же забыв об ухмылке Аафрея, и Маквот мгновенно выполнил команду, но зенитчики предвосхитили их ответный маневр и тоже перенесли огонь резко влево, и Йоссариан принялся рявкать, как автомат: — Резче! Резче! Резче, ублюдок! РЕЗЧЕ, РЕЗЧЕ, РЕЗЧЕ, РЕЗЧЕ!
Маквот, почти перевернувшись через крыло, бросил самолет в немыслимый вираж, и заградительный огонь внезапно угас — они чудом вырвались. Их не убили.
Но другие еще не ушли от смерти. Растянувшись в небе на многие мили, то теряющие, то вновь обретающие строй среди ослепительных и тускло-багровых и расплывшихся серовато-черных шаров, многие поврежденные еще при подходе, самолеты начинали боевой курс — гиблую прямую для бомбометания, — рвались, сквозь вспышки новых разрывов и дымные кляксы старых, к цели, похожие в своих стремительных прорывах, кажущихся летчикам медлительно бесконечными, на стайки крыс в безумной побежке среди массы взвихренных ветром с земли округлых катышков собственных экскрементов. Одна машина, объятая пламенем, тянула вперед, отстав от строя, наподобие гигантской мерцающей звезды. Через несколько секунд она накренилась и пошла неровными кругами на снижение, волоча за собой, словно тяжкий шлейф, длинный хвост багрового пламени, затемняемого клочьями черного дыма. Внезапно к земле устремились парашюты — один… второй… третий… четвертый… — а потом машина сорвалась в штопор, рухнула на землю и быстро сгорела, коробясь, как обрывок оберточной бумаги, в пышном зареве своего погребального взрыва.
Йоссариан равнодушно вздохнул. Его работа на сегодня была завершена. Липкий от испарины, он обессиленно слушал успокоительный гул моторов — Маквот завис на малой скорости, чтобы подтянулись ведомые. Внезапное спокойствие вокруг казалось неестественным и странным, даже слегка зловещим. Йоссариан расстегнул бронежилет и снял каску. Потом вздохнул еще раз и закрыл глаза, пытаясь расслабиться. Но тут в его наушниках, включенных на внутреннюю связь, прозвучал чей-то вопрос:
— А где Орр?
Йоссариан привскочил и хрипло вскрикнул, пораженный мыслью о единственно, как он считал, возможном объяснении убийственного огня над не защищенной раньше Болоньей — Орр! Торопливо подавшись вперед, он глянул поверх прицела вниз, чтобы отыскать взглядом самолет Орра, который притягивал зенитную артиллерию словно магнит и стянул сегодня к Болонье все отборные батареи Германа Геринга, где бы они, треклятые, ни таились вчера, когда Орр был в Риме. Почти одновременно с Йоссарианом вперед нагнулся и Аафрей, стукнув его по переносице твердым ободком каски. Йоссариан мгновенно ослеп от слез и, зажмурившись, принялся матюгать Аафрея.
— Вон он, — перебив Йоссариана, с театральной скорбью объявил тот и указал драматическим жестом вниз, на большой воз сена и пару лошадей, стоящих у сарая возле фермерского дома из серого камня. — Разбился, бедняга, вдребезги. Их всех уж нет.
Обложив Аафрея еще раз, Йоссариан открыл глаза и, холодея от сочувственного ужаса, продолжал искать взглядом самолет своего соседа по палатке — крохотного деятельного чудика с заячьими зубами, который раскроил однажды над столом для пинг-понга Эпплби лоб, а теперь вот, пропав, сводил с ума Йоссариана. Однако вскоре Йоссариан разглядел далеко внизу двухмоторный бомбардировщик — он медлительно вынырнул из-за леса и полз над желтеющим полем. Один пропеллер у него неподвижно застыл с развернутыми по ветру лопастями, что не мешало Орру постепенно набирать высоту и тянуть вперед верным курсом.
Йоссариан вознес нечленораздельную благодарность господу, а потом принялся неистово проклинать Орра, ощущая громадное облегчение и радостную злость.
— Ну, недоросток! — зычно зарокотал он. — Ну, растреклятое отродье крысенка, чтоб ему провалиться, щекастому, вонючему, краснорожему, кучерявому золоторучнику, так его распротак!
— Что? — спросил Аафрей.
— Да щекастый, говорю, пучеглазый, психованный, поганый недомерок с заячьим грызлом, чтоб его расклямчило, смехунчика позорного, так и эдак!
— Чего-чего?
— Неважно!
— Я тебя не слышу! — прокричал Аафрей.
Йоссариан неторопливо повернулся и смачно зарокотал ему в лицо:
— Ну ты…
— Я?
— Ты, ты — чванливый, жирный, самодовольный, великодушный…
Аафрей невозмутимо чиркнул спичкой и начал шумно раскуривать трубку — не человек, а воплощенное спокойствие и всепрощение. Он дружелюбно улыбнулся и хотел что-то сказать, но Йоссариан, прижав ладонь к его полуоткрытому рту, устало оттолкнул его, а потом закрыл глаза и до самого аэродрома притворялся, что спит. Ему было тошно слушать и видеть Аафрея.
Доложив капитану Гнусу данные воздушной разведки, Йоссариан остался вместе со всеми на аэродроме и заглушал тревогу ожидания пустопорожней болтовней, пока из-за леса не вынырнул с надсадным ревом самолет Орра, героически ползущий на одном движке. Все затаили дыхание. Как только Орр посадил самолет — на брюхо, потому что шасси у него, конечно же, заклинило, — Йоссариан спер первый попавшийся джип с не вынутым из замка зажигания ключом и помчался в эскадрилью, чтобы собрать вещи, а потом затребовать внеочередную увольнительную для отдыха в Риме, где он встретился вечером с Лючаной и вскоре увидел ее шрам.
Глава шестнадцатая ЛЮЧАНА
Он обнаружил Лючану в офицерском клубе союзнических войск, и ее спутник, пьяный майор из австралийско-новозеландского корпуса, дал ему возможность с ней познакомиться, потому что ушел, дурак, к своим приятелям у стойки, которые пели там хором какую-то похабщину.
— Потанцевать с вами я не откажусь, — сказала Лючана, прежде чем Йоссариан успел открыть рот, — но в постель вам затащить меня не удастся.
— А кому это нужно? — спросил Йоссариан.
— Вы не хотите уложить меня в постель? — с удивлением воскликнула Лючана.
— Да и танцевать с вами не хочу.
Она взяла его за руку и повела на танцевальную площадку. Танцевать она умела еще хуже, чем он, но отдавалась музыке с таким естественным удовольствием, какого он никогда ни у кого не видел, и они отплясывали лихой джиттербаг под завывание музыкального автомата, пока у Йоссариана не начали подкашиваться ноги, и тогда он утащил ее с танцевальной площадки, чтобы сесть за столик, где подвыпившая девица, которая по всем статьям была словно бы предназначена для него судьбой, сидела в распахнутой атласной блузке, обняв Аафрея, и вела нарочито постельный разговор с Хьюплом, Орром, Крохой Сэмпсоном и Обжорой Джо. Когда они уже подходили к этой теплой компании, Лючана вдруг резко толкнула Йоссариана, так, что их обоих пронесло мимо, и они сели за соседний столик одни. Высокая, пышногрудая и грубоватая, но удивительно миловидная и кокетливая, Лючана весело сказала:
— Пообедать с вами я не откажусь, но в постель вам затащить меня не удастся.
— А кому это нужно? — с удивлением спросил Йоссариан.
— Вы не хотите уложить меня в постель?
— Да и обедом вас кормить не хочу.
Она вывела его на улицу, и они спустились в подвальчик со множеством хорошеньких, явно давно знающих друг дружку девиц, которые весело щебетали, обращаясь к своим спутникам — слегка смущенным роскошной обстановкой офицерам из самых разных стран. В этом ресторане получали продукты с черного рынка, кормили посетителей шикарно и задорого, а завсегдатаями тут были скоробогатые, весело возбужденные молодцы, все, как на подбор, лысоватые, дородные и решительные. Здесь царила атмосфера развратного уюта и порочной непринужденности.
Йоссариана поразило, как откровенно Лючана перестала его замечать, управляясь — обеими руками — с едой. Она ела, словно рабочая лошадь, пока не опустела последняя тарелка, а потом, отложив нож и вилку, будто бы по завершении первостепенно важного дела, откинулась на спинку стула в дремотной радости блаженного, но краткого пресыщения. На губах у нее сонно заиграла ласковая полуулыбка, она удовлетворенно вздохнула и окинула Йоссариана любовным взглядом искристо-темных глаз.
— Ну что ж, Джо, — лучась благодарностью, промурлыкала она, — теперь тебе, пожалуй, удастся уложить меня в постель.
— Йоссариан, а не Джо, — сказал Йоссариан.
— Ну что ж, Йоссариан, — чуть виновато усмехнувшись, отозвалась Лючана, — теперь тебе, пожалуй, удастся уложить меня в постель.
— А кому это нужно? — спросил Йоссариан.
— Ты не хочешь уложить меня в постель? — ошарашенно воскликнула Лючана.
Йоссариан, хохоча, кивнул и мгновенно запустил руку ей под юбку. Она вздрогнула и отпрянула. Потом, смятенно закрасневшись, поправила юбку, искоса огляделась и добродетельно, с опасливой снисходительностью проговорила:
— Теперь ты можешь уложить меня в постель. Но здесь ведь нет постели, так что не сейчас.
— Я понимаю, — сказал Йоссариан. — Когда мы придем ко мне.
Лючана покачала головой, глядя на него с явным недоверием и плотно сжав колени.
— Нет, — сказала она, — сейчас я должна идти домой, к маме, потому что моя мама не позволяет мне танцевать в клубах с военными, а потом принимать от них угощение и будет очень сердиться, если я не явлюсь вечером домой. Но ты можешь дать мне свой адрес, и я приду к тебе завтра утром перед работой в моей французской конторе, и мы заберемся с тобой в постель. Capisci?[5]
— Ничего себе! — разочарованно буркнул Йоссариан.
— Почему ничего? Мне тоже будет хорошо.
Йоссариан громко расхохотался и добродушно сказал:
— Ну а мне будет хорошо, если я провожу тебя сейчас, куда б ты ни надумала отправиться, хоть к черту в зубы, а потом успею перехватить Аафрея, пока он не увел из клуба свою девицу: мне ведь надо, чтоб она подумала насчет какой-нибудь подружки или, может, тетушки под стать ей самой.
— Come?[6]
— Subito, subito,[7] — мягко поддразнил он Лючану. — Мама ждет.
— Si, si. Мама ждет.
Йоссариан покорно шел рядом с ней по улицам вешнего Рима, и минут через пятнадцать они оказались на суматошной автобусной станции, где вспыхивали желтые фары, мелькали красные огоньки стоп-сигналов, надрывались автомобильные гудки и хрипло раскатывалась душераздирающая ругань небритых шоферов, которые проклинали на чем свет стоит и друг друга, и пассажиров, а еще страшней — пешеходов, невозмутимо пробирающихся через площадь по своим делам и замечающих автобусы, только чтобы обложить шоферов ответными проклятиями, когда те подталкивали их в спины бамперами своих машин. Йоссариан распрощался с Лючаной у маленького зеленого автобуса, а сам почти бегом отправился обратно к ночному клубу, надеясь еще застать там крашеную блондинку в оранжевой, расстегнутой до пояса блузке и с затуманенным взглядом. Она, похоже, увлеклась Аафреем, и Йоссариан возносил на бегу молитвы, чтобы у нее нашлась для него аппетитная тетушка или подружка, а может, сестра или мать, которая была бы столь же распутной и порочной. Лучше-то всего ему подошла бы она сама — развратная, распатланная, вульгарная, грязная потаскуха, — именно о такой мечтал он многие месяцы. Он считал ее идеалом. Она платила за себя в кабаках, у нее была машина и квартира, а на пальце она носила кольцо с розовым камнем, которое приводило Обжору Джо в блаженный экстаз из-за мастерски вырезанных на камне нагих фигурок юноши и девушки. Увидев кольцо, Обжора Джо мигом начал истекать слюной, рыть копытами пол и храпеть, и скулить, и молить, но она отказалась его продать, хотя Джо предлагал ей все их наличные деньги и в придачу свой дорогой фотоаппарат. Ее не интересовали деньги и фотоаппараты. Ее интересовал блуд.
Вернувшись, Йоссариан обнаружил, что она уже ушла. Все они уже ушли, и он побрел в мрачном унынии по темным, пустеющим улицам к офицерской квартире. Ему редко бывало одиноко наедине с собой, но сейчас он был одинок в едкой зависти к Аафрею, который наверняка уже лежал в постели с вожделенной для Йоссариана девкой, а главное, мог, если б только пожелал, заполучить в любую минуту — хоть вместе, хоть порознь — обеих стройных, неимоверно шикарных аристократок, живущих над их квартирой и возбуждающих, как никто другой, сексуальные фантазии Йоссариана. Он любил их всех, пробираясь по ночным улицам, до безумия — и смешливую Лючану, и распутную пьяную девку в расстегнутой блузке, и прекрасных темноволосых богатых графинь с чуткими влажно-алыми губами, сноху и свекровь, которые никогда не стали бы с ним кокетничать, а уж прикоснуться к ним, по их желанию, он даже и не мечтал. Они шаловливо ластились к Нетли и преданно льнули к Аафрею, а Йоссариана почитали психом и презрительно, с оскорбительным ужасом отшатывались от него, когда он делал им на лестнице непристойные предложения или пытался любовно их приласкать. Это были высшие, недосягаемые существа с плотными, яркими, юрко заостренными язычками и жаркими, многообещающими ртами, похожими на сочные, сладостно перезрелые сливы. В них безошибочно угадывался высший шик; Йоссариан не очень хорошо понимал, что такое высший шик, но это было как раз то, чего не было у него, и обе графини, как он чувствовал, прекрасно видели его ущербность. Он представил себе на ходу их белье — матово-черное или опалово-переливчатое, отороченное дорогими кружевами, шелковистое и невесомое, но плотно облегающее их гибкие, соблазнительные тела и напоенное томительным, одурманивающим ароматом изнеженной плоти, — его чуть не задушил этот мучительный аромат, и ему опять захотелось оказаться на месте Аафрея, который грубо ласкал сейчас похотливую, ненасытную, распутную шлюху, использующую его, чтобы удовлетворить свою жадную чувственность, а потом забыть о нем и никогда не вспоминать.
Но к приходу Йоссариана Аафрей уже вернулся, и Йоссариан вытаращился на него с тем же мучительно злобным недоумением, какое он ощутил утром в самолете над Болоньей, когда тот злокозненно и упрямо и устрашающе торчал рядом с ним в кабине самолета.
— А ты что тут делаешь? — спросил он.
— Вот-вот, спроси у него, что он тут делает! — в ярости промычал Обжора Джо.
Театрально застонав, Кроха Сэмпсон приставил к виску воображаемый пистолет и спустил курок, размозжив себе череп. Хьюпл, чавкая жевательной резинкой, допивал остатки спиртного, которое нашлось в квартире, и на лице у него застыла невинная обида обманутого в лучших надеждах пятнадцатилетнего юнца. А наслаждающийся всеобщим волнением Аафрей самодовольно расхаживал по комнате и неторопливо выбивал о ладонь чубук своей трубки.
— Так ты что — не пошел к ней домой? — спросил его Йоссариан.
— Как это не пошел? — отозвался тот. — Уж не думаешь ли ты, что я отпустил ее блуждать по улицам одну?
— И она тебя выставила?
— Как это выставила? — Аафрей с достоинством хмыкнул. — Она меня просила остаться, будь спокоен. Да только старина Аафрей не так воспитан, чтоб набрасываться на приличных девушек, когда они немного перепьют. Уж не думаешь ли ты, что я насильник?
— Насильник?! — изумленно взревел Йоссариан. — Да ей же до смерти хотелось с кем-нибудь переспать! Она только об этом весь вечер и трепалась!
— Потому что немного перепила, — объяснил ему Аафрей. — А я ей кое-что растолковал, и она пришла в себя.
— Ну, выродок! — воскликнул Йоссариан, обессиленно плюхнувшись рядом с Крохой Сэмпсоном на диван. — Почему ж ты, поганец, кому-нибудь из нас-то ее не оставил, раз она тебе не нужна?
— Вот-вот, — подхватил Обжора Джо. — Что-то с ним неладно, верно?
Йоссариан кивнул и окинул Аафрея любопытным взглядом.
— Послушай-ка, Аафрей, — сказал он. — А ты вообще-то с ними когда-нибудь спал?