– Приятно встретиться в таком городе со своим детищем! – тихо говорит он.
В Баку мы прибыли на восьмой день нашего путешествия.
11
Баку! Когда в Азербайджане спрашивают юношу, где его родина, он отвечает: я еще не женат. Это означает, что родина мужчины там, где родилась его жена. Не знаю, потому ли, что я родилась в Баку, или потому, что Баку не может оставить никого равнодушным, но Юрий Николаевич любил повторять, что не знает другого такого города, который был бы так близок его сердцу.
Мы идем по улочкам старой крепости, таким узким, что на них не разъехаться двум ишакам, рассматриваем арабскую вязь на древнем дворце Ширваншахов, поднимаемся по выветрившимся ступеням Девичьей башни… В воздухе пахнет шашлыками и левкоем, нефтью и весной. Мы подолгу стоим возле старой мечети, в приземистое здание которой вделана электрическая будка, а на мечети череп с перекрещенными костями.
– Смотри, – смеется Юрий Николаевич. – Эдисон через посредство черепа превращается в Экклесиаста…
Какими-то путаными улицами мы идем вверх и вверх и попадаем в Нагорный парк. Садится солнце, море меняет цвета: голубое, сиреневое, розовое… Город лежит у наших ног. Темнеет. Ожерелье фонарей опоясывает глубокую и тихую бакинскую бухту Вспыхивают цветные лампочки на нефтяных вышках, на окрестных горах и прямо в море. Волны подхватывают огни, качают их, дробят и множат и уносят куда-то далеко вместе с мерными и тяжелыми всплесками…
Есть люди, при воспоминании о которых поднимается в сердце горячая волна, и ты испытываешь благодарность к судьбе за то, что они жили на свете, и благодарность к судьбе за то, что она помогла тебе с ними встретиться.
В моей жизни одним из таких людей был Самед Вургун.
Тогда, весной 1947 года, я познакомилась с ним. Он приехал в Баку несколькими днями позже нас, вернувшись из поездки по Англии, где находился в составе писательской делегации.
Приближался вечер. Мы сидели с Юрием Николаевичем вдвоем в номере гостиницы «Интурист» и, не зажигая огня, разговаривали о чем-то своем. Бледнело небо в окне, и норд, который дул вот уже третьи сутки, мотал пыльные ветки вечнозеленых олеандров. Дверь отворилась без стука. На пороге стоял человек без шляпы в расстегнутом мягком пальто, которое падало широкими и гибкими складками. Отлично пошитый темно-серый костюм, рубашка с какими-то особенными воротничками – изящный европейский наряд, казалось, был создан для того, чтобы подчеркнуть всю своеобразность азиатской красоты этого смуглого лица с глазами большими и длинными, живыми и насмешливыми, и вместе с тем всегда немного отсутствующими.
– Это я – Самед.
Он быстро поворачивает выключатель, и комната наполняется тусклым гостиничным светом.
– В темноте сидите, как влюбленные? – смеется Самед.
– А чем плохо? – тоже смеясь, отзывается Юрий Николаевич.
– Зачем плохо? Влюбленные, что может быть лучше? Недаром я выбрал себе такой псевдоним… Вургун по-русски значит «влюбленный»!
Точнее выбрать псевдоним нельзя. Самед был человек вечно влюбленный: в поэзию и музыку, в своих детей, во всех женщин на свете, в море и небо. Он был влюблен в жизнь. И от этой влюбленности всё вокруг становилось прекрасным и легким, и нельзя было не любить его самого.
Мы поднимаемся в ресторан ужинать, и Самед приглашает меня танцевать. Я никогда не отличалась ни музыкальным слухом, ни грацией, да и не танцевала несколько лет, со времен школьных вечеринок. Но Самед смеется: «Со мной ноги сами пойдут, не бойся, Лида Борисовна!»
И правда, ноги идут сами. Усадив меня на место, Самед тут же приглашает на вальс Мариэтту Сергеевну Шагинян, и хотя она в два с половиной раза старше меня и к тому же, чтобы слушать музыку, ей приходится пользоваться слуховым аппаратом, но танцует она с легкостью, потому что танцует с Самед ом Вургуном.
На следующее утро мне пришлось присутствовать на заседании в Союзе писателей, где обсуждался готовящийся к изданию в Москве сборник рассказов азербайджанских писателей. Казалось бы, что может быть на свете скучнее заседаний? Но это ведет Самед Вургун, и оно исполнено поэзии, проходит деловито, четко, красиво. Самед держится с товарищами весело и демократично, не допуская при этом ни малейшей фамильярности. Он дирижирует собранием, как дирижер оркестром.
В своих поступках он всегда честен и своеобычен. Юрий Николаевич рассказывал мне, как в 1932 году, когда был ликвидирован РАПП (Самед Вургун тоже являлся членом этой организации) и в республиках проходили собрания, посвященные партийному постановлению, естественно, везде голосовали единогласно. И только в Бакинской писательской организации проголосовал против Самед Вургун.
– Так и было написано в газете: против – один, и в скобках: (Самед Вургун)… – улыбаясь, говорил Юрий Николаевич. – А сейчас, когда обсуждалось в Союзе писателей постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», Саша Фадеев рассказывал мне, как ночью у него в квартире раздался телефонный звонок. Говорил Самед Вургун.
– Слушай, Саша, я смотрю, всех самых хороших писателей прорабатывают, – сказал он. – А ведь и у меня есть пьеса, которую критика назвала идеалистической, пусть меня тоже прорабатывают.
– Может, все-таки на этот раз без тебя обойдемся? – смеясь, спросил Фадеев и оставил просьбу Самеда без внимания.
Самед везет нас к себе на дачу. Он ездил на охоту, убил джейрана и теперь хочет угостить нас шашлыком из джейраньего мяса.
Заброшенный дом с глинобитными стенами нельзя назвать дачей – обстановки никакой, несколько железных кроватей, столы и скамьи из белого струганого дерева. Огромный плодовый сад запущен, деревья разрослись, раскинув над заглохшими дорожками мохнатые цветущие ветви.
– Зато летом тень, хорошо стихи писать! – весело говорит Самед.
Он сам разделывает тушу джейрана, закатав рукава белой рубашки, и умудряется это делать так легко и красиво, что на рубашке не остается ни одного пятнышка. Потом он накалывает мясо на вертел, сам жарит его на раскаленных углях, с гордостью преподносит гостям и требует одного: по заслугам оценить его кулинарное искусство.
Он ведет нас к морю, которое шумит за поворотом проселочной дороги. Море здесь вольное, шумное, совсем не такое, как в Баку, где оно укрощено берегами бакинской бухты. Волны, взметывая белую пену, взлетают и разбиваются о берег. Самед легко взбирается на большой камень, тянет нас за собой, обнимает за плечи и долго стоит молча, с наслаждением подставляя соленым брызгам густые и вьющиеся, но уже с сильной проседью волосы.
– Хорошо разговаривают! – говорит он, кивая на волны.
Возвращались мы очень медленно. Самед читал Пушкина, одно стихотворение за другим, на память. Он перевел на азербайджанский язык «Евгения Онегина» и знал наизусть почти весь роман.
– Я всегда был нетерпелив в чтении, – говорит он, прерывая сам себя. – Прозу читал с усилием, а стихи без конца. Я не могу без них жить, они запоминаются сразу.
Слушая Самеда и разговаривая с ним, все время ощущаешь, что это поэт не только талантливый, но и умный, думающий. И ум этот не от мелочной начитанности, которая людям не очень даровитым с успехом заменяет талант и подчас создает репутацию больших ученых. Порою даже мне нетрудно заметить те или иные пробелы в его чтении, но Самед этого не скрывает и не стыдится, а с интересом и благодарностью воспринимает всё новое, расспрашивает. У него широкий шаг в жизни, и то, что он читал, давало ему в тысячу раз больше, чем другому целая энциклопедия Брокгауза и Эфрона.
…За городом хорошо, но надо торопиться в Баку. Сегодня Самед ведет нас на представление своей пьесы «Вагиф». По дороге он рассказывает, с каким увлечением писал ее.
– Даже маленького сына, который родился, когда я работал над пьесой, мы назвали Вагиф…
По его рассказам мы чувствуем, как много личных своих черт вложил Самед в образ Вагифа.
Поднимается занавес, и перед нами проходит на сцене жизнь и судьба великого азербайджанского поэта, жившего в далеком XVIII веке. Поэт, просветитель, большой государственный деятель, казненный вместе со своим сыном по приказанию одного из местных феодалов, Вагиф, воссозданный Самед ом Вургуном, сердечен и обаятелен, прост и велик.
Спектакль идет на азербайджанском языке, и Самед садится между нами и негромко переводит пьесу. И оттого ли, что это делает автор, стараясь донести до нас не только формальное совпадение слов, но и самую мысль и музыкальный строй фразы, пьеса волнует нас. Невольно думаешь о том, что только обладая строгим вкусом и талантом, одновременно мужественным и нежным, можно создать такое произведение, близкое к утраченной традиции Шиллера, романтической и героической.
12
Работа по составлению и редактированию сборника была в основном закончена, и Самед предложил нам проехать с ним по Азербайджану и побывать на его родине, в Казахе.
Что это было за путешествие! Но тут возникает неожиданная трудность. Нет, не потому, что время стерло из памяти впечатления от этой поездки. Хорошее не забывается. Для того чтобы объяснить эту трудность, мне придется забежать вперед…
Шел июнь 1956 года. Мы только что похоронили Александра Фадеева и знали, что на нас надвигается новая беда. В Баку задыхался от рака легких Самед Вургун. Но пока дорогой тебе человек жив, нельзя поверить в возможность его смерти. И мы не верили. Но вот пришли утренние газеты, и из черной рамки взглянуло на нас постаревшее, но по-прежнему вдохновенное и диковатое лицо Самеда. Я не могла удержаться от слез. И, утешая меня, Юрий Николаевич сказал:
– Не плачь, слезами горю не поможешь. Я обещаю тебе, что напишу о нем, о нашей необыкновенной поездке. Пусть люди следующих поколений прочитают о нашем Самеде и позавидуют, что мы были его современниками. И еще пусть думают, что мы, старшее поколение, умели дружить, и дружба наша не обрывалась со смертью одного из друзей. Напишу воспоминания о Саше, а потом о Самеде.
И он написал. «Рассказы о поэте» называются эти воспоминания, неоднократно напечатанные.
И всё же большой соблазн рассказать хоть очень коротко о том, как мы с Самедом Вургуном, прозаиком Мехти Гусейном и двенадцатилетним сыном Самеда Юсифом проехали на «виллисе» почти весь Азербайджан. Самед на быстром ходу машины с необыкновенной меткостью стрелял из охотничьего ружья голубых соек и охотился за джейранами. Гостеприимно и почтительно встретили его в родном Казахе. На улице выстроилась длинная очередь – люди терпеливо дожидались, чтобы пожать руку славному земляку. Ночью мы долго-долго стояли на балконе двухэтажного казахского дома, глядя на огни окрестных сел, раскинувшихся по горам, и говорили о том, что звезды здесь крупнее земных огней. Почти до рассвета слушали мы рассказы Самед а о детстве, о юности, о первой необыкновенной любви… А наутро в благоговейном молчании подошел он к могиле своей матери, единственной могиле на кладбище, над которой выросло раскидистое зеленое деревце (по мусульманскому обычаю сажать деревья запрещается). И люди бережно охраняли это деревце: «Она родила нам поэта, – говорили они, – и сама судьба возблагодарила ее. Пусть вечно цветет оно!»
Мы поднимались в Нагорный Карабах и бродили по древним развалинам Шуши, стояли у могилы Вагифа. В Шуше Юсиф купил себе деревянную свирель, и весь наш дальнейший путь совершался под аккомпанемент гортанной и чистой горской музыки. Мы посетили мавзолей Низами в Гяндже, и Самед в молчании опустился на колени, чтобы почтить память великого своего предшественника.
Да, мне очень хотелось бы написать о забавных дорожных приключениях, о разговорах и шутках Самеда, о веселых рассказах Махти Гусейна, о букетиках полевых цветов, которыми маленький Юсиф украшал нашу пыльную машину, но Юрий Николаевич уже написал об этом, и не мне тягаться с ним.
Приезжая в Москву, Самед всегда бывал у нас и приглашал к себе в гостиницу. Долгие часы проходили в разговорах об искусстве, политике, о жизни и литературе. Однажды он вышел, чтобы проводить нас. Мы переходили Охотный Ряд, машины с шумом и визгом мчались мимо, а Самед шел спокойно, не оглядываясь по сторонам.
– Осторожнее, – не удержалась я. – Ведь вас раздавят!
– Ай, Лида Борисовна, не беспокойся! – усмехнулся Самед. – Я всё вижу, только мне для этого не надо крутить головой…
Больше всего на свете Самед Вургун любил свой Азербайджан – это был источник его творчества, его вдохновения.
Азербайджан платил ему такой же любовью. Я не знаю другого поэта, который при жизни пользовался бы таким беспрекословным авторитетом, как Самед Вургун на родине. Его имя звучало, как пароль, его стихи знали наизусть взрослые и дети.
Когда стало известно, что Самед смертельно болен, к Юрию Николаевичу пришли его друзья – азербайджанские писатели Сулейман Рустам и Сулейман Рагимов. Мы долго и горестно советовались о том, что сделать, чтобы совершить чудо и спасти его. И тогда Сулейман Рагимов сказал:
– Если бы от этой болезни можно было откупиться, азербайджанский народ за один день собрал бы любое количество денег, золота, чего угодно! Каждый отдаст последнее, только бы спасти Самеда! – И слезы скатились по его сильному и мужественному лицу.
Летом 1962 года я приехала с дочкой в Баку. Мысль о том, что Самеда нет, омрачала радость встречи с любимым городом. Проходя по бакинским улицам, мы на одной из площадей увидели большой мраморный памятник. Самед Вургун приветствовал нас – скульптору удалось передать в камне его задумчивую и веселую улыбку, взгляд философа и охотника.
В такси я сказала шоферу:
– На могилу Самеда Вургуна.
Молча, ни о чем не спрашивая, он повез нас всё вверх и вверх, на аллею почетных захоронений, расположенную на горе над городом.
Был серый прохладный день, дул норд, громыхая железными листьями старых венков. Мы покрыли могилу Самеда красными живыми гвоздиками. А внизу шумел, строился, дышал полной грудью огромный и прекрасный город Баку, город Ахундова и Ахвердова, город Самеда Вургуна.
13
Главное в жизни – ничему не удивляться. Летом 1947 года к нам в комнату вошли два человека.
– Созрыко Бритаев. Ответственный секретарь Нартского комитета, – отрекомендовался один из них.
Нарты – сказочное племя богатырей, которые жили на земле в незапамятные времена. Они сражались со страшными чудовищами, крылатыми семиглавыми драконами, одноглазыми людоедами. У нартов свои обычаи, свой общественный строй, на наш современный взгляд, порою очень странный. Поэтому появление в нашем новом, отстроенном после войны доме представителя нартов, да еще «ответственного секретаря Нартского комитета», не могло не повергнуть нас в изумление. Да и внешне мало походил на богатыря этот скромный худощавый человек с гладко выбритой головой, в легком парусиновом костюме, с университетским значком в петлице. Пожалуй, нарта больше напоминал его спутник – молодой, стройный, широкоплечий и большелобый, с копной черных вьющихся волос. Но внешность обманчива. Должность, которую занимал этот человек, оказалась весьма современной.
– Директор Северо-Осетинского республиканского издательства, писатель Тотырбек Джатиев, – отрекомендовался спутник секретаря Нартского комитета.
Вскоре всё разъяснилось.
Нарты – устный эпос народов Северного Кавказа. Отдельные записи нартских сказаний переводились в Осетии еще до революции. Но только в последние годы их собрали воедино, изучили и систематизировали.
Для этого в столице Северной Осетии, городе Владикавказе, который не раз менял свое название, то носил имя Серго Орджоникидзе, потом звался по-осетински – Дзауджикау, был создан Республиканский Нартский комитет. Старики-сказители, хранившие в памяти переданные от дедов и прадедов народные предания, пропели их перед осетинскими поэтами и учеными. Песни были записаны и сведены вместе, непонятные места растолкованы. Юрию Николаевичу предлагалось перевести на русский язык прозаический вариант эпоса.
Предстояла большая и трудная работа.
– А не отправиться ли нам на родину нартов, в Осетию, всем семейством? – сказал Юрий Николаевич, проводив неожиданных гостей. – Для того чтобы перевод получился хорошим, мне необходимо изучить быт и природу Осетии, посмотреть, как живет осетинский народ, окунуться в стихию осетинской речи. Короче, почувствовать себя в эпосе как дома. Да и для моей основной работы, продолжения книги «Горы и люди», наверное, найдутся там интересные материалы. Заберем-ка мы ребят, бабушку и махнем в Осетию!
– Но ведь это сложно и дорого! – попыталась я проявить благоразумие.
Юрий Николаевич посмотрел на меня с укоризной и удивлением.
– Что-то я тебя не узнаю! Какие сложности? Сядем в вагон и через два дня выйдем в городе Дзауджикау. Мне будет причитаться гонорар за перевод эпоса, вот мы его и истратим на то, чтобы прожить в Осетии несколько месяцев и закончить работу. А когда вернемся в Москву, неужели не заработаем на жизнь?
– Прекрасно! – Конечно, мне очень хотелось, чтобы путешествие наше осуществилось.
– Я вспоминаю забавный случай, – продолжал Юрий Николаевич. – В двадцатом году преподавал я на высших военных курсах в Екатеринбурге. Как-то вечером сидели мы с курсантами на лавочке возле ворот. Была весна, в воздухе что-то лихорадочное. Мы тогда были очень молоды, всё нам казалось веселым и легким. Шутили, смеялись… Вдруг подходит цыганка и предлагает погадать. Я из озорства протянул ей руку. Она посмотрела и сказала: «Вот что, красавец, хорошая у тебя будет жизнь. А денег у тебя всегда будет много и никогда их не будет…» Если бы ты слышала, какой оглушительный хохот покрыл ее слова. Деньги! Мы были уверены, что не сегодня завтра произойдет мировая революция и деньги будут отменены на всем земном шаре. Однако представительница фараонова племени оказалась права. Всегда вроде бы много зарабатываю, а сбережений нет. Но не в этом счастье!.. Значит, едем?