Вытаскивать маму приходится всем троим, и не могу сказать, что после этого ее настроение улучшилось. Она поправляет прическу, просто сотрясаясь от гнева.
– Так, молодой человек, – говорит она Фрэнку, который мрачно смотрит в землю. – Ты сам вырыл себе яму. Отныне тебе запрещается играть в компьютерные игры… Крис, как думаешь, сколько?
– Целый день, – уверенно произносит папа, одновременно с тем, как мама называет «два месяца».
– Крис! – возмущается мама. – Один день?
– Ну я не знаю! – защищается папа. – Я так с ходу не могу решить!
Родители отходят, начинают перешептываться, а мы с Фрэнком ожидаем в неловкости. Я, наверное, могла бы уже вернуться в дом, но мне хочется узнать, чем все кончится.
Хотя вообще-то глупо стоять здесь и слушать их шепот: «Чтобы наконец дошло», «Все серьезно».
Когда у меня будут дети, я сначала продумаю наказание.
– Ладно. – Папа наконец отделяется от мамы. – Десять дней. Ни компьютера, ни телефона, ничего.
– Десять дней? – Фрэнк бросает на папу взгляд, похожий на луч смерти и на мольбу «пожалуйста, умрите сейчас же». – Это вообще неадекватно.
– Адекватно, – отвечает мама, вытянув руку. – Телефон, пожалуйста.
– А как же моя команда? Я не могу их подвести. Ты сама мне сколько идиотских лекций прочитала о том, как важен командный дух и все за одного? И я теперь всех подведу?
– Какая команда? – не понимает она. – С кем ты бегаешь по пересеченной местности?
– «Завоеватели»! – не сдается Фрэнк. – Мы готовимся к соревнованиям, я же тебе миллион раз рассказывал.
– Соревнования по компьютерной игре? – Мама полна презрения.
– Международный чемпионат по «Завоевателям»! Приз – шесть миллионов долларов! Линус ради этого приходит все время! Что я ему скажу?
– Скажи, что занят, – резко отвечает мама. – Я бы вообще-то предпочла, чтобы он больше не появлялся. Тебе стоит найти друзей не с таким ограниченным кругом интересов. К тому же он расстроил Одри.
– Линус мой друг! – Фрэнк вот-вот взорвется. – Друзей-то, бля, ты запретить не можешь!
«Бля» было ошибкой. Мама становится похожа на кобру, готовую нанести удар.
– Фрэнк, не ругайся, пожалуйста, – ледяным голосом говорит она. – Запретить могу. Это мой дом. Я решаю, кто сюда приходит. Ты знаешь, что из-за него у Одри случился приступ?
– Больше приступов не будет, – немедленно отвечает брат. – Она к Линусу уже привыкает, да, Одри?
– Да, все нормально, – еле выговариваю я.
– Обсудим, – говорит мама, бросая на Фрэнка еще один ледяной взгляд. – А пока можно ли верить, что ты будешь сегодня учить уроки, а не достанешь еще один кабель, или мне отменить мой праздничный ужин, которого мы с папой ждали целый месяц и который уже наполовину испорчен? – Она смотрит на ноги. – Колготки однозначно выбрасывать.
После таких формулировок точно себя виноватым почувствуешь. То есть даже мне стыдно, хотя я ничего и не делала, так что Фрэнку, наверное, еще хуже. Хотя насчет него уверенности нет.
– Прости, – наконец выговаривает он, и мы молча смотрим на удаляющихся родителей. Хлопают дверцы машины, и они уезжают.
– Десять дней, – произносит через некоторое время брат, закрыв глаза.
– А могло бы быть и два месяца, – напоминаю я, стараясь его подбодрить, и немедленно понимаю, что сказала досадную глупость. – То есть… извини. Отстойно, конечно.
– Ага.
Потом я иду на кухню, ставлю чайник, чтобы сделать горячий шоколад, и издалека доносится голос Фрэнка:
– Слушай, Одри, ты просто обязана привыкнуть к Линусу.
– Ох. – Внутри что-то вздрагивает. Это имя. Линус. Как я на него реагирую.
– Надо, чтобы он мог приходить. Он тренироваться должен.
– Мама же запретила тебе играть.
– Всего на десять дней. – Фрэнк нервно машет рукой. – А потом придется как следует вложиться. Скоро отборочные соревнования.
– Угу. – Я сыплю порошок в чашку.
– Так что если увидишь его, не психуй. Нет, ладно, не «не психуй», – исправляется он, увидев мое лицо. – Но без приступов. Или как там это назвать. Я в курсе, что у тебя ситуация серьезная. Знаю, что это болезнь и все дела, знаю.
Фрэнка пару раз затаскивали на групповую семейную терапию. Вообще-то он на этих сборищах был очень милый. Говорил приятные вещи. Обо мне, о том, что случилось, и…
Ну так вот.
– Но дело в том, что Линус должен быть здесь и чтобы мама не давила, – продолжает брат. – Надо, чтобы ты могла на него смотреть и не убегать и так далее. Хорошо?
Пауза. Я лью в чашку кипяток, наблюдая, как порошок начинает кружиться, за несколько секунд превращаясь из пыли, практически небытия, в прекрасный шоколадный напиток. Всего один дополнительный элемент – и происходит такая трансформация. Я каждый раз об этом думаю, когда шоколад завариваю.
А это, кстати, плохо. Слишком много я думаю. Сли-и-иишком. С этим все согласны.
– Хотя бы постарайся, – не унимается Фрэнк. – Пожалуйста!
– Хорошо, – говорю я, пожав плечами, и делаю глоток.
МОЕ БЕЗМЯТЕЖНОЕ ЛЮБЯЩЕЕ СЕМЕЙСТВО – РАСШИФРОВКА ФИЛЬМАИНТЕРЬЕР. РОУЗВУД-КЛОУЗ, 5. ДЕНЬ
МАМА, ПАПА и ФРЭНК сидят за столом, завтракают. Мама читает «Дейли мейл». Папа смотрит в «Блэкберри». Камера наезжает на Фрэнка. Он злой и недовольный.
МАМА:
Фрэнк, чем планируешь заняться после школы?
Фрэнк не отвечает.
МАМА:
Фрэнк?
Фрэнк молчит.
МАМА:
Фрэнк?
Она толкает папу ногой. Папа растерянно поднимает взгляд.
МАМА:
Крис!
Она кивает, многозначительно глядя в сторону Фрэнка. Папа въезжает.
ПАПА:
Фрэнк, ты проявляешь неуважение. Мы семья. Нам полагается друг с другом общаться. Ответь матери.
ФРЭНК (закатывая глаза):
Я не знаю, что буду делать после школы. Но явно не в компьютер играть.
МАМА:
Можешь разобрать свои майки. Я не понимаю, что с ними. Крис, твои, кстати, тоже не помешает.
Папа сосредоточен на своем «Блэкберри».
МАМА:
Крис? Крис!
Папа так увлечен, что не слышит.
ФРЭНК:
Папа! Семья! Общение! Семья!
Фрэнк начинает махать рукой у папы перед лицом, и тот наконец поднимает взгляд. Он смотрит на сына, хлопая глазами.
ПАПА:
Нет, сегодня вечером ты никуда не пойдешь. Ты под домашним арестом, молодой человек.
Он смотрит на наши офигевшие лица и понимает, что не угадал.
ПАПА:
То есть… убери посуду в машину.
(Еще одна попытка.)
То есть клади грязное белье в корзину.
(Сдается.)
Делай, что скажет мама.
На следующий день Фрэнк появляется в дверях норы и с ходу объявляет:
– Я сейчас приведу Линуса поздороваться.
– Ага, – отвечаю я, постаравшись произнести это расслабленно и небрежно. – О’кей.
Расслабленно и небрежно? Какой бред. У меня все тело напряглось. Участилось дыхание. Из-за паники я вся на взводе. И теряю контроль над собой. Мне слышится голос доктора Сары, и я пытаюсь вспомнить то ощущение спокойствия, когда она рядом.
Не гони свои чувства.
Не забывай, что сработал допотопный участок мозга.
Скажи ему, что все в порядке.
Чертов допотопный мозг.
Вообще с этими мозгами такая ситуация, если вы не в курсе, что это всего лишь комок желе. Деленный на части, какие-то классные, а какие-то лишь даром место занимают. По моему скромному мнению.
Так что уж без этой допотопной части я могла бы обойтись. Без этой «мозжечковой миндалины», как ее называют в книгах. Когда вы замираете от страха, значит, это та самая миндалина взяла над вами верх. (Допотопной частью ее называют потому, что она, очевидно, зародилась еще тогда. До начала официальной истории.) И эта миндалина совершенно нерациональна и неразумна. Ее единственная цель – вас защитить. То есть сбежать, подраться или замереть.
Так что рационально я могу себе сказать, что оказаться с Линусом в одной комнате, поговорить и все такое – ничего страшного. Переживать не о чем. В чем проблема-то? Поговорить. Какая опасность может таиться в разговоре?
Но мой допотопный мозг все равно бьет тревогу: «Красный свет! Опасность! Беги! Паника! Паника!» И он при этом довольно громок и убедителен. И тело склонно слушаться его, а не меня. Вот в чем фигня.
У меня напрягся каждый мускул. Взгляд испуганно мечется из стороны в сторону. Если бы вы меня видели, подумали бы, что я оказалась в одной комнате с драконом. Допотопная часть мозга разошлась. И хотя я отчаянно приказываю себе не обращать внимания на ее глупости, это дается нелегко, когда в голове разбушевалось доисторическое чудовище, приказывающее бежать.
– Это Линус, – врывается в мои мысли голос Фрэнка. – Оставлю вас наедине.
И он оказывается в дверях раньше, чем я успеваю убежать. Те же каштановые волосы, та же непринужденная улыбка. Чувства у меня какие-то совершенно нереальные. Я слышу лишь голос собственного разума: «Не убегай, не убегай, не убегай».
– Привет, – говорит он.
– Привет, – удается выдавить мне.
Смотреть на него или даже в его сторону совершенно невозможно, так что я отворачиваюсь. Совсем. И таращусь в угол.
– Ты как, в порядке? – Линус на несколько шагов продвигается в комнату и останавливается.
– В порядке.
– А на вид не скажешь, – осмеливается прокомментировать он.
– Ну. Да.
Я пытаюсь придумать какое-нибудь объяснение, не включающее слов «ненормальная» или «чокнутая».
– Иногда мое тело вырабатывает слишком много адреналина, – наконец говорю я. – Такая у меня особенность. Дыхание учащается и все дела.
– А, ясно. – Мне кажется, что Линус кивает, хотя, ясное дело, посмотреть на него и проверить я не могу.
Для меня просто сидеть с ним в одной комнате, не убегая, все равно что родео. Приходится прикладывать невероятно много усилий. Руки сами завязываются в узлы. Мне до боли хочется схватиться за собственную майку и изодрать ее в клочки, загвоздка лишь в том, что я поклялась доктору Саре, что перестану рвать одежду. Так что не буду. Даже с учетом того, что мне от этого стало бы намного лучше, даже несмотря на то что пальцам до смерти хочется найти какое-нибудь безопасное занятие.
– Жаль, нам этого на биологии не объясняют, – говорит Линус. – Это куда интереснее, чем жизненный цикл какой-нибудь амебы. Можно присесть? – неловко добавляет он.
– Разумеется.
Он устраивается на краешке дивана, а я, будучи не в силах совладать с собой, начинаю отодвигаться.
– Это из-за того, что… случилось?
– Отчасти. – Я киваю. – Значит, ты в курсе.
– Ну, просто слышал. Все об этом говорили, ясное дело.
Меня охватывает мерзкое чувство. Сколько раз доктор Сара повторяла мне: «Одри, никто тебя не обсуждает». Так вот, оказывается, она не права.
– Фрея Хилл теперь учится в той же школе, что и моя кузина, – продолжает он. – А что с Иззи Лоутон и Ташей Коллинз, я не знаю.
От этих имен меня передергивает.
– Я совершенно не хочу об этом разговаривать.
– А. Ясно. Это вполне объяснимо. – Немного поколебавшись, Линус добавляет: – Так, значит, ты темные очки почти не снимаешь.
– Да.
Возникает пауза, и мне кажется, он ждет, что я ее заполню.
Да вообще-то почему бы и не сказать? Если не я, то, наверное, Фрэнк это сделает.
– Мне трудно смотреть людям в глаза, – признаюсь я. – Даже родным. Слишком… не знаю. Как-то чересчур.
– О’кей. – Он какое-то время думает. – А как-нибудь еще общаться можешь? По мылу?
– Нет. – Я морщусь словно от боли и сглатываю. – Сейчас нет.
– Но записки-то пишешь.
– Да. Записки пишу.
На какое-то время повисает тишина, а потом на диване рядом со мной появляется бумажка. На ней всего одно слово:
«Привет».
Улыбнувшись, я беру ручку.
«Привет»,
Тоже пишу я и толкаю листок обратно. Через миг он снова рядом со мной, и мы так ведем беседу, на бумаге.
«Так проще, чем разговаривать?»
«Немного».
«Прости, что спросил про очки. Наступил на больную мозоль».
«Ничего».
«Но я помню твои глаза, видел их раньше».
«Раньше?»
«Я однажды заходил к Фрэнку. И заметил. Они голубые, да?»
Поверить не могу, что он обратил внимание, какого цвета у меня глаза. Я сама даже не помню, что мы виделись.
«Да. Хорошая память».
«Мне жаль, что тебе пришлось с этим всем столкнуться».
«Мне тоже».
«Но это не навсегда. Отсидишься в темноте, сколько нужно, а потом выйдешь».
Я смотрю на написанные им слова, несколько офигев. Он как будто знает, о чем говорит.
«Думаешь?»
«Моя тетя растит суперкрутой ревень в темном сарае. Всю зиму его держат в темноте и тепле и собирают при свечах – так он самый вкусный. Кстати, стоит целое состояние».
«Это что, выходит, я ревень?»
«Почему бы и нет? Ему нужно какое-то время побыть в темноте, может, и тебе тоже».
«Я РЕВЕНЬ?!»
Следует долгая пауза. Затем листок появляется прямо у меня под носом. Линус нарисовал стебель ревеня в темных очках. Я фыркаю от смеха, не сдержавшись.
– Ну, я пойду. – Он поднимается.
– Ладно. Рада была… это. Поболтать.
– И я. Ну, пока. Увидимся.
Я поднимаю руку, решительно не поворачивая к нему лицо, но отчаянно мечтая о том, чтобы я могла это сделать, я даже приказываю себе повернуться – но не поворачиваюсь.
Все говорят про «язык тела», как будто он у всех одинаковый. А на самом деле каждый разговаривает на собственном диалекте. Например, у меня сейчас отвернуться и напряженно уставиться в угол означает «ты мне нравишься». Я ведь не убежала и не заперлась в ванной.
Остается только надеяться, что Линус это понимает.
На нашей следующей встрече с доктором Сарой она просматривает то, что я уже сняла, что-то записывая. С нами сидит и мама – она время от времени ходит со мной – и без остановки комментирует:
– Я и не знаю, что я в тот день на себя надела… Доктор Сара, не подумайте, пожалуйста, что у нас на кухне всегда такой бардак… Одри, боже мой, зачем ты сняла компостную кучу… – пока доктор Сара вежливо не попросила ее заткнуться. Так что к концу она просто откинулась на спинку кресла и стала смотреть на меня с улыбкой.
– Мне понравилось. Скрытая камера из тебя хорошая, Одри. А теперь появляйся потихоньку и сама. Возьми у родственников интервью. Может, и у кого-нибудь из чужих. Выходи из своей зоны комфорта.
На слове «чужие» я сжимаюсь.
– Каких чужих?
– У кого захочешь. Например, у молочника. Или у кого-нибудь из старых школьных друзей, – говорит она небрежно, словно не зная, что «старые школьные друзья» для меня больное место. Их и изначально было-то не так много, а после отъезда из Стоукленда я вообще никого из них не видела.
Лучшей подругой была Натали. После того, как я уехала, она написала мне письмо, а ее мама прислала цветы, и еще я знаю, что они периодически звонят моей маме. А я отвечать не могу. Не могу ее видеть. Не представляю, чтобы встреча была возможна. Мама в некотором смысле винит Натали в случившемся, и от этого мне еще хуже. Точнее, она считает, что подруга «в ответе» за то, что «не отреагировала быстрее». А это несправедливо. Натали ни в чем не виновата.
Ну, то есть она могла бы что-нибудь сказать. Может, учителя тогда быстрее бы мне поверили. Но знаете что? Ее парализовал стресс. Теперь я это понимаю. Правда.
– Значит, ты согласна, Одри? – Доктор Сара умеет настаивать, пока ты не согласишься, и записывает все, словно домашнее задание, так что сделать вид, будто этого не было, невозможно.
– Постараюсь.
– Отлично! Одри, тебе просто необходимо расширять свои горизонты. Когда тревожное состояние затягивается надолго, человек склонен зацикливаться на самом себе. Я не обидеть тебя хочу, просто так обстоят дела. Ты считаешь, что все постоянно думают о тебе. Что тебя осуждают и обсуждают.
– Но обо мне правда разговаривают. – Я не упущу возможности показать, что она не права. – Мне Линус сказал.
Доктор Сара отвлекается от своих записей и переводит на меня свой приятный спокойный взгляд.
– Кто такой Линус?
– Мальчик. Друг моего брата.
Она возвращается к записям.
– Это он раньше заходил? Когда у тебя возникли сложности?
– Да. В смысле, он вообще нормальный. Мы поговорили.
Мое лицо розовеет. Доктор Сара замечает это, но не комментирует.
– У него такая же зависимость от компьютерных игр, как и у Фрэнка, – говорит мама. – Доктор Сара, что мне делать с сыном? Привести его к вам? Что считается нормой?
– Давайте сегодня сосредоточимся на Одри, – отвечает доктор Сара. – По поводу Фрэнка можете обратиться в любое другое время, если вам кажется, что в этом есть смысл. Одри, давай вернемся к тому, что беспокоит тебя. – И она улыбается мне, успешно игнорируя маму.
Я заметила, что мама рассердилась, и знаю, что в машине она примется критиковать доктора Сару. У них вообще странные отношения. Мама ее обожает, как и все мы, но, думаю, еще и обижается. По-моему, она втайне готовится к тому моменту, когда доктор Сара объявит: «Одри, разумеется, во всем виноваты твои родители».
Естественно, доктор Сара никогда такого не говорила. И не скажет.
– Одри, на самом деле да, – продолжает она, – вероятно, какое-то время о тебе будут говорить. Я уверена, что и мои пациенты меня обсуждают, и также уверена, что не всегда говорят хорошее. Но потом им эта тема наскучит, и они переключатся на другую. В это ты можешь поверить?