ОНА НЕПРЕМЕННО ЧИТАЕТ ГАЗЕТУ «ПРАВДА», СУБСИДИРУЕМУЮ ГРЕЧЕСКИМ МАГНАТОМ. ПРЕКРАСНО, ЧТО ОНА ОСТАВИЛА ПЕДАГОГИЧЕСКОЕ ПОПРИЩЕ.
— Нашел о чем говорить с дамой! Он тебе надоел, Мила? Он, знаешь, нудный, хоть и писака. Ты пьешь коньяк, Мила? Французский. «Мартель».
КОММУНИСТЫ НЕ ПЬЮТ БУРЖУАЗНЫЕ КОНЬЯКИ, БЕСТОЛОЧЬ АВТОНОМОВ.
— Чуть-чуть, Константин Павлович.
— Мне, однако же, пора, — встал Сочинитель.
— Куда же вы? — растерялась эта Милена. Вроде бы испугалась.
БОИТСЯ ОСТАТЬСЯ НАЕДИНЕ С ХОЗЯИНОМ? Вот уж напрасно! Он и присел-то не рядом с ней на диван, как сделал бы любой здравомыслящий кавалер, чтобы потом удобней было повалить гостью, а на отдельный стул.
— Куда ж ты? — вторил ей Автономов. И он, кажется, был напуган перспективой остаться с Миленой наедине. — Посиди!
— Посидите, пожалуйста.
— Ладно, посижу. Но недолго. — ДОЛГО В ОБЩЕСТВЕ ОГОЛТЕЛОЙ КОММУНЯКИ Я НЕ ВЫСИЖУ.
Сладкоречивый Автономов был хоть и интересен, хоть и необычен, но утомителен. Такого Автономова я еще никогда не видел. Правда, особой смелостью, а тем более наглостью в обращении с женщинами он, насколько мне помнится, если память мне не изменяет, никогда не отличался. Но все-таки позиций своих мужских не сдавал. Не говорил вот так умильно: «Ешь, Милочка, кушай, пожалуйста, не стесняйся. Это вот колбаска. Австралийская. Любишь?».
— Редко доводится пробовать! — смеялась коммунистка Милена. От малой дозы коньяка нездоровое, бугристое лицо ее порозовело. Ее лицо спасали хороший смех и улыбка. И, слава тебе Господи, она не жеманничала. Она смеялась: — Да вы сами-то ешьте, Константин Павлович. Хватит за мной ухаживать. Фу-ты ну-ты, не опьянела ли я? В разгар рабочего дня коньяк! Это только вы можете такое придумать, Константин Павлович. Знаете, как в отделе горюют, что вы уходите!
— А мне вас всех будет недоставать. Это очевидно. Но мои годы, Милочка, диктуют…
— Какие годы! Вы душой всех нас моложе.
— Да уж! Рыбки солененькой, Мила. Это рыбка. Ты знаешь, Мила, ты чудесно выглядишь. В домашней обстановке ты выглядишь даже лучше, чем на работе, — придумал комплимент Автономов.
— Перестаньте.
— А вот грибы. Это маслята, Мила, а не грузди. Маслята маринованные. Сам собирал, сам мариновал. Жена у меня неумеха, — брякнул Автономов. ВТОРИЧНО БРЯКНУЛ О ЖЕНЕ — ЗАЧЕМ? — Еще по рюмочке, Мила.
— Ну хорошо…
Мне Автономов ничего не предлагал. Он, похоже, и не замечал, что я нахожусь за столом. СТРАННО, СТРАННО. Я мучительно размышлял: что же все-таки произойдет, когда я поднимусь из-за стола и уйду? РАИСА ЮРЬЕВНА АВТОГЕНОВА, АУ, ПОГЛЯДИТЕ НА СВОЕГО МУЖЕНЬКА, СОРВАВШЕГОСЯ С ПРИВЯЗИ! Нет, не слышит, не внемлет. Сидит свирепая супруга в самолетном кресле (путь далек!), плотно заполняя его своим тучным телом, — может быть, спит, откинув голову, похрапывает. А между тем ее героический муж повествует — по просьбе гостьи — о своих давних рыбоводных подвигах.
— Да, Мила, прошел через Арги-Паги, Пильтун, Вал, Найбу, речку Ударную… Курилы вот, правда, не захватил. А впрочем, помогал тамошним на Итурупе, консультировал. В шестидесятых, да и в семидесятых, еще на старом японском оборудовании работали — кошмар. Но возврат молоди, скажу тебе безоговорочно, был не меньше, чем сейчас, а то и поболе. Урожаи, знаешь, были славные. Горбуша валом шла. Ну, и дикие заморы, само собой, безоговорочно — не справлялись мы на забойках. А условия жизни в поселочках…
У-У, АВТОНОМОВ! НЕ ОХРЕНЕЛ ЛИ ТЫ ЧАСОМ? Видишь, Милена твоя на часы поглядывает, засекает, стало быть, сколько минут ты посвятишь своей трудовой безоговорочной молодости. «Чего доброго, — подумал я, — он сейчас предложит ей посмотреть семейный альбом фотографий… с него станет».
Я поднялся. Я сухо сказал:
Благодарю, Автономов, за хлеб-соль. До свидания, Милена. — (ИЗУЧАЙТЕ УСТАВ БЫВШЕЙ КПСС. ПРИГОДИТСЯ.)
Она вскочила, как перепуганная девочка. — Я тоже пойду, Константин Павлович.
— Что ты, что ты! Куда ты заспешила, Милочка? Зачем? Посиди еще, пожалуйста, — взмолился Автономов.
— Нам, Милена, вряд ли по дороге, — сказал я. — (СИДИ, УБЛАЖАЙ МОЕГО ДРУГА.)
Автономов схватил ее за руку и потянул опять на диван. ЭТО БЫЛО ЕГО ПЕРВОЕ РЕШИТЕЛЬНОЕ ДЕЙСТВИЕ. Я ушел.
Я ушел к своей рукописи, и я угрюмо шагал под моросящим дождем в сторону сопок, в свой отдаленный, малозаселенный микрорайон. Я приближался к своей рукописи, и я мысленно твердил свою заповедь а именно: СЧАСТЛИВ ОДИНОЧКА ХОЛОСТЯК, ОТВЕЧАЮЩИЙ ТОЛЬКО САМ ЗА СЕБЯ.
Через пару часов из своей квартиры я позвонил Автономову. Его телефон не ответил. Вечером я снова напомнил о себе звонком, но его телефон опять промолчал.
По давней привычке разрабатывать варианты неисповедимых судеб своих героев я зримо представлял, как сложилась ситуация в квартире Автономова после моего ухода (читай — побега). Например, я видел, как наяву, КОЛЕНОПРЕКЛОНЕННОГО Автономова. — Мила, душа моя, останься! — но это была несуразная, конечно, картинка. — ПОКЛЯНИТЕСЬ, ЧТО ПРОГОЛОСУЕТЕ ЗА ЗЮГАНОВА, И Я ОСТАНУСЬ, — отвечала дева, и неправдоподобный Константин Павлович истово клялся. Затем они слились в объятиях, и в самый ответственный момент, в пылу страсти, она звала Зюганова, а он, распаленный, в отместку ей — Сажи Умалатову. СЛОВОМ, ПАРТИЙНОЕ СОИТИЕ. ИЗДЕРЖКИ МОЕГО ВООБРАЖЕНИЯ.
Куда как достоверней представлялось другое: исповедь Автономова. Коньяк «Мартель» — серьезный напиток, особенно поверх вина «Амаретто». И одно дело изливать свою душу перед Сочинителем, который назубок знает твою биографию, — это значит зря время терять, — а совсем другое — открыться ЖЕНЩИНЕ, ПРИШЕДШЕЙ В ГОСТИ, а может быть, ДАМЕ СЕРДЦА.
Автономов говорил: — Мила! Моя жена, по большому счету, стерва. Нет, она мне не изменяет, таких доказательств у меня нет, пока нет. Наоборот, она ревнует меня ко всякой особи женского пола. Терпеть это невыносимо, но ревность — не главный ее порок. Я женат почти тридцать лет, Мила. Первые десять-пятнадцать я жил, можно сказать, на поселении, то есть терпимо, а иногда и очень хорошо. Последние пятнадцать — это, Мила, зловещая каторга с кандалами. Знала бы ты, Мила, через какие бездны я прошел и продолжаю идти! Как ты считаешь, я добрый человек?
— Вы очень-очень добрый человек, Константин Павлович.
— Могу я убить человека, как ты считаешь?
— Что вы говорите!
— Так вот, я убил свою жену. Не далее как сегодняшней ночью. Правда, во сне. ПОКА во сне.
— Фу-ты ну-ты! Я уж напугалась.
— Сон был поразительно яркий. Что сие означает, Мила?
— Что?
— Я могу убить ее ненароком наяву.
Тук-тук-тук! — стучит она костяшкой пальца по столу. — И вы постучите.
— Нет, я не желаю, Мила.
— Такие мысли, Константин Павлович…
— Но она меня довела. Она исковеркала мою жизнь! — вскричал Автономов и наконец-то соскользнул со стула на диван, оказавшись бок о бок с Миленой. ОНА ОТПРЯНУЛА?
— Мила!
— Да, Константин Павлович!
— Мы знакомы уже три года, но никогда не оставались наедине. Не странно ли это?
— Ну-у, как сказать… — ЗАСМУЩАЛАСЬ?
— Конечно, мои почтенные годы… — безобразно скривил рот Автономов. — А ты еще так молода.
— Ну уж и молода! Старушка уже.
— Молода, молода. Поразительно ты молода, Мила. Моя дочь — твоя ровесница. — ОПЯТЬ ЛЯПНУЛ! ЗАЧЕМ?
— Правда?
— У меня уже семилетний внук.
— Ну и что же?
— Я уже заслуженный пенсионер, — стонал Автономов.
— Вы прекрасно выглядите для своих лет.
НЕ ПОДДАВАЙСЯ НА ЛЕСТЬ, КОСТЯ. Расскажи ей о своих болячках — о несварении желудка, например, о частых запорах, обильном мочеиспускании, ночной ломоте в костях, приступах радикулита — ведь именно так, ты полагаешь, надо соблазнять женщину. СКАЖИ, ЧТО ТЕБЕ УЖЕ НА ПОГОСТ ПОРА, ЗАЖДАЛСЯ ТЕБЯ ПОГОСТ.
Но Автономов сформулировал иначе.
— Мила!
— Да?
— Мила, я готов хоть завтра умереть, если ты сегодня останешься у меня.
ОНА ВСКОЧИЛА? ОНА ВОЗМУЩЕННО ЗАВЕРЕЩАЛА: — Что вы себе позволяете, Константин Павлович! За кого вы меня принимаете? Или:
— Меня ждет дома дочь. Она первоклашка.
— А твои родители? Разве не приглядят?
— Приглядят, конечно, но я всегда ночую дома. И вообще, Константин Павлович, зачем? Не надо.
НАДО. ЕЩЕ КАК НАДО. ЖМИ, КОСТЯ. НАДО.
Он накинулся на нее, предположим. И ДАЛЬШЕ?
Многовариантность ситуаций. Так всегда бывает в жизни и на страницах.
Константин Павлович пылко обнял Милену, опрокинул ее на спину и прикрыл ее губы своими. Она застонала — ОНА ДАВНО НЕ БЫЛА С МУЖЧИНОЙ? Она забилась. ОНА СХВАТИЛА ЕГО ЗА КОРОТКИЕ ВОЛОСЫ И ОТОДРАЛА ОТ СЕБЯ? ИЛИ ОНА ГОРЯЧО ОБХВАТИЛА ЕГО ШЕЮ РУКАМИ? ЧТО ПРОИСХОДИТ — БОРЬБА ИЛИ ЕДИНЕНИЕ?
— Мила, Мила, милая… — бормочет Автономов сам не свой. У него дрожат руки, но он успешно раздевает партократку Милену, и она поддается с закрытыми глазами, с бессильными причитаниями: — Не надо. Ну, пожалуйста, не надо.
ИЛИ ВСЕ-ТАКИ ОСЛЕПИТЕЛЬНАЯ ПОЩЕЧИНА? — Вот вам, наглец! Не знала, что вы такой!
Или еще выразительней: — Ах ты, старый пес! Да как ты посмел! — И ПОМЧАЛАСЬ ВОН?
Или подчинилась все-таки его рукам, нсстарчески сильным? Или просто-напросто освободилась от его объятий, оправила кофточку, пригладила волосы и, порывисто дыша, проговорила с милой укоризной:
— Ну, Константин Павлович! Ну зачем же так? Останемся друзьями.
А Константин Павлович измученно признался:
— Я так стосковался по хорошей женщине, Мила, знала бы ты. Прости меня.
— Больше не повторится?
— Не могу обещать, Мила. Ты такая…
— Побегу домой. Пора.
— Я провожу тебя.
— А стоит ли?
— Стоит, стоит, — обессиленно отвечал Автономов.
СЧАСТЛИВ ОДИНОЧКА ХОЛОСТЯК, ОТВЕЧАЮЩИЙ ТОЛЬКО САМ ЗА СЕБЯ.
Ранним утром Сочинителя разбудил громкий стук в дверь. А именно под утро после тяжких ночных мытарств, после бессонных путешествий с боку на бок приходит к нему глубокое, блаженное забытье.
Я застонал и открыл глаза. Я смачно выругался. Кого принесло в эту пору? Кто посмел нарушить мое утреннее успокоение, какой мерзавец? Уж не Автономов ли это оголтелый?
Шлепая босыми ногами и пошатываясь, я прошел в прихожую и крикнул сиплым голосом: — Кто здесь?
— Открывай! — требовательно раздалось из-за двери.
Бормоча ругательства, я покрутил замок и распахнул дверь. Автономов стоял на пороге — свежий, деятельный и неистребимый. От него как будто пахнуло свежим ветром, а я передернул плечами в ознобе.
— Дрыхнешь? В такое время, в такую погоду? — жизнерадостно заговорил он входя.
— Какого хрена ты приперся в такую рань, шатун? — вызверился я.
Автономов хмыкнул. Он и не подумал обидеться.
— Кто рано встает, тому Бог дает, слышал такое?
— Начхать мне на твои народные мудрости! Я промучился целую ночь, а ты…
— Я тоже практически не спал, но, видишь, бодр и на ногах. Кофием угостишь? — спросил он, смело проходя на мою зачумленную кухню, не снимая даже ботинок.
— Откуда у меня кофе, сообрази?
— Ну, чайком. Я и от чайка не откажусь.
— Заваривай сам.
Я проследовал в туалет, затем в ванную. Сон был безнадежно прерван, восстановить его уже не удастся, разве только днем прикорну на часок. Мы, пенсионеры, живем по иным законам, чем молодняк, живем в ином измерении, на иной земле, где нестандартно течение времени. Мы, собственно говоря, в мыслях своих находимся больше ТАМ, чем ЗДЕСЬ. Краткий сон ТУТ подготавливает к бессрочному покою ТАМ. Но Автономов, кажется, позабыл, что он тоже пенсионер и что надо вести себя соответственно возрасту — кряхтеть, осторожно разминать кости, постанывать и с тоской коситься на неуемное солнце за окном. Похоже, что он радуется новому дню. Похоже, он думает, что ему нынче не пятьдесят пять с хвостиком, а всего-то, всего-то восемнадцать.
— Ох, хорош чаек! — жадно прихлебывает он обжигающий напиток. Я же наливаю из чашки в блюдце и вкушаю из блюдца мелкими глотками, как заправский дедуля.
Так пьем, причмокивая. Одурь моя медленно отступает. НУ, ДАВАЙ, АВТОНОМОВ, ЧЕГО УЖ ТАМ, ПОВЕСТВУЙ ДАВАЙ, НЕ ТЯНИ.
Нет, они, Автономов, желают продлить удовольствие. Они хотят помучить писаку, разжечь его любопытство. Поэтому начинают с дальним подходом.
— Ну как, Анатоль?
— Что — как? Что — как? — каркаю я.
— Как она тебе? Понравилась? — Голос его безмятежен, однако же слышится в нем беспокойство.
Что ответить? Разумеется, он ждет от меня жаркого похвального слова. Он хочет, чтобы я вскинул большой палец правой руки и отчеканил с недвусмысленным восхищением: «КЛАСС!» — или того пуще, сказал бы, что жутко завидую его удаче — такую деваху отхватил! Но профессиональная и человеческая честность не позволяет мне лгать.
— Глупа она, однако, — определил я.
Автономов мгновенно вскочил. Сидел себе вальяжно и безмятежно и вдруг, понимаете, взвился в воздух.
— Милена глупа?! — сразу осип его голос. — Ты о Милене говоришь?
— О ней.
— И она, по-твоему, глупа?
— По-моему, очень.
— Ты обалдел, писака! — заорал Автономов. — Иди проспись!
— Умный проспится, дурак никогда. Так народ говорит.
— Так она еще и дура, по-твоему? — Желваки заиграли на его скулах. Он хищно ощерился.
— А какая умная женщина, скажи, будет молиться на коммуняк? Или она уже обратила тебя в свою веру? Тогда ступай отсюда. Здесь тебе нечего делать. И заплати мне за заварку, — разозлился и я.
— Политик хренов! Почему она не может иметь своей точки зрения?
— Ага! Уже взяла тебя в оборот.
— Чушь несешь! Мы говорили о жизни, а не о сучьей политике. Милена умница, понял? Понял? Ты?
— Жизни вне политики нет, — изрек я афоризм.
— Плевать! Я тебя спрашиваю не об ее политических воззрениях. Я тебя как друга спросил, понравилась ли она тебе как женщина, а ты… Говори, понравилась она тебе как женщина?
Можно было и соврать, но Сочинитель отличается необычайной правдивостью.
— Бывают и покрасивше, — сказал я.
— Осел!!
— Я-то?
— Смазливых ему подавай! Киносучек тебе подавай! Много счастья ты видел со своими двумя красотками? Где они, твои жены? Тю-тю. Осел!
— Я тебя сейчас вытурю, старый козел.
— Такая женщина, такая чуткая, обаятельная, а ему, вишь ты, не ндравится! А еще что-то пишет, претендует на знание людей. Как такого писаку земля носит!
— О балбес! Замолчи. — Я вдруг захохотал.
— Ты мне в душу наплевал! — завопил Автономов, наливаясь кровью. Она, казалось, вот-вот прорвет его тонкие височные кости.
— Ну, извини, Христа ради… ха-ха-ха!
— Смеешься, гад? Тебе смешно?
— Я же не знал… ой, не могу, Автономчик, уморил!.. Ну, ей-богу, она мне, в общем-то, пондравилась.
— Врешь? Нагло? — опал его голос.
— Да нет же, хорошая, в общем-то, деваха. Примитивная, конечно…
— Опять!!
— Как все женщины. Как все женщины. Мы же с тобой сто лет назад договорились, что женщины недотягивают.
— Милку мою не трожь, понял? — Какой-то уголовный акцент промелькнул в этой фразе.
— Уже Милка? Уже твоя? — Я воззрился на него.
Он медленно бледнел. Прыгающие губы успокаивались, но рука еще дрожала, когда он потянулся за сигаретами на столе. Закурил и я — без особой охоты, просто из солидарности. Мы помолчали, очухиваясь. Давненько мы не схватывались, да еще на таком безрассудном школьном уровне. Я, впрочем, помнил по древним ссорам, как дик и неуемен бывает Автономов, когда теряет голову.
СЛЕДОВАЛО БЫТЬ ОСТОРОЖНЫМ, чтобы он опять не завелся с полуоборота.
— Значит, она уже стала твоей, и она уже стала для тебя Милкой, да, Костик? — бережно переспросил я, вкушая сигаретный дым.
СТРАШНАЯ КУХНЯ. ЧЕРНАЯ КУХНЯ. РАБОЧЕЕ МЕСТО СОЧИНИТЕЛЯ. Пора уже пригласить какую-нибудь женщину навести здесь творческий порядок.
— Не придирайся к словам, — ответил Автономов. — Пых-Пых! Поцапаемся опять. — Пых-пых!
— Ну, а все-таки, Костя… мне интересно… чем ваша встреча закончилась? Я звонил. Ты молчал. Не поднимал трубку?
— Возможно, меня дома не было.
— Ага, вот как.
— Возможно, я был в гостях.
— Та-ак.
— Такая чудесная девочка у нее, прелесть. Курчавая, как барашек. Умненькая такая. Светой зовут. Первоклашка.
— Разве Милена не с родителями живет?
— Нет, у нее своя квартирка. Однокомнатная, как у тебя. В Черемушках. — Автономов расслабился, задымил размеренно.
— Посетил ее, значит?
— Она пригласила. Пригласила меня. Я пошел.
— На всю ночь, извини?
— ЧТО-О?!
— Извини.
— Ты, Анатоль, скажу тебе, ты, по-моему, сексуально озабоченный тип. Тебя лечить надо от половой агрессии. Безоговорочно.
— А вчера заподозрил, что я импотент. Кто же я?
— Ты циник прежде всего. Старый развратник, вот ты кто. НЕ СМЕЙ ПИСАТЬ ПРО ЛЮБОВЬ, понял? Запрещаю.
— Цензура это, однако.
— Милена чистая женщина!
— А твой Аполлон чистый мужчина. У тебя, Костя, все чистые и светлые, как одуванчики. Кроме, разумеется, Раисы Юрьевны.
— При чем тут Раиса и Аполлон!
— Ладно, забудем.
— У нас три года были кабинетные отношения. На уровне дружеских, и только. Я не мог подступиться к ней три года, соображаешь ты это?
— Мне работать надо, коли разбудил.
— Я приглядывался, я изучал.
— Большой роман мастерю.
— Я томился, черт возьми.
— Но пишется, знаешь, трудно. По слогам.
— Я даже шпионил за ней, черт побери!
— К осени, может быть, закончу, дай Бог. Или к зиме.
— Но ты же знаешь этот сволочной закон: никаких романов с подчиненными.
— О любви, между прочим, будет романчик.
— А теперь я свободен. Я — НИКТО.
А я Автор.
— Ты что, не желаешь слушать? — вскипел Автономов.