— О любви, между прочим, будет романчик.
— А теперь я свободен. Я — НИКТО.
А я Автор.
— Ты что, не желаешь слушать? — вскипел Автономов.
— Отчего же!
— Вчера Милена была такая…
— Ну какая, какая? Не телись.
— ДОБРАЯ.
— Ласковая? Нежная?
— Добрая, говорю. Ну и ласковая. Какая разница?
— Есть разница. И существенная. Ни хрена не понимаешь в нюансах, Автономов.
— Ты много понимаешь, бумагомарака! — Ого, как оскорбил! Списать такое оскорбление можно только на легкую его невменяемость. СПИСАЛ.
— ОНА МЕНЯ ПОИЛА ЧАЕМ С ПРЯНИКАМИ!
— Сама разжевывала для тебя пряники?
— Осел. Заткнись.
— Молчу.
— Я ЗАБЫЛ, ЧТО ТАКОЕ ДОБРОТА, АНАТОЛЬ. Мы с Раисой живем уже много лет, как цепные собаки.
— Меня интересует главным образом другое. Когда ты все-таки попал домой?
— В первом часу. Девочка уже давным-давно спала, а мы разговаривали на кухне.
— ПРОЩАНИЕ БЫЛО ТРОГАТЕЛЬНЫМ? — подчеркнуто спросил Сочинитель и не сдержал, видимо, иронической ухмылки.
— Болван я! — опять заорал Автономов. — Зачем я тебе все рассказываю? На кой? Ты же падший тип. Ты нелюдь. Ты человеконенавистник, вот ты кто. Гореть тебе в аду, писака!
Он шваркнул табуреткой, вскочив под мой новый хохот, и рванул на выход.
— Костя! Эй! Погоди! — догнал я его около двери и схватил за плечо.
— Не прикасайся! У тебя рука мертвеца!
— Займи мертвецу штук тридцать до пенсии. В доме шаром покати.
Он сунул руку во внутренний карман куртки. Он выхватил пригоршню купюр. Он швырнул их в воздух, как пропагандистские листовки. — НА! ЛОПАЙ! ЖРИ! ПОТРЕБИТЕЛЬ!
И хлопнул дверью. И исчез.
Икая от смеха, я собрал с пола денежки — тридцать семь тысяч восемьсот рубликов насчитал — и вернулся на кухню. Знал бы я, как развернутся дальнейшие события, не смеялся бы и не икал бы от смеха.
Агентурная служба доложила, да, впрочем, я и сам раскумекал, что Константин Павлович от меня помчался в свой Рыбвод. Только после его побега я осознал, что Автономов выглядел необычно. На нем не было его любимых джинсов и джинсовой куртки, а был он одет в партикулярный костюм — серый, в полоску, безукоризненно отглаженный. Он был в свежайшей белой рубашке, припомнил я. Замысловатой расцветки галстук украшал его грудь. И как вчера, он был до синевы выбрит, а приметы избиения — под глазом и на губах были — Господи Боже! — тщательно закамуфлированы бесцветной мазью и, кажется, припудрены. И, ей же ей, после него на кухне остался терпкий запах одеколона… «Ожен»?
Да, он был наряден, он был при параде. Он хотел предстать сегодня перед Миленой во всем блеске, молодым и неотразимым, и не только перед ней. Сегодня был особый день. Сегодня предстояли торжественные проводы К. П. Автономова на заслуженный отдых. Как же я мог забыть об этом, эгоист и эгоцентрик, и циник (по Автономову)! Я должен был, конечно же, поздравить его. И уж во всяком случае я должен был отнестись к нему с особым почтением, уважением и дружеской любовью. А я его разъярил. Я сбил его праздничный настрой. Верно сказал Константин Павлович: гореть мне в аду на страшном огне.
БОЖЬЕ НАКАЗАНИЕ ПОСЛЕДОВАЛО НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО: обычно бойкое мое перо вдруг забуксовало. Я сидел над белым листом бумаги и не мог выжать из себя ни слова. Я впал в состояние ступора. Меня разбил умственный паралич. Это было непривычно и страшно.
Промучившись с полчаса бесплодно, изрисовав лист бессмысленными пляшущими человечками, я отшвырнул ручку. Я оделся и вышел под весеннее яркое солнце на улицу. Небо было такое синее, что глаза могли выскочить из глазниц. Новорожденная нежная травка покрывала газоны. Сопки по соседству акварельно зеленели. Лица прохожих были одухотворенны, а походка их легка и вдохновенна. Я тоже взбодрился, задышал по-весеннему. Спасибо, Костя, что разбудил в неурочный час!
Мою телеграмму пожилая женщина в окошке приняла с некоторым сомнением.
— Местная? Странно. Проще доехать на автобусе.
— А я хочу телеграфировать. Причем срочно.
— Ну пожалуйста. Ваше дело, раз денег не жалко.
Телеграмма в Рыбвод на имя Автономова гласила: ДОРОГОЙ КОСТЯ. ПОЗДРАВЛЯЮ СВОБОДОЙ ПРИГЛАШАЮ ГОСТИ НА ЖАРЕНУЮ ГОРБУШУ ОБНИМАЮ СОЧИНИТЕЛЬ
Телеграмму приняли. Шагал я домой со странным ощущением, что воспользовался услугами не почтового, а церковного ведомства, что зажег и поставил поминальную свечку.
А под вечер я услышал явственно приветственные клики.
— ПОДНИМЕМ БОКАЛЫ, СОДВИНЕМ ИХ РАЗОМ ЗА НАШЕГО ДОРОГОГО КОНСТАНТИНА ПАВЛОВИЧА!
— КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ! ОСТРОВНАЯ РЫБОВОДНАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ МНОГИМ ОБЯЗАНА ВАМ! ВЫ ВНЕСЛИ БЕСЦЕННЫЙ ВКЛАД… — Сильные аплодисменты.
— ПОСТУПИЛИ ПРИВЕТСТВЕННЫЕ ТЕЛЕГРАММЫ… ИХ МНОГО, ИЗ РАЗНЫХ МЕСТ. ЗАЧИТЫВАЮ.
К. П. Автономов — во главе длинного стола с царскими яствами, заманчивыми иностранными бутылками. По его просветленному лицу блуждает растерянная ребячья улыбка. Он смущен, и он тронут, и он взволнован. Конечно, он ожидал, что проводы состоятся, но чтобы так широко, так массово, так разгульно… Ей-богу, он не заслужил такой чести. О, мама родная, еще и подарки!
Да, подарки-подарочки от любящих сослуживцев. Некая величественная дама, непременно дама, профсоюзная активистка, сияя и благоухая, под оживленные рукоплескания вручает Константину Павловичу… что? Могу поспорить, блистающий медью русский самовар — пейте чай с сушками на заслуженном отдыхе, дорогой Константин Павлович! А еще что? А еще, можете представить, многодолларовый японский транзистор — слушайте последние известия, Константин Павлович, наслаждайтесь музыкальными программами.
СПАСИБО, СПАСИБО, ДАМЫ И ГОСПОДА… ТОВАРИЩИ… ДРУЗЬЯ. Я ГЛУБОКО ПРИЗНАТЕЛЕН ВАМ. Я ВЗВОЛНОВАН, РАСТРОГАН И ПОЛЬЩЕН. МОЯ СКРОМНАЯ ТРИДЦАТИДВУХЛЕТНЯЯ РАБОТА В РЫБВОДЕ, ПРАВО ЖЕ, НЕ ЗАСЛУЖИВАЕТ ТАКИХ ПОЧЕСТЕЙ. БЛАГОДАРЮ ВАС ОТ ВСЕЙ ДУШИ, ДОРОГИЕ СОСЛУЖИВЦЫ. (Вперед, к победе коммунизма! — мысленно восклицаю я за него.)
— Вперед, к победе коммунизма! — восторженно визжит нарядная Милена.
Она сидит вдалеке от Константина Павловича, и это ошибка организаторов проводин. Надо было посадить ее рядом с виновником торжества, раз уж отсутствует законная жена — Раиса Юрьевна.
— Почему вы не привели свою супругу, Константин Павлович? — шепчет Автономову профсоюзная боссша. (Дурында!)
Взволнованное лицо героя-пенсионера нехорошо искажается. Он, может быть, клацает зубами и хищно, как он это умеет, ощеривается.
— Прошу прощения… — пугается дама и отваливает.
Застолье набирает силу. Уже через час стол разгромлен и разграблен. Многоуважаемый пенсионер давно уже пытается приблизиться к своей бывшей подчиненной Милене, и грянувшая музыка дает наконец-то ему такую возможность. НО ЗДЕСЬ СТОЛЬКО ЖЕНСКИХ ГЛАЗ. БУДЬ ОСТОРОЖЕН, АВТОНОМ. Тебе-то что, ты уже отрезанный ломоть, а ей еще работать и работать здесь, и нежелательно, чтобы приметливые подруги зашептались между собой: — ГЛЯНЬТЕ, ДЕВОНЬКИ, СТАРИЧОК-ТО НАШ НИКАК МИЛЕНУ ЗАКЛЕИЛ. — Такое вполне возможно.
Но Константин Павлович, хоть и нечеток уже в движениях, трезво бдит, соблюдает конспирацию. Сначала он приглашает на танец свою соседку, величественную профбоссшу, затем еще одну, тоже отвратительную, а лишь затем склоняется перед своей Миленой. — Не желаете… это самое… потанцевать, Милочка?
— Ах, конечно! Я завсегда готова!
Вот так. Съели, кумушки? Хитер Константин Павлович, хитер и мудр. Не даст он вам повода перемывать косточки Милене, предположим, Иосифовне. Всего-то один танец с ней, но многозначительный.
— Мы уйдем вдвоем, так ведь, Мила? — шепчет он ей в розовое ухо.
— Ой, что вы! Не надо.
— Мы уйдем вдвоем, Мила. Я смертельно обижусь, девочка(!), если ты меня сегодня бросишь. Я думал о тебе всю ночь, Мила.
— Куда же мы пойдем, Константин Павлович?
— А ты пристроила на сегодня Светочку?
— Да, мама ее забрала.
— Прекрасно. Умница. Поедем ко мне или к тебе, как хочешь. Выпьем кофе, послушаем музыку, — обольщает Автономов.
— Правда, не надо, Константин Павлович.
— Ну хорошо. Пойдем к Анатолю. Он прислал мне телеграмму, чудила. Приглашает в гости на горбушу… ха-ха! Знает ведь, что я ее на дух не переношу… издевается. Он понравился тебе вчера? — ревниво спрашивает Автономов.
— Ну-у, как сказать. Я писателей не такими представляла. У него, знаете, видок такой… бомжский. И, по-моему, он тяжелый человек.
— Да? — радуется мой дружок. — Так считаешь? Правильно. Но зайти надо. А то обидится.
Право, не знаю. Удобно ли это?
— Чего там, Мила! Зайдем и точка. А дальше по настроению. Да, Мила, да? — И, на миг потеряв бдительность, приникает лбом к ее лбу. ОНА ОТСТРАНЯЕТСЯ?
— Ну хорошо. Только выйдем по одному. Сначала я. Буду ждать вас около Дома торговли. Но вас могут не отпустить. Еще вон сколько выпивки на столе!
— Уйду, Милочка. Ускользну. Я по-английски уйду, не прощаясь. Тебе не придется долго ждать, — ликует Автономов, а я навожу поверхностный порядок в страшной черной кухне. Я делаю также легкую приборку в своей гостиной, она же спальня. Застилаю пледом тахту, прикрываю стол свежей, но мятой скатертью, открываю балконную дверь, чтобы проветрить свое логово. Никакой горбуши я, естественно, не припас, но шальную сумму Автономова я превратил в бутылку болгарского бренди, упаковку американских сосисок, банку сайры и две сырые «ножки Буша», а также половинку буханки белого хлеба. Хватит. Не с голодного мыса они придут.
Интуиция не подводит меня. В начале девятого раздался стук в дверь.
Парочка стояла на лестничной площадке. Он, улыбающийся, — впереди, даже не улыбающийся, а сияющий, как тот самовар, который держал на отлете. Она за его спиной с большой пластиковой сумкой в руке.
— Принимаешь гостей? — спросил К. П. Автономов.
— Входите. Рад.
— Входи, Мила. Он рад. Входи, Мила, не стесняйся.
— Вы нас извините, пожалуйста. Мы, наверно, некстати, — начала она, первой переступив порог. «Мы»!
— Все в порядке. Не пугайтесь убогости моего жилья. — Я был дружелюбен и подчеркнуто корректен.
— А мы в самом деле не помешали? Вы, наверное, работали, а мы… — «Мы!» «Мы!»
— Нет, я бездельничал. Случается такое.
Автономов тоже внедрился в квартиру. Он был заметно навеселе. Он не походил на вчерашнего трусливого, растерянного и дрожащего человечишку.
— Спасибо за телеграмму, Анатоль. Получил, получил. Каков самоварчик, а? Хорош?
— Почти как компьютер, — определил я.
Милена засмеялась. Она тоже была навеселе, и она зримо похорошела.
— Да, уважили меня, уважили, — похвалился Константин Павлович, ставя блестящее чудо под вешалку, принимая у Милены сумку, а плащ я помог ей снять сам. — И еще, знаешь, транзистор японский подарили.
— Ишь ты! Прямо завидки берут, — сказал я. И вспомнил, что местная писательская организация тоже уважила меня, когда полгода назад уходил на пенсию. Она расщедрилась на лампу настольную и набор японских авторучек — сообразно своим финансовым возможностям и заслугам Сочинителя на ниве отечественной словесности, м-да.
Автономов вольным жестом извлек из пластиковой сумки бутылку шампанского. — Наш подарок!
Я сообщил Милене, что в ванной комнате, вот здесь, имеется зеркало. Она поблагодарила и юркнула туда. Мы с Автономовым проследовали в гостиную (она же спальня), где мной предусмотрительно был накрыт стол.
— Гляди-ка, — сказал мой дружок, хмыкая, — как ты расстарался!
— На твои наглые тридцать восемь штук, психопат.
— А даму не пригласил для четности? Слабо? — развязно спросил он.
— Обойдусь Миленой.
— Что-о?! — Фирменное «что-о?!» Автономова.
— Ладно, ладно, пошутил.
— Посмей только к ней приставать… я тебя уничтожу!
— Ладно, ладно, не зверей.
СЧАСТЛИВ ОДИНОЧКА ХОЛОСТЯК, ОТВЕЧАЮЩИЙ ТОЛЬКО САМ ЗА СЕБЯ.
Появилась Милена — и не робко, надо сказать, вошла, а уже правомочной смелой гостьей. Крупная, широкоплечая и широкобедрая, и улыбчивая, в переливчатом нарядном платье, с тонкой золотой цепочкой на шее.
— Скромный ужин, — сказал я. — Прошу за стол, Милена.
— Ой, что вы! Мы сыты-пресыты. Правда, Константин Павлович, мы сыты? И выпили мы порядочно, правда, Константин Павлович?
«МЫ!» «МЫ!»
— Ничего, Милочка, осилим еще. — ОН ОБНЯЛ ЕЕ ЗА ПЛЕЧИ. Да, он обнял ее за плечи. Он посмел обнять ее за плечи и, когда она не отстранилась, победоносно, как мальчишка, взглянул на меня.
А я содрогнулся.
В начале одиннадцатого погас свет. Плановое отключение. Зима и весна тысяча девятьсот девяносто шестого года приучили тойохаровцев к вечерней темноте в домах и частым перебоям в водоснабжении.
— Вот! — раздался учительский голос Милены. — Опять! Ну не безобразие это?
— В самом деле, черт-те что! — поддакнул ей из темноты ученик Автономов.
— Голосуйте за кандидата капээрэф, — трудно выговорил я, — товарища Зюганова. Светоча нашей жизни! — Я встал и ощупью отправился на кухню за свечкой. (Часто творит Сочинитель при свече и мечтает обзавестись гусиным пером, чтобы походить, скажем, на летописца Пимена.)
Когда я бесшумно вернулся и чиркнул спичкой, они отпрянули друг от друга. НЕУЖЕЛИ, АВТОНОМ, НЕУЖЕЛИ? НЕУЖЕЛИ ТЫ ОТВАЖИЛСЯ ПОЦЕЛОВАТЬ СВОЮ БЫВШУЮ ПОДЧИНЕННУЮ?
Около полуночи они ушли, оба пьяненькие, оставив мне на сохранение чудо-самовар и чудо-транзистор. Тяжелая тоска вдруг навалилась на меня. Пришлось заливать ее остатками бренди. Зато сон пришел сразу, и ночь промелькнула в глубоком беспамятстве.
Утром Автономов не замедлил напомнить о себе. Спал ли он вообще?
— Анатоль, немедленно приезжай ко мне! — распорядился он удалым командным голосом.
Я разозлился. Я выругался.
— Ты что полагаешь, — обозленно заговорил я, — что теперь, когда ты не у дел, ты можешь в любое время суток насиловать меня? Я работаю. Работаю я!
— Анатоль…
— Что ты хочешь мне предложить? Посидеть с тобой на лавочке? Забить «козла» во дворе? Или опять кир?
— Анатоль, не сердись.
— Сгинь, Костя.
— Анатоль, ты не смеешь так говорить со мной, хотя я младше тебя на полгода.
— Чего тебе от меня надо, сосунок?
— Я ХОЧУ ВЫСКАЗАТЬСЯ. И еще. Звонил Аполлоша. Он приглашает в бильярдную.
— Ну так иди!
— А ты не желаешь?
— Нет. И денег у меня нет на бильярд.
— Это не проблема, я займу, — непенсионно звенел голос Автономова. — Давай встретимся на нейтральной почве в кафе «Каскад». Там кофе подают, горячих собак, то бишь сосиски.
— И коньяк?
— Ну, можешь не пить, если нет потребности. Я угощаю, Анатоль.
— У-у!
— ЕСЛИ Я НЕ ВЫСКАЖУСЬ, Я ВЗОРВУСЬ, — взмолился К. П.
— Ладно, уговорил. Но не раньше двенадцати.
— Идет! В «Каскаде». Ты настоящий, верный друг, писака.
— Пошел ты… — Я оборвал разговор. Я вновь уселся за страницы своего повествования: «Путешествия с боку на бок». ЖИТЬ НЕ НЕОБХОДИМО, ПИСАТЬ НЕОБХОДИМО.
О город Тойохара! Я помню твои японские строения с желтыми черепичными крышами и убогие бараки, обитые толью от пронизывающих зимних ветров. Снежный город. Глубокие тоннели-переходы между высоченными сугробами. Занесенные по крыши дома. Широколицые прохожие. Всюду звучит японская, корейская и китайская речь. Мне пять лет и почти столько же соседу по бараку Костьке Автономову. Наши семьи перебрались сюда с нефтяных промыслов северной части острова. Теперь мы хозяева, а депортированные подданные Страны восходящего солнца уплывают восвояси на пароходах. Какая даль времени! — она поросла бурьяном, гигантскими лопухами и папоротником. От прежнего Тойохаро мало что осталось — лишь аллеи реликтовых тисов, лишь рябиновые кущи, лишь прекрасная резиденция японского губернатора, ныне краеведческий музей. Иным, чем в детстве, стал и климат: поутихли бураны и метели, зато наши головы, Костя, занесло сединой. Лишь на семь лет покидал я Тойохаро в пору своих журналистских странствий по небезопасным тропам. Родители похоронены на местном кладбище — и твои, Костя, тоже, — а мои жёны и дети сгинули в глубине страны. Город детства. Снежный город. Угасающая моя жизнь.
Я выкинул сигарету и пересек улицу на зеленый знак светофора.
Автономов в молодежной курточке-ветровке расхаживал перед широкими окнами кафе-бара «Каскад». Увидев меня, он приветственно вскинул руку. СТАРЫЙ ДРУЖОК, НЕИСТРЕБИМЫЙ, ведома ли тебе дальнейшая наша жизнь?
Я подошел, и мы обменялись рукопожатием.
— Цветешь, однако, — хмуро сказал я. — Улыбаешься, как недоразвитый. С чего бы это?
Его глаза лихорадочно блестели.
— Рад тебя видеть, Анатоль.
— Ну-ну. Прервал мощный творческий процесс, знаешь об этом?
— Перебьешься! Реальная жизнь интересней, чем твоя писанина.
— Для тебя может быть. Но не для меня.
Мы вошли в двери бара. Посетителей в этот час было немного. Столики пустовали, и я сразу занял один в дальнем углу, предоставив Автономову самому делать заказ у стойки. Пусть знает, как называть мои опусы писаниной!
— Коньяк будешь? — окликнул он меня, когда появился бармен в галстуке-бабочке и свирепо-красном замшевом пиджаке.
— А вот и буду! — (В порядке наказания его.)
Он принес две большие пузатые рюмки коньяку, а затем две картонные тарелочки с горячими сосисками и булочками, а затем две чашечки кофе. Нетипичный обед для меня, российского пенсионера, получающего четыреста шестьдесят тысяч в месяц. А ему хоть бы что! Он блаженно улыбался. Он уселся на плетеный стул рядом со мной. Ему, по всему видно, не терпелось тяпнуть.
— АНАТОЛЬ, ПРЕДЛАГАЮ ВЫПИТЬ ЗА МИЛЕНУ, — провозгласил Автономов.
— И за КАПЭЭРЭФ тоже? — уточнил я. Въедливо так.