А для немногих свободных часов у него была Дженни. Да, у Климова появилась подружка – американка, славистка, повернутая на русской литературе. Это маленькое рыжее чудо (очаровательные веснушки вполлица, белая молочная кожа, серебристый смех, очаровательный акцент) он встретил в гостях у знакомых из России. Тридцатилетняя Дженни выглядела совершенной девчонкой и казалась застенчивой, а когда признавалась в любви к русской культуре – восторженной. Как-то само получилось, что из гостей они ушли вместе, и, когда Климов предложил ей продолжить разговор о русской литературе у него дома за чашкой кофе, Дженни правила игры приняла, прекрасно все понимая. После бурно проведенной ночи (к черту великую русскую литературу!) они стали встречаться.
Климов называл ее на русский лад – Женькой. Ей шло, в ней действительно было много русского. Удивительно, словно где-то в небесной канцелярии решили подшутить и занесли на эти совсем «другие берега» очень русскую барышню – нежную, женственную, хрупкую. Он смеялся – стоило пересекать океан, чтобы в Нью-Йорке встретить женщину, которая вполне могла бы быть четвертой сестрой барышень Басмановых. Климова удивляли ее поразительная деликатность и какой-то аристократизм, Дженни не была феминисткой и не посягала на его внутреннюю свободу и ту, прошлую, жизнь, с огромной любовью и дорогими воспоминаниями, которые он тщательно охранял. В общем, его все устраивало, и он даже успел искренне привязаться к ней.
Беременность Дженни оказалась для обоих полной неожиданностью. Барышня вдруг застенчиво сообщила ему, что понесла. И далее выдала что-то такое возвышенно-благородное: «Но ты не бери в голову, Ник, живи спокойно, я не имею к тебе никаких претензий, я, видишь ли, всю жизнь мечтала заиметь ребенка от русского, чтобы, значит, русские корни, сама рожу, сама выращу, сама воспитаю в духе русской культуры!» – и далее примерно такой же благородный бред (все-таки перечитала девчонка русских романов!). А он… Ну что он, людоед какой, чтобы обижать маленьких детей и прекраснодушных женщин? Климов подумал (недолго) и сказал: раз такие дела – рожай, только это будет наш ребенок. Общий. После чего Женька переехала к нему. Странным образом совместное проживание не стало для Климова испытанием, как-то все шло спокойно и гладко. Летом Дженни должна была родить. Все хорошо – совместные планы, общие цели, готовились к Рождеству, и вдруг ему захотелось позвонить в Россию…
«Скоро Новый год, Ник! – сказала Маша в сегодняшнем телефонном разговоре. – Приезжай!» – «Нет, ну что ты, это невозможно…»
Поехать в Россию? Ему не хотелось оставлять беременную подругу, но Андрей, продажа дома… Черт, зачем он позвонил?
Вечером Дженни спросила:
– Что с тобой, Ник? Что-то случилось?
Он пожал плечами:
– Нет, все в порядке.
Дженни нахмурилась:
– Я же вижу!
Она действительно всегда как-то умела его почувствовать.
Климов усмехнулся:
– Обычная рефлексия, русский сплин, пустяки, ибо у меня, безусловно, есть перспектива найти утешение, потому что впереди, там, где небо сливается с горизонтом (в абсолютном, разумеется, смысле), нас всех ждет одна жестокая история – старение. А старение есть постепенная утрата воспоминаний, былых привычек и радостей. В конце концов, ждать осталось недолго.
* * *В холле больницы было тоскливо и неуютно, как в любом казенном доме. Больные в нелепых халатах и тапках переговаривались с родственниками, пришедшими их навестить. Пахло супом и нездоровьем.
– Если есть ад на земле – это больница, – грустно сказал Андрей.
Маша кивнула – она всю жизнь боялась больниц и чувствовала в этих стенах особенную тоску и уныние.
– Нигде не ощущал себя таким беспомощным и уязвимым, как здесь, – неловко улыбнулся Андрей. – Впрочем, это полезный опыт. Так подумать – и поболеть полезно, и пострадать.
Маша отметила, что брат осунулся и постарел. Впрочем, держался он молодцом, старался шутить, что, к сожалению, у него не особенно получалось (поняв это, Андрей перестал стараться, и им обоим стало легче). Они долго разговаривали, избегая только одной темы – продажи дома. Прощаясь с сестрой, Андрей сказал, что до Нового года его, скорее всего, выпишут.
Маша уже собиралась уходить из больницы, когда ее окликнули. Увидев Лену, девушка закипела от возмущения.
– Ты?! – Во взгляде, самой интонации голоса: «Да как ты вообще смеешь?!»
Лена растерянно сказала:
– Я вот Андрею принесла курицу…
Маша холодно и безжалостно отрезала:
– Конечно! Сначала доведут человека до инфаркта, а потом курицу приносят!
– Поговорим? – вдруг предложила Лена.
– О чем? – усмехнулась Маша. – О чем мне с тобой разговаривать? После всего?
– Ну конечно, – протянула Лена, – другого я и не ожидала!
– Нет, это даже забавно! – с вызовом фыркнула Маша и уселась на диванчик. – Ладно, давай поговорим!
Лена присела рядом. Маша демонстративно смотрела мимо нее.
– Считаешь меня виноватой? – спросила Лена.
От возмущения Маша расфокусировалась и с негодованием посмотрела на собеседницу:
– И ты задаешь мне подобные вопросы? Изволь, я отвечу! Да! Я считаю тебя виноватой. Еще вопросы?
Лена помолчала и вдруг сказала:
– А я недавно ходила на твой спектакль.
– Да ну? – искренне удивилась Маша. – Зачем?
– Так… Хотела что-то понять для себя.
– И что, поняла?
– Ты играла Соломею, Маруся. Хорошо играла. Актриса ты талантливая, кто бы сомневался, но главное, когда ты ее играла – ты все про нее понимала. Понимала, что нет хороших и плохих женщин, а есть злые женщины, обиженные, мимо которых прошла любовь и у которых ничего из того, что они хотели, не сбылось, и оттого они затаили в себе такую обиду на весь мир, что эта обида разрушает их изнутри.
Маша даже как-то опешила и не нашлась что сказать.
– И ты все это понимала, как женщина, которая сама через многое прошла, потому что любила и страдала… Но почему, Маша, про свою героиню ты все понимала и ее во всем оправдывала, а про меня не хочешь, хотя тут то же самое?
– Это искусство, совсем другое. Ну как ты не видишь разницы?! – взволновалась Маша. – Чтобы сыграть роль, я должна вжиться в образ – принять его, оправдать, полюбить, сделать частью себя!
Лена покачала головой:
– Знаешь, что меня больше всего поразило в вашей квартире на Мойке, когда я туда попала в первый раз?
– Ну?
– Пол. У вас на кухне, в коридоре, в ванной комнате – везде одинаковая черно-белая плитка. Черно-белые квадратики. И вы вчетвером: ты, твои сестры, Андрей – всю жизнь играете в эти классики. Черное. Белое. Черное. Белое. И во всем, и во всех – только так.
– А разве по большому счету этих двух цветов, двух полярных понятий «плохое – хорошее» недостаточно, чтобы многое, если вообще не все, суметь объяснить, назвать, определить?
– Иногда нет. По крайней мере мне точно. Ладно, неважно… Я знаю, Маруся, ты не можешь простить мне продажи дома…
– И этого тоже! Не знаю, как объяснить, если ты не понимаешь: ведь это был не просто дом, это была наша жизнь – наши воспоминания, наша родина. А теперь его больше нет, и у меня чувство, будто меня вырвали с корнем…
– Где мне понять? – усмехнулась Лена. – Не было у меня такой жизни и таких воспоминаний. И семьи как у тебя.
– И за это ты всю жизнь мстишь нам?
Маша взглянула на Лену с вызовом: в конце концов, если она сама настаивает на откровенности – пусть получает. Давно пора было высказать все, что накопилось.
– Нет, Маша, я просто пыталась стать счастливой. Но у меня это не получилось. Тебе не понять, впрочем. Как и не понять, что значит жить с нелюбимым мужчиной. Когда все раздражает и постоянно болит в груди – вот жизнь проходит, ее уже на донышке, а ничего не сбылось, не сложилось.
– Умоляю, избавь меня от этих подробностей, – отрезала Маша. – Хочу напомнить, что ты говоришь о дорогом для меня человеке.
– Да, для вас Андрей родной человек, самый лучший, – кивнула Лена. – А для меня – это мужчина, который не оправдал моих надежд.
– Угу. Ну, извини, ее надежд не оправдали! Можно подумать, Андрей недостоин большего, чем эта сволочная семейная жизнь с тобой! И будто бы он не обманулся в своих ожиданиях насчет любви и всего прочего!
– Но он хотя бы действительно любил меня! – грустно протянула Лена. – А у меня и любви-то не было.
Маша едва не схватилась за сердце:
– Ну ты даешь! Вот я слушаю тебя, и удивление вытесняет прочие чувства, даже обиду и возмущение.
Она недоуменно смотрела на Лену – та казалась усталой и выглядела подавленной: облупленный лак на ногтях, непрокрашенные корни волос, небрежность в одежде. Да что с ней?
Лена продолжила с неожиданной горечью:
– Знаешь, я думала, мой бывший муж Климов не способен любить кого-то, он любит только свою работу и иногда, под настроение, – себя… А когда я поняла, что Никита без ума от этой бесчувственной, холодной куклы, мне стало так горько… Ведь он действительно любит ее – вот что странно… Почему не я? Почему не со мной? Когда я выходила за Андрея, то хотела доказать Климову, что для кого-то желанна, кто-то меня любит и во мне есть нечто, чего он не разглядел, не оценил. Не самая лучшая мотивация для брака, да?
Лена продолжила с неожиданной горечью:
– Знаешь, я думала, мой бывший муж Климов не способен любить кого-то, он любит только свою работу и иногда, под настроение, – себя… А когда я поняла, что Никита без ума от этой бесчувственной, холодной куклы, мне стало так горько… Ведь он действительно любит ее – вот что странно… Почему не я? Почему не со мной? Когда я выходила за Андрея, то хотела доказать Климову, что для кого-то желанна, кто-то меня любит и во мне есть нечто, чего он не разглядел, не оценил. Не самая лучшая мотивация для брака, да?
– Конечно, – согласилась Маша.
– А я по молодости не понимала. Надеялась, все наладится, мы привыкнем друг к другу. А потом я узнала о болезни Муси и поняла, что ничего уже не наладится. Нельзя рожать от нелюбимого мужчины, Маша… Ребенок будет несчастен, меня Мусей наказали…
Они молчали. Маша посмотрела в окно – больничный пейзаж поражал унынием, рядом с крыльцом крутилась бездомная собака. «Тоска, какая тоска…»
– Да, Маруся, я прежде была другая – лучше, чище, – вздохнула Лена. – Потом озлобилась на весь мир. Видишь ли, Андрей назначил меня своей главной хрустальной мечтой, за которой совсем не знал и не видел реальной женщины. Обычной, у которой болят зубы, у которой есть амбиции и желание, потребность в том, чтобы кто-то любил ее и принимал такой, как есть. Я много лет ждала простого бабьего счастья, а оно все как-то мимо, мимо… Год назад я наконец полюбила, получила то, о чем мечтала, ну вроде бы получила, но это оказалось не то, понимаешь? Словно бы вдруг из ниоткуда, из всех моих многолетних ожиданий и боли, возникло что-то красивое, настоящее, и вот, когда я к нему приблизилась, схватила в руки, оно изловчилось и вырвалось. И стало ясно, что ничего не было, что мое счастье только притворялось настоящим.
Маша не удержалась от иронии:
– Извини, я не совсем в курсе твоих жизненных перипетий и не вполне понимаю, о чем идет речь!
– О моем любовнике. Диме. Мише. Анатолии, неважно, – усмехнулась Лена. – В них я искала одного-единственного, и всякий раз оказывалось, что ошибалась.
– Тоже мне бесприданница, нежная душа! – хмыкнула Маша. – «Я любви искала и не нашла!»
– Чтобы искать любовь, необязательно быть нежной душой! – мягко парировала Лена. – Любви, Маша, все хотят и ищут.
– Дорогая Лена, я понимаю, у тебя трагедия, жизнь не удалась, женского счастья не случилось, я не могу понять только одного: почему за твою личную трагедию должен расплачиваться мой брат?! Почему ты проехала по нему поездом своей трагедии, раздавив Андрея… всмятку!
Неподалеку раздался крик – какой-то старичок вдруг всплеснул руками и сполз по стене. Тут же вокруг засуетились, подбежали медсестры. Старик пришел в себя, его куда-то повели.
– Я просто старалась что-то сделать, устроить так, как будет лучше для всех, – сказала Лена. – Мне не хотелось сидеть и ждать, когда Андрей наконец захочет по-настоящему зарабатывать. Он ушел в науку с головой и не желал замечать очевидного – что это никому не нужно. Господи, ну кому в наше время интересна филология? Когда люди и книг-то не читают?! А я должна была подумать о Мусиной жизни. Вам, конечно, легче всего оказалось записать меня в дуры и стервы (и все-то она сволочится, без всякой причины!), а может, я не дура и не стерва, а просто устала от ситуации, когда много лет ты и баба, и мужик, и коня останавливаешь, и в горящие избы скачешь, и берешь в банках кредиты, пытаясь хоть что-то заработать для семьи?! Думаешь, я злая? Может, и так… А ко мне кто-то был добрым? Включая вашу семью? Разве что бабушка. Если хочешь знать, Маша, я жалею о том, что наши отношения с ней не сложились. Только об этом и жалею. Молодая была, глупая, упрямая. Сейчас бы, наверное, постаралась выстроить отношения…
– Ну и что мне теперь, может, пожалеть тебя? – рассердилась Маша. – После всего, что было, ты вдруг приходишь и откровенничаешь?!
Лена пожала плечами:
– Думай что хочешь. Мне уже все равно.
– Тебя послушаешь, и получается, что ты – жертва?!
– Не знаю, – улыбнулась Лена. – Может, и так… Тебе, Маруся, нужно перестать ходить по черно-белой плитке… Тем более что ты актриса, тебе нужны и другие тона.
– Все это, конечно, безумно интересно и где-то для меня неожиданно, но что же, позволь спросить, дальше? Для Андрея, например?
Лена долго молчала, потом сказала:
– Дальше решать ему.
Глядя на несчастную, сломленную невестку, Маша испытывала странные чувства: не было радости и уж тем более пошлого ликования или мрачного удовлетворения от «аз воздам», была только горечь, безмерная усталость и более ничего.
– Я сейчас подумала, – сказала Лена, – что, если бы в тот день, десять лет назад, не случился этот инцидент с машинами (помнишь, когда мы пересеклись на дороге?), мы могли бы подружиться и многое сложилось бы по-другому.
Вместо ответа Маша спросила:
– Можно мне иногда приходить к вам, общаться с Мусей?
– Приходи, что ж…
Рядом с ними присели мужчина и женщина. Маша невольно взглянула на эту пару: он – в халате, большой, грузный, порядком растерянный, она – маленькая, седая, волнуется, пытается всучить ему кастрюлю с едой. Мужчина обреченно отбивается, бормочет: «Ну зачем, здесь же кормят!» Маша не удержалась от мысли, что и они с Леной выглядят столь же нелепо – у нее из пакета торчит длинная палка батона, у Лены и вовсе в сумке вареная курица.
– Знаешь, как ни странно, я рада, что этот разговор состоялся, – вздохнула Маша. – Я думала о тебе иначе… А ты просто несчастная женщина, как я… Как Полина, которая, кстати, вовсе не бесчувственная, холодная кукла… Как Татьяна… Все мы сестры по несчастью, и хотя бы потому нас следует простить и пожалеть.
– Я сейчас к Андрею… – тихо сказала Лена, поднимаясь. – Хочу предложить ему начать все сначала. Ведь было у нас и что-то хорошее, а потом ради Муси…
Маша смотрела ей вслед – как и сама Лена, она знала, что скажет Андрей.
* * *Татьяна торопилась в больницу к брату, и вдруг запиликал телефон. Досадуя, что позвонили совершенно некстати, она взяла трубку, продолжая складывать в сумку продукты. Услышав этот голос, женщина застыла, и сумка выпала из рук.
– Таня! – сказал Сергей. – Я приехал!
Она молчала, чувствуя, как бешено колотится сердце.
– Почему ты молчишь? – спросил Сергей.
Тогда она задала вопрос, который, собственно, задавала последние недели, адресуя его и мирозданию, и Сергею:
– А где ты был так долго?
– Я все объясню! – заверил Сергей.
Она вздохнула – какая нелепость! – и со словами: «Не надо ничего объяснять, уже поздно!» – положила трубку.
Татьяна долго сидела с трубкой, слушая короткие гудки. Как странно, однако… Вот уж действительно наши желания сбываются, но в таком искаженном виде, что мы их не узнаем. Еще месяц назад она болела мечтой любить и быть любимой; это желание прошло через нее, как разрывная пуля, сделав ее несчастной, лишив прочих желаний и смыслов. И вот теперь, когда боль улеглась, когда она справилась со своим наваждением, болезненной привязанностью к Сергею, когда ее жизнь заполнена Юрой, когда на их семью свалилось столько бед: болезнь Андрея, продажа дома, – Сергей вдруг является и мило обещает «все объяснить»! Разве есть причины, которыми можно оправдать столь долгое молчание? И разве теперь между ними что-то возможно? С тех пор как она усыновила Юру, ее жизнь полностью изменилась, все свое время, душевные силы Татьяна отдает сыну, стремясь наверстать упущенное за те годы, что мальчик прожил без нее. Вряд ли Сергей захочет разделить с ней ответственность за ребенка, а если выбирать между личной жизнью и сыном, она, конечно, выбирает Юру. Значит, надо забыть Сергея, сосредоточиться на сыне, жить для него…
Вечером, возвращаясь из больницы, у своего парадного Татьяна увидела Сергея. Он бросился к ней, сказал, что им нужно поговорить. Татьяна отстранилась и, собрав волю в кулак, холодно ответила, что спешит. Сергей с горечью заметил, что у его молчания есть причины – могла бы и выслушать! Татьяна пожала плечами – а я не хочу ничего слышать, извини! – развернулась и пошла прочь. Он нагнал ее, взял за руку. Она решительно вырвалась и, зайдя в парадное, захлопнула дверь.
…Юра начал деловито накрывать на стол (парень старался помогать ей по хозяйству). Татьяна, чтобы не обидеть сына, честно поклевала приготовленный им ужин, хотя больше всего ей сейчас хотелось закрыться в своей комнате и пореветь всласть, пожалеть себя разнесчастную.
– Ешь! – нахмурился Юра. – Худая стала – просто жуть!
Татьяна грустно улыбнулась – Юрина забота казалась ей трогательной. Они поужинали, выпили чай. Обычно по вечерам они с Юрой устраивали «семейное чтение» – устраивались вместе на диване и читали вслух. Татьяна приобщала мальчика к «золотой» детской классике, подсовывала сыну свои любимые книги. После чтения они обычно обсуждали прочитанное, разговаривали обо всем на свете. Зная, что Юра ждал этого вечернего общения целый день, Татьяна чувствовала вину, потому что сегодня у нее ни на что не было сил. Она начала читать, но вскоре замолчала, уставившись в окно. Некоторое время Юра деликатно молчал, выжидая, потом все-таки прервал ее раздумья: