Зерна падали. И – прорастали.
После крещения – медленно, медленно – происходил в ее душе переворот. Верить надо было учиться. На это ушли годы.
3. Детский мир
У детей был свой мир. Ведь они, даже очень крепко связанные с матерью, родились на свет отдельными людьми, с особенными реакциями, представлениями, страхами. Объединены они были любовью и общностью течения жизни. Играли вместе, баловались, слушали сказки. А еще было любимое, сейчас позабытое развлечение: диафильмы. В комнате гасили свет, включали проектор. На белой стене возникала яркая светящаяся картинка. Мама или папа, а потом Эля или Ромка читают, что под ней написано. Потом новая картинка и новая надпись. Здорово! Дети сидят, прижавшись друг к другу, в тепле родного дома, пахнет яблочным пирогом с корицей (в добром доме должно пахнуть пирогами – этот тетин завет Саша хорошо усвоила).
На Новый год подарки под елку всегда приносил Дед Мороз. Дети никогда с ним не встречались. Это было совершенно невозможно, потому что он в принципе невидимый. Но добрый. И всех любит, неважно, плохой ты, хороший. Главное, что ты ребенок, и если делаешь что не так, у тебя еще много времени впереди, чтоб понять и исправиться.
Все видимые Дед Морозы: по телевизору, в кино, в детсаду – доверием не пользовались, поскольку были поддельными, это дядьки в них наряжались. А иногда и тетки.
Однажды у Миши в саду готовились к утреннику. Он замучил всех идиотскими стишками:
Близнецы издевались над «ой-ой-ой» и повторяющимися «то, то, то».
– Интересно, кто эти стихи сочинил? – вздыхала Саша.
Впечатлительный Мишка позже признался, что концовка стихотворения приводила его в ужас: почему у этого жуткого поддельного Деда Мороза в военной шапке (раз на ней звезда) и с крапчатым носом были папины глаза? Ответ приходил самый чудовищный, из готических немецких сказок: может, это монстр и глаза он у папы вырвал?
Ребенок как раз подсмотрел тогда захватывающий дух фильм «Реаниматор». Именно подсмотрел, так как такому небольшому ребенку ужасы смотреть не полагалось, но он в дверную щелку достаточно увидел, чтобы потом впечатлений на год вперед хватило.
Миша, чтоб себя успокоить и не думать про выдранные у папы глаза, переделал стихи на свой, более позитивный лад.
Когда воспитательница репетировала детское выступление, он быстро и бездумно выпаливал официальную версию про крапины и глаза, а про себя (для успокоения) повторял свой, казавшийся ему более приличным и некровожадным, вариант. Только так мог он примириться со всей происходящей чушью.
Наступил день Икс.
Елка. Детский праздник. Поводили хоровод, попели.
Раздался многозначительный стук.
– А сейчас, дети!!! Кто к нам придет?
Все, как дураки, заорали:
– Дедушка Мороз!
Мишка молчал.
Раскрылись двери зала. Запахло ненавистным борщом (столовая находилась рядом).
Вошел Дед Мороз. Толстый, приземистый, в валенках с галошами.
Мишка расстроился, подумав: «Что ж это он, галоши не снял, а на него не ругаются, он ведь нам грязь с улицы сейчас занесет».
Дед шел, переваливаясь, и странным низким голосом что-то натужно бормотал.
В Мишкиной голове пронеслось обоснованное подозрение: «Чудной какой! А вдруг это маньяк? Или зомби? Оделся Дед Морозиком, и к нам на елочку! А сейчас такое начнется!!! Страшнее любого кино!»
От страха у Мишки свело живот. Он забыл про все на свете. Только смотрел во все глаза на Деда Мороза – оборотня, ожидая самого ужасного.
Примерные, хорошо вымуштрованные воспитанники детского сада, как ни в чем не бывало, читали у елки заранее выученные стихи, изо всех сил стремясь угодить страшному деду. Подарки зарабатывали. А чего их зарабатывать? Подумали бы своими головами! Ведь сами же деньги воспитательнице сдавали. И она еще напоминала по сто раз:
– Скажите мамам, чтоб деньги на подарки передали, не забудьте, а то без подарков останетесь!
А теперь все почему-то дружно валяли дурака, хотя и честно сдали эти несчастные деньги. Из кожи вон лезли перед этим посланцем ада, воплощением зла.
Мишке было не важно, что Дед Мороз не спешил перевоплощаться и показывать свое настоящее обличье. Может, он пока таится именно потому, что облюбовал его, Мишу. Недаром, ох недаром именно ему велели учить это… про глаза.
Когда Дед Мороз начал приближаться, не сводя с Миши глаз, мальчик понял, что не ошибся в своих опасениях.
Чудовище подошло почти вплотную своей жуткой походкой ожившего снеговика и прогудело:
– А что нам Миша сейчас прочитает?
«И имя мое ему известно», – с отчаянной тоской подумал ребенок, решая ни под каким видом не читать страшные стихи, чтобы не будить в ложном Дед Морозе память о прошлых злодеяниях.
– Я пи€сать хочу, – громко объявил маленький герой, надеясь спрятаться в туалете.
Дед Мороз навис своей тушей над его головой и тихо, но внятно произнес голосом их воспитательницы:
– Писай, но стихи читай!
И тогда Миша узнал ее! И понял, откуда взялся такой голос. Ведь у тётек не получается по-мужски говорить!
Он жутко рассердился на нее и на себя. На нее – за вранье, на себя – за дурацкий страх.
И чисто случайно, от всей гаммы переполнявших его противоречивых чувств прокричал собственные стихи:
– Что это ты такое читаешь? – еле слышно прошептала Марья Павловна.
А вслух, поднатужившись, забасила:
– Молодец, Миша, получи и ты свой подарок!
Теперь жертва собственной богатой фантазии могла беспрепятственно бежать в туалет.
Заведенные в детских учреждениях порядки десятилетиями не менялись. Рассказы детей возвращали Сашу в собственное детство. Время будто остановилось.
Туалеты детсадовские, кстати, были особой темой, достойной раздумий. Совершенно непонятно, почему маленькие люди, которым вполне знакомы стыд, стеснение, должны были делать все свои дела вместе, на виду, не тогда, когда действительно надо конкретному отдельно взятому организму, а когда положено: после прогулки, перед тихим часом и после него. Что делать тем, кому именно в этот разрешенный момент ничего и не хочется? Они просто посидят на своих горшках для приличия, а когда реально приспичит, постесняются попроситься, и в результате – мокрая простынка после беспокойного детского сна. И дальше – всеобщий позор, потому что нянька никогда не промолчит, наоборот, объявит во всеуслышание, что вот, такой большой, и что стыд-то какой, и много чего в том же духе.
У некоторых с туалетами завязывались очень непростые отношения. Хотелось чистоты, отсутствия вонищи и чтоб никто не требовал заканчивать побыстрее и строиться.
Тем не менее приспособиться старались все.
Одна из самых знаменитых русских пословиц: от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Как-то маленький Ромка спросил маму, почему это, если ты будешь много работать в поте лица своего, как Бог Адаму велел, и не будешь нарушать закон, все-таки суму, то есть нищету, и тюрьму должен рассматривать как возможные варианты своей судьбы. Пришлось сделать краткий исторический экскурс по страницам родной истории: про Ивана Грозного с его опричниками, про смутные времена, Пугачевский бунт, убийство императора Павла, восстание декабристов. Так в быстром темпе дошли до сталинских времен. По всему выходило, что человек всегда был пешкой, зависимой от того, кто в данный момент дорвался до власти. Но и цари, в свою очередь, ни от чего гарантированы не были.
Видимо, поэтому в нашей стране, начиная с детсадовских времен, людей постепенно приучают к лагерному зэковскому быту, когда даже в сортир шагать можно только всем вместе, построившись.
То, что в детстве усвоишь, останется с тобой навсегда…
4. 91-й
За год до возвращения семьи в Москву умерла тетя. Осталась Саша одна. Нет, конечно, у нее была семья, любимая и ценимая. Но когда умирает тот, кто к тебе, взрослому, относится как к ребенку, начинаешь всерьез понимать свое одиночество.
Вернулись они насовсем после пяти лет в пустую квартиру, в страну, где полным ходом шла перестройка.
Вся прежде запрещенная литература валом публиковалась огромными тиражами в журналах. Читали днями, ночами, не веря в то, что так называемая гласность воцарилась в стране надолго.
Читали, оплакивали, ужасались.
Все! Десятилетиями обещаемое будущее, в которое давно уже никто не верил, рухнуло окончательно.
Читали, оплакивали, ужасались.
Все! Десятилетиями обещаемое будущее, в которое давно уже никто не верил, рухнуло окончательно.
Однако все жили надеждой, что скоро – вот только перетерпим маленечко – пообещают новое будущее, гораздо лучше прежнего. Всем хотелось зажить, как на Западе. Заграница стала образцом и главным ориентиром. Заграницей укоряли, ее ставили в пример. Неудивительно, что все, кто мог, устремились туда, в земной, по слухам, рай. А кто оставался дома, мечтал, что как-то все образуется, достаточно потерпеть каких-то 500 дней.
Саше исполнилось тридцать. Заботы ее одолевали – что бы ни происходило, детям надо дать лучшее образование, научить жить правильно, а именно: честно и для блага всей страны. Ну, каждый своих детей учит тому, чему его когда-то научили. Вот она и старалась изо всех сил. Давала частные уроки, которыми оплачивала английскую репетиторшу для всех троих детей, а также Мишкины занятия музыкой.
Постепенно возникла серьезная проблема: Антон стал выпивать. Многие тогдашние мужчины боялись перемен, тревожились, что не смогут вытянуть свои семьи. И спасение искали в алкоголе. Саша с ужасом замечала, что, выпив, муж становится другим человеком: злобным, скандальным, агрессивным. Трезвый – лучший друг, замечательный отец. Пьяный – распоследний гад. Протрезвев после каждой выпивки, «лучший друг» каялся и клялся, что все – больше никогда. Саша верила. Хотела верить. Она очень нуждалась в его помощи, понимая, что в существующих условиях не вытянет ребят в одиночку. Так и жили: от клятвы к выпивке, от недели к неделе. Надежда все-таки теплилась.
В августе 91-го года они отдыхали в Светлогорске, под Калининградом. Когда-то это была Восточная Пруссия. После войны территория досталась стране-победительнице, немцы были изгнаны из своих домов, земля заселена новыми пришлыми гражданами бескрайней страны-победительницы.
В начале 90-х бывшие жители Пруссии, немецкие граждане, ринулись, благословляя обожаемого Горби, искать свои дома, в которых родились и которые помнили и описывали своим потомкам все эти долгие, казавшиеся безнадежными, годы.
Саша гуляла с детьми среди сосен, наслаждаясь запахами хвои и моря, когда к ней подошла крупная холеная немецкая дама с каким-то вопросом. По-немецки Саша тогда не говорила, общались с помощью английского. Немка спрашивала, здесь ли живет Саша. Слово за слово – разговорились. Дама оказалась родом из этих самых мест. Горячо поздравляла с концом тирании. Признавалась в сумасшедшей любви к Горби. Надеялась, что сможет насовсем сюда вернуться и зажить на своей земле – наконец-то восторжествует справедливость!
Слушая настойчивую даму, Саша испытала чувство, что она сама, ее дети, да и вся ее страна были дичью, которую долго выслеживали охотники, расставляли капканы, ловушки. А сейчас они попались. И охотники решают, как с ними поступить. Это ее чувство проявилось как удушье. Она свернула разговор, позвала детей и ушла.
Понимание катастрофы тяготило, хотя она не имела права тратить силы на уныние и предчувствие беды.
Дома, в родной сторонушке, Горбачеву уже не верил никто. Он был хорош для Запада, где не понимали его чудовищного выговора, где все сглаживалось умными переводчиками. А сколько в народе было анекдотов об этих его «на€чать», «ухлубить», «ложить»! Злых анекдотов, не как в брежневские времена. Он не умел прямо ответить на вопрос, увиливал, слова его расползались по мозговым извилинам слушателей и никогда не собирались в нечто конкретное. У всех было четкое ощущение, что он сам не понимает, что творит, и не готов отвечать за содеянное.
Рано утром 19 августа семья Александровых вернулась в Москву. Детей надо было готовить к школе. У Антона оставалось несколько дней отпуска. Саша думала, что они все вместе походят по музеям: Третьяковка, Пушкинский – любимые галереи ее детства.
Все получилось по-другому. Объявился ГКЧП, провозгласивший возврат к старому курсу. Они не успели даже детей перемыть после поезда, как услышали телевизионное сообщение. Потом началось «Лебединое озеро». Хотелось немедленно идти на улицу, родной дом казался тюрьмой.
«По-старому – это значит никогда не выехать за границу? Это снова репрессии?» – думала Саша.
Они жили в трех минутах ходьбы от Белого дома. Пошли всей семьей туда, посмотреть, что происходит. Со всех сторон подтягивался народ. Люди говорили о возможной танковой атаке, собирались строить баррикады. Накрапывал дождик, переставал. Время от времени из окна правительственного здания выглядывал Ельцин в белоснежной рубашке, выбрасывал толпе листовки. Люди говорили, что Горбач захотел дать задний ход и сам организовал ГКЧП.
– Запомните этот день, – сказала Саша детям.
– Да, детки, день особенный, – поддержала стоящая рядом женщина. – Ведь сегодня Преображение Господне. Яблочный Спас. Вот, держите яблочки. Освященные.
Она вынула из сумки три яблока и протянула ребятам.
Не знали они ничего тогда про Преображение.
– Это как? – спросил Мишка.
– Господь наш Иисус Христос предстал перед учениками своими в Божественном величии, – объяснила женщина. – И сейчас вот смотрит на нас с небес и помогает. [4]
– И правда: сегодня же Преображение! – раздавались радостные возгласы вокруг. – Господь с нами! Он не оставит!
Оскорбительное ощущение возникло, когда по Садовому кольцу пошли танки. В тот момент еще не было известно, что Таманская дивизия перешла на сторону российского правительства. Слушая скрежет и грохот машин, люди думали о том, что же ждет их в будущем, если режим, объявивший себя спасителем страны, немедленно прибегнул к военной технике против гражданского населения своей страны.
Глядя из окна своей квартиры на боевые машины, Саша вспомнила рассказ чешской матери о чужих танках под окнами в 1968 году.
– Это нам за Чехословакию, – решила она.
Свои танки не воспринимаются как свои, если дула их направлены на твои окна.
Три дня провели Саша и Антон на баррикадах. Но даже уходя домой, все происходящее наблюдали из своих окон.
Люди были наэлектризованы, плохо информированы и полны решимости защитить то, что так хотелось называть словом «свобода».
Что ж – победа была одержана. Дальнейшего себе никто не представлял.
Просто родились надежда и доверие.
Детям предстояло жить совсем в другом мире.
Никто понятия не имел, в каком.
5. Лицо свободы
Что бы там вокруг ни происходило, а день рождения должен быть праздником. Особенно когда вокруг все совсем не празднично. Дети же не виноваты, что все рухнуло. И никто не знает, каким будет следующий день рождения. Саша проживала каждый день как последний. Не из-за трагических предчувствий. Просто иначе не получалось. Но из последних сил хотела, чтобы у детей в памяти сохранился хоть какой-то багаж радости. А иначе как они будут жить взрослыми? Какое счастливое детство своим детям подарят?
Мише исполняется десять лет. Его пока легко осчастливить. На Новом Арбате открыт невиданный ирландский супермаркет. Там все есть, все, что даже представить себе невозможно, фантазии не хватит.
– Выберешь, что понравится, – обещает мама.
Они идут вдвоем: от дома до райского магазина десять минут хода.
Вдоль всего Нового Арбата выстроились ларьки, один за одним. Чего в них только нет! И жвачки, и видеокассеты, и игрушки всякие, и шмотки. Кроме того, очевидно в преддверии Восьмого марта, в каждой торговой точке на самом видном месте стоят резиновые мужские члены всех мастей и калибров.
Ребенок просит маму купить ему жвачку. Они останавливаются у первой попавшейся палатки.
Рядом, не замечая мать с сыном, два веселых мужика бурно обсуждают выставленную продукцию.
– Слышь, давай Палычу эту херовину завтра подарим, – радостно предлагает один.
– Ты чё, в натуре, он же тебе потом таких фитилей…
– А если по почте? От неизвестного друга? Вот этот черный.
– А чё он с ним делать-то будет? – не поддерживает дружеского веселья начисто лишенный чувства юмора приятель.
– В жопу себе вставит, вот чего! – обижается резвый выдумщик.
Мама расплачивается, они идут дальше.
В следующем киоске стоит огромная надувная женщина с растопыренными ногами и руками, слишком туго надутая, круглый рот по-дурацки открыт, глаза выпучены.
Десять минут хода до Кремля, сердца Родины.
Вот и у нас – свобода! Это такое у нее лицо?
– Я опоздал. Мне страшно. Это сон, – внятно произносит мама.
Миша привык, что мама иногда бормочет вслух строчки стихов, когда задумается.
Они проходят еще немножко, и мама говорит пространству:
– Нельзя дышать, и твердь кишит червями…
– Это кто? – спрашивает Миша.