Они спокойно заходят в свой двор со стороны Трубниковского переулка и слышат хорошо знакомые, хоть и порядком за два года позабытые, звуки: стрельбу со стороны Садового кольца.
Тем не менее ума у них явно не хватает, чтобы понять, насколько это все не понарошку. Вместо того чтобы идти себе побыстрее домой, они проходят в арку, чтобы посмотреть, что такое интересное и захватывающе-историческое опять творится на улицах любимого города.
По Садовому кольцу катятся грузовики. Вид у них как в кино про войну. Боевой и целеустремленный. В кузовах мостятся возбужденные ездоки со знаменами и, как и только что встреченный ОМОН, с автоматами наперевес. Но это люди штатские. Вид у них не официальный, а революционно-повстанческий.
Рев и несусветный мат несутся от грузовиков: «На Останкино!»
В арке рядом стоят два возбужденных мужика, глаза у них пьяные. Видно, что адреналин зашкаливает.
– Ну что, мальцы! – радостно обращается один из них к Сашиным детям. – Конец Ох-ельцину! Сейчас пойдем по квартирам жидов бить! Где тут у вас жиды?
– А я вам сейчас покажу жидов, фашисты проклятые! – выходит на передний план старая, лет за восемьдесят, дама из соседнего подъезда.
Саша ее знает: это известная переводчица. Высокая, статная, красивая, из тех, кто с возрастом становится значительнее и внушает непонятное почтение. Соседка вышла выбросить мусор, но, как видно, звуки стрельбы отвлекли ее от бытовой заботы, она устремилась в арку, так и держа в руке неопорожненное помойное ведро.
– Это что тут за срам такой происходит? Нам еще тут фашистов не хватало! – громогласно возмущается старая женщина, многозначительно встряхивая дурно пахнущей емкостью перед носом поблекших мужиков.
– Пошли вон, фашисты! – присоединяются к старшей почтенной даме Ромка и Мишка.
И – о чудо! – те уходят. Пригрозив, правда, что еще вернутся.
На удивление легко удалось их прогнать. Да, слаба еще, видать, была в те поры демократия!
Дома рыдает Элька. Только что позвонила ее подружка, мама которой работает в Останкине. Мама с ней говорила, а теперь связь прервалась. Значит, захватили они Телецентр? И что с мамой?
По телевизору по всем каналам мелькают черные точки.
В окно видно, что из здания мэрии валит черный дым.
Российский канал начинает вещание. Не из Останкина, там ситуация неясна, а откуда-то из центра.
Телефон домашний не умолкает. Все знакомые со всей Москвы просят дать информацию: что, в конце концов, происходит в центре столицы?
По телевизору непрерывно выступают разные люди.
Призывают молодежь идти к Кремлю, строить баррикады, как в 91-м. Спасать народных избранников, которые осели в Кремле.
Странный призыв, как ни крути.
Вы ж два года у власти, избранники! У вас все: армия, оружие, ОМОН. Зачем вам понадобились безоружные юные люди? Неужели вам мало силы, вам нужна еще демонстрация горячего чувства? Любовь и доверие народное должны они вам показать? И если кого и убьют случайно, то это же во имя нового!
И только молодые журналисты из программы «Взгляд» выступают против всеобщего течения мысли:
– Ребята! Не лезьте вы туда! Это разборки власти. Оставайтесь дома!
Как же они окажутся правы! Но каким же презрением их потом обдадут!
Ведь большинство молодых пока во власти романтических представлений о новом, справедливом, которое надо защищать любой ценой.
Так все и заснули глубокой ночью у телевизора.
А проснулись от выстрелов. Собственно, звуков было много, самых разнообразных. Они складывались даже в некое дикое подобие музыкального ансамбля.
– Баабаххх! – грохотал близкий выстрел.
– Дзым-дзынь, – рассыпалось вдрызг от звуковой волны очередное витринное стекло.
– Уууууууууууу! – завывала сигнализация в машинах и магазинах.
Так все и повторялось.
Ранний телефонный звонок Мишкиной музыкальной учительницы:
– Александра Борисовна! Что там у вас происходит? Мы тут на Маяковке слышим артиллерийские выстрелы с вашей стороны.
Саша выглядывает в окно. По обеим сторонам Садового кольца стоят боевые машины пехоты. Глубоко же они провалились в сон, что не услышали, как проезжало такое количество техники!
– Сейчас выйду гляну, Екатерина Алексеевна, потом вам отзвоню, – обещает она.
Для компании берет Эльку. Выходят. Утро – загляденье. Солнышко, тепло, прозрачно. Вдруг: «Баа-ба-ххх!» И вся последующая мелодия.
– Белый дом обстреливают, – комментируют прохожие. – Надо пойти посмотреть.
Людям в центре Москвы невдомек, что все по-настоящему, что это не аттракцион, а реальная опасность. Они отправляются на занимательную экскурсию, чтоб потом всем кому можно с увлечением рассказать про то, что видели своими глазами.
А лично Сашу тянет к Кремлю. Есть там баррикады или нет? Пришли люди на зов или плюнули?
Они с Элькой идут по улице Герцена, [6] сворачивают у консерватории налево, вот вскоре они уже на Тверской, вот и Кремль виден. И баррикады таки воздвигнуты. Пришли защитники. Саша хочет повернуть назад, хочется домой, посмотрели – и будет. Но назад не пускают. Стоит народный патруль и не пускает их домой. А у них ни документов, ни денег – только ключи от квартиры. К счастью, их узнает парень из соседнего подъезда: «Они там живут, пропустите».
Чем ближе к дому, тем слышнее обстрел. Они уже выходят на свое Садовое и слышат резкие автоматные очереди:
– Тратата-тратата-тратататата!
Они по-прежнему абсолютно не понимают, что это всерьез. Ну, кому они нужны, скажите на милость? Они же не парламентарии и не президент. Зачем стреляют в их сторону?
И вдруг мать с дочерью видят, как степенный мужчина с кейсом, в отличном, явно дорогом костюме, только что важно вышагивавший перед ними, начинает передвигаться пригнувшись, прикрыв зачем-то голову портфелем, короткими перебежками.
Первая понимает все Элька.
– Мама! Бежим! – кричит она во весь голос отчаянно. – Это в нас стреляют! Бежим! Нас могут убить! Я жить хочу!
Элькин ужас передается Саше, они пригибаются и стремительно, со всех своих полусогнутых ног бегут в собственный двор.
Целый день с противоположного чердака будет вестись бессмысленная стрельба просто по прохожим.
Кто там засел, какие темные силы? До сих пор неведомо.
Дома Саша начинает готовить завтрак. Размешивает тесто для блинчиков. Задумчиво смотрит в кухонное окно на череду БМП. Откуда их пригнали в таком количестве? Она замечает, как дуло одной боевой машины разворачивается, поднимается, начинает медленно двигаться вдоль окон ее дома.
Вот тут до нее что-то доходит. Там, в машинах, ребята лет восемнадцати-девятнадцати. Им скучно просто так сидеть. Жарко, ночь не спали, пожрать не привозят. Они балуются, прицеливаясь, беря на мушку чужие окна чужого дома в чужой им Москве. И запросто, со скуки, могут пальнуть. Им ничего не будет. Скажут:
– Там в нас снайпер целился, вот мы его и сняли.
Саша строго-настрого запрещает детям подходить к окнам. Да те и сами понимают, как тут не понять. Но блинчики все равно надо печь. И проживать дальше этот долгий-долгий день.
Накормив своих завтраком, она делает бутерброды, берет пакет с дачными яблоками и идет кормить солдат, помня уроки чешской матери. Оказывается, она не одна такая. Много жителей окрестных домов несут солдатикам поесть, попить, покурить. Те вообще плохо соображают, зачем их сюда ночью пригнали, что прикажут делать. Большинство из них до этого славного марш-броска никогда не были в столице своей родины. Они не знают, не могут знать, что находятся в пределах 10 минут пешего хода от Кремля.
Женщина лет сорока протягивает солдатам булочки. Берет за руку паренька в форме, говорит, глядя по-матерински в его глаза:
– Сыночек, не стреляй, слышишь, сыночек? Не стреляй!
Солдат кивает, она гладит его по щеке.
– Не стреляй, мальчик. Ради своей мамы, не стреляй!
«Не стреляй в воробьев, не стреляй в голубей…» Песня еще не написана, а матери уже сложили ее слова.
Только кто и когда слушал материнскую мольбу?
Дома все приникли к радиоприемнику. Постоянно сообщают о погибших от снайперских пуль. Просят не ходить к Белому дому: уже много смертей случайных прохожих.
CNN ведет прямой репортаж по телевидению. Теперь получается, что сначала они слышат реальный выстрел, потом его эхом воспроизводит ТВ.
Темнеет. Радио настойчиво предупреждает жителей их дома, что к окнам подходить крайне опасно. В соседнем подъезде шальная пуля попала в окно кухни, пробила холодильник.
Тем не менее настырный Мишка ползком пробирается к телевизору и записывает-таки своего вожделенного «Бетховена».
Спать детей укладывают в коридоре: опасность очевидна, трассирующие пули так и летают мимо окон. Кому-то явно очень не хочется выпускать оружие из рук.
Спать детей укладывают в коридоре: опасность очевидна, трассирующие пули так и летают мимо окон. Кому-то явно очень не хочется выпускать оружие из рук.
Уснувший наконец после дня, полного разнообразных впечатлений, Мишка вдруг во сне начинает истошно кричать:
– Не надо! Не надо!
Так из него, расслабленного сном, выходил ужас пережитого.
Еле успокоили. На следующий день он затемпературил, без кашля, насморка. Только горел.
Участковая врач вздыхала: «Ну, что мне с вами со всеми беднягами делать? Невроз. Весь дом болеет, все дети с неврозом».
У Мишки с тех пор дрожат пальцы. Даже когда совершенно спокоен. Сами по себе.
Последствия политики…
На этот раз все кончилось обыденнее, чем два года назад: траур по погибшим не объявляли, количество жертв и считать не стали, расследование закрыли.
Но стрелять руководителю явно очень понравилось.
Лучше не вспоминать.
Но не забыть, как смотрела Саша через год, в сентябре 94-го, репортаж о выводе наших войск из Германии.
– Калинка моя, – притоптывал в бесстыдстве пьяного куража защитник национальной демократии.
Саша заплакала и плюнула в телевизор.
Ей, главное, хотелось, чтоб никто из фронтовиков этого репортажа никогда не видел. Пусть бы у всех телевизоры разом поломались, что ли…
Но отец видел.
– Лучше было бы до этого не дожить, – только и сказал.
8. Осколки
– Ты охренел? – спрашивает Саша. – Ты совсем охренел?
Это она так с мужем разговаривает. И ей уже все равно, что дети слышат. Потому что видеть им приходится такое, что это «охренел» – просто невнятный младенческий лепет в песочнице.
Похоже, некоторое время назад муж совсем свихнулся. Увидел, как все вокруг стремительно обогащаются, торгуют вовсю чем попало, стал мечтать о сказочных миллионах, благо воображение дано ему было богатое. С одной стороны, он по-прежнему ходил на службу, оставался военврачом. С другой стороны, долгими вечерами он продавал «КамАЗы», пуховики, сахар и всякое дерьмо. Вернее, ему казалось, что он что-то продает. На самом деле все ограничивалось бесконечной телефонной трепотней. Человек просто обезумел, зациклился на деньгах.
Странно. Добро бы Саша пилила, упрекала, подзуживала. Нет. Никогда. Напротив, заклинала каждый день:
– Умоляю тебя, брось, не занимайся всем этим. Это не для нас. Суета сует.
Но где там! Человек абсолютно ничего не слышал, только бережно и настойчиво лелеял свою идею фикс: скоро у меня будет миллион зеленых денег.
Его, собственно, все остальное перестало интересовать. С детьми он совсем не разговаривал, постоянно злился. Только и слышно каждый вечер по телефону:
– Нал, безнал, откат…
Попутно регулярное пьянство Антона стало невыносимым. Иногда его приводили домой чужие люди – просто, кряхтя, втаскивали в прихожую, и он валялся на полу, пока в себя не приходил, потому что в комнату его, тяжелого, обрюзгшего, было не дотащить. Однажды Саша с Элькой нашли его в их собственном подъезде: он вольготно разлегся на грязных ступеньках и самозабвенно дрых, не замечая даже, что с него сняли ботинки. Зато когда жена с дочерью старательно поволокли его домой, брыкался что было силы и обзывался на них чудовищно.
Он не всегда теперь приходил ночевать. Сначала Саша смертельно пугалась, не спала ночь, плакала, звонила в милицию, в больницы, морги. Видимо, не одна она была такая счастливая в те времена, потому что всюду ее беспредельную тревогу воспринимали не всерьез, говоря, мол, проспится – придет, или: «А вы за шкафом поискали?»
И действительно: приходил. Ложился отсыпаться, предварительно поскандалив и обвинив всех, кто под руку подвернется, в жестокости и злобе.
После каждой бессонной ночи Саше приходилось идти на работу, а детям в школу. Как-то жить. Функционировать. Стараться отвечать уроки. Не скажешь же учительнице:
– Извините, я ничего не выучил, потому что у меня папаша алкаш и ему опять приспичило всю ночь скандалить.
Правда, у ребят в школе почти все отцы семейств крепко надирались в то время. У лучшего Мишкиного друга Федьки отец вообще спьяну начинал по-настоящему драться и как-то сломал его маме несколько ребер. Она потом долго в больнице лежала. И все-таки помирилась со своим мужем. А Федька мечтал вырасти и избить своего папашу.
Саша все еще надеялась, что долгая черная полоса закончится, Антон в итоге опомнится и заживут они спокойно и благостно.
Однако все чаще и чаще она радовалась, когда его не было дома. Тогда было тихо, чисто, уютно и не страшно, как при нем.
Пропадая на пару-тройку дней, муж и отец объяснял обычно, что у него был тяжелый больной. Такой тяжелый, что от госпитальной койки никак не отойти. Это никого уже не смешило даже, о чем говорить.
А однажды исчез он очень надолго. Саша, разумеется, принялась методично обзванивать все свои заветные местечки: бюро несчастных случаев, станции «Скорой помощи». Все, как всегда, по длинному списку: не находится ли у них случайно высокий черноволосый мужчина лет сорока, одетый так-то и так-то, без особых выразительных примет. Муж не находился никогда и нигде. Саша несколько ночей подряд непонятно зачем выходила на улицу: там ожидание казалось более активным и действенным. Наконец Элька ожесточенно высказалась:
– Знаешь, мам, хватит психовать! Ни-че-го с ним не случилось. С ним никогда ничего не случается. А с нами скоро случится. Все хором сойдем с ума. Давай успокоимся и будем жить как ни в чем не бывало.
В конце концов, как ни трудно было привыкнуть к отсутствию отца, все же зажили без него. Мальчишки временами сильно скучали, вспоминая, каким он был раньше: сильным, щедрым, добрым, надежным. Но стоило вспомнить, каким он стал, тоску как рукой снимало.
И вдруг через несколько месяцев он объявился. Пришел совершенно трезвый, серьезный такой. Говорит:
– Оставьте нас с мамой наедине, нам нужно поговорить.
Дети вышли из комнаты и встали в коридоре. Саша была уверена, что они слушают у неплотно закрытой двери.
– Ты, наверное, уже догадалась, о чем я хочу тебе сказать, – начал муж.
– Пока нет, – тихо сказала Саша.
– Как же так? Да ты наверняка все почувствовала, ты это можешь…
– Давай говори, не трусь.
– В общем, полюбил я одну женщину. По-настоящему. Как в свое время тебя. Просто не могу без нее, и все.
– Спасибо, что сказал. – Саша была спокойна, да и детей нельзя было расстраивать. – Хорошо, что ты нашел в себе силы быть честным. Жаль только, что не сразу. Мы ведь искали тебя. Да ладно. Ты теперь с ней будешь?
– Нет. Я много думал все это время. Я хотел бы вернуться к вам. Если я, конечно, вам еще нужен.
Что значит: нужен – не нужен, подумала Саша, тут твои дети. Они-то нужны кому-то, кроме меня?
– А как же твоя любовь? – спросила она. – Ведь если это так же серьезно, как было у нас… Я пойму тебя, ты только определись.
И тут муж и отец отмочил такое – век не забыть. Он патетически, как Ромео перед гробом Джульетты, произнес:
– Мы не можем быть вместе, хотя и созданы друг для друга. Понимаешь, она дочь посла, а я не могу создать ей такую жизнь, к какой она смолоду привыкла. И еще. У нее есть муж. Он владеет картинной галереей в Берлине. Куда мне с ним тягаться…
Вот тут-то Саша и спросила:
– Ты охренел? Ты совсем охренел? Ей, значит, ты не можешь уровень создать, поэтому вернулся сюда, к своей кухарке и прачке? Пошел вон отсюда!
– Нет, ты не так поняла, подожди, не горячись, – испугался влюбленный. – Она немолодая, некрасивая, старше меня… Но вот какое-то чудо произошло… Вспыхнуло…
– Ну, и полный вперед, – миролюбиво посоветовала Саша.
Он наконец ушел, не попрощавшись с детьми.
Саша долго ничего о нем не слышала и не знала. Думала: живет со своей любимой. И пусть. Кончено.
Кончено-то кончено. Но не все. Потому что через некоторое время начались непрестанные звонки. Не от Антона, нет. От той самой его изнеженной посольским воспитанием возлюбленной. Она, как оказалось, отбыла к своему законному мужу в Берлин (вот почему просился назад Сашин супруг). В Берлине она сильно скучала, найти нового любовника не получалось, вот она и принялась донимать его ни в чем не повинную семью. Звонки начинались обычно в час ночи. В Берлине – всего одиннадцать. Она знала не только домашний номер телефона, но и всех домочадцев по именам. Как правило, вдрызг пьяная, она начинала умолять заплетающимся языком:
– М-шанька, ты х-роший мальчик! П-зави, пжалста, папу!
– А кто его спрашивает? – автоматически интересовался вежливый Миша, хотя все и так было ясно.
– Это тетя Таня Сударикова, – грустно делилась бедой одинокой души пьяная бесстыжая тетка.
– Его нет, – честно отвечал Миша и клал трубку.