— Я много времени у вас не займу, — мурлыкала женщина, хищно сверкая глазами. — Буквально на два словечка.
Вдова без приглашения прошла в комнату и, окинув цепким взглядом обстановку, глазами задержалась на Габриаке.
— Замуж вам пора, вот что я вам скажу, — деловито заметила она. — А то и поговорить не с кем. С чертями, вон, разговариваете.
— Вы что же, подслушивали? — смутилась Лиля.
— Подслушивала? — вскинула бровь Чудинова. — Вот уж нет. Я просто мимо проходила, а вы изволили беседовать с деревянной куклой.
— Это Максимилиан Александрович подарил…
— А, этот ваш поэт? — Чудинова небрежно махнула рукой. — Вот увидите, милочка, поэты вас до добра не доведут. Какой из поэта муж? Одно безденежье и нервы! Куда практичнее иметь в мужьях военного. Взять хотя бы Вольдемара. Скажу вам по секрету — мой брат от вас буквально без ума.
Лиля поморщилась. Брат! И что с того, что брат? У многих имеются братья. У нее, вон, тоже есть брат, и именно с братом связаны самые противоречивые воспоминания ее детства. Лиля часто вспоминала, как взрослые оставили ее на даче с братом, и брат всю неделю давал ей нюхать эфир. Сам нюхал и ее заставлял. Лиля ложилась на пол и чувствовала себя замечательно, мысли были на редкость четкие и ясные. А брат ходил по дому и что-то говорил, говорил… Когда приехали родители, брат уже не просто ходил по дому. Вооружившись большими ножницами, он резал одному ему видимые нити. Брата увезли в неврологическую лечебницу, а Лиля слегла с температурой. Однажды брат сказал ей:
— Ты знаешь, что случилось? Только ты никому не говори: дьявол победил Бога. Этого еще никто не знает.
И он взял с Лили слово, что она никому не скажет их секрет. Девочка спросила, что же теперь делать, и брат сказал, что, может, теперь было бы более всего выгодно, чтобы они перешли на сторону дьявола. Но Лиля не согласилась так вот сразу переходить и с нетерпением ждала, как же мир начнет меняться из-за поражения Бога. Брат, казалось, забыл об этой тайне, и, когда девочка напомнила ему, он презрительно сообщил, что Богу удалось как-то удрать, так что все остается по-прежнему. Лиля тогда почувствовала разочарование в Боге и перестала молиться. До десяти лет ее стригли и одевали, как мальчика, и брат заставлял ее просить милостыню, подходить к прохожим и говорить: «Подайте дворянину». Полученные монеты Лиля отдавала ему, и брат кидал их в воду, ибо стыдно было брать. Брат рассказывал разные истории из Эдгара По. Но после каждой истории Лиля должна была позволить бросить себя с сеновала на уровне второго этажа. Ей было страшно, и все-таки девочка просила рассказывать еще и еще, готовая падать снова и снова. У брата бывали нервные припадки вроде падучей: с судорогами, с пеной у рта. Раз они жили с ним совсем одни, без взрослых, в пустой квартире. Когда брат чувствовал, что у него начнется припадок, он ложился на кушетку, а Лилю заставлял смотреть на себя, ибо это воспитывает характер. Лиля должна была давать ему капли. Но в первый же вечер девочка была так напугана, что вылила ему весь пузырек в глаза. И уже больше не было капель. Раз брат задумал делать чудеса. Но решил, что сам он не может, так как слишком испорчен жизнью. Он заставил пятилетнюю Лилю поклясться, что она не совершила в жизни никакого преступления, и повел ее делать чудеса. Брат налил в ковшик воды и распорядился: «Скажи, чтобы она стала вином». Лиля сказала. «Попробуй». Она попробовала… «Да, совсем вино». Но девочка никогда раньше вина не пила. Брат попробовал и тоже нашел, что это вино. Но старшая сестра Тоня сказала: «Разве это вино? Ведь вино красное». Тогда брат вылил Лиле ковшик на голову и был уверен, что она скрыла какое-то преступление. Когда Лиле было десять лет, брат взял с нее расписку, что она в шестнадцать лет выйдет замуж, у нее будет двадцать четыре ребенка, и она всех их будет отдавать ему, а он их станет мучить и убивать. Тоня спрашивала: «А если ее никто не возьмет замуж?» Брат отвечал: «Тогда я найду такого человека, который совершил преступление, и заставлю жениться на Лиле под страхом выдать его».
Когда брату было десять лет, он убежал в Америку. Он добежал до Новгорода. Пропадал неделю. Он украл деньги у папы и оставил записку: «Я беру у тебя деньги и верну их через два года. Если ты честный человек, то никому не скажешь, что я еду в Америку». Папа никому и не сказал. Узналось после. Брат в Новгороде сперва поступил учиться сапожному ремеслу. Но затем пришел в полицию и спросил: «Можно здесь у вас купить фальшивый паспорт?» Потом, когда его нашли, он самостоятельно вернулся в Петербург. И никто его ни о чем не расспрашивал и не упрекал.
Однажды, недели две, брат был христианином. Они с одним товарищем по гимназии решили резать всех жидов и ставить им крест на щеках, как знак. Они связали одного товарища-еврея и финским ножом вырезали ему крест на щеке. Но не успели убить. Их поймали на этом [5].
Но, несмотря ни на что, Лиля очень любила своего брата. И, несомненно, сделала бы для его счастья все, что угодно. Даже вот так вот, как вдова Чудинова, пришла бы сватать его к малознакомой жиличке. Особенно если бы финансовое положение семьи изменилось и ссужать родственника деньгами стало бы затруднительно. Нельзя не признать, что Вольдемар был хорош собой, но при этом оказался завзятым игроком и буквально через день являлся к сестре с требованием денег на отдачу карточного долга, а иначе грозился пустить себе пулю в лоб. Сидя в своей комнате и слушая, что происходит в гостиной, Лиля помимо воли присутствовала при этих безобразных сценах, но врожденная деликатность мешала девушке напомнить о пороке Вольдемара неутомимой свахе.
— Вольдемар звал вас в театр, отчего не пошли? — требовательно прищурилась вдова, ожидая ответа.
— Я была занята, — промямлила Лиля, заплетая в косички бахрому на скатерти.
— Не лгите, Елизавета Ивановна! Вы не были заняты, а ушли с этим вашим поэтом, — припечатала, как зачитала приговор, Чудинова. — И наверняка отправились не в театр!
— Простите, Зоя Владимировна, но я не понимаю, к чему весь этот разговор, — поморщилась Лиля. — Я очень устала, мне завтра рано вставать. Позвольте, я лягу.
— Не смею вас задерживать, милочка, но поверьте много пережившей и повидавшей женщине: если девушка начинает разговаривать с чертями, — она кивнула на фигурку Габриака, — это верная дорога в ад.
* * *
В комнату отца на улицу Луталова мы вернулись поздней ночью. Сирин уже спал, но папа поднял своего приятеля с постели, плеснул ему виски и заставлял снова и снова подтверждать, что мы невероятно похожи.
— Смотри, Кеша, какая у меня красавица дочь выросла! — возбужденно вещал он, шагая по комнате из угла в угол. — Вся в меня! Глаза! Нос! Брови! Моя порода!
Подслеповато щурясь со сна, забывший надеть очки Сирин прихлебывал виски, кутался в махровый халат и согласно кивал головой.
— Это, Викентий, такое странное чувство, осознавать, что ты — отец! — откровенничал папа, сверкая бритым черепом в лучах хрустальной люстры. — Обнимаешь человечка, а он — частичка тебя! Подумать только! Дочь! Родная! Моя! Нет, все-таки дети — это чудо!
Лицо Викентия оставалось непроницаемым, но мне показалось, что отец перегибает палку. Расхвастался — дочь, дочь! Его-то друг не может прижать к себе маленького Алешу, сидевшего на стульчике в детской с голубыми обоями! Я толкнула отца ногой под столом, и он замолчал на полуслове. Кусок семги на вилке, не донесенный до рта, застыл на середине пути. Быстрый взгляд на меня, и догадка, промелькнувшая в его прищуренных глазах. Осознав, что перестарался с восторгами, отец торопливо заговорил:
— Я, собственно, это к тому говорю, что родители не должны хоронить своих детей. Пусть дети хоронят родителей. Жене еще жить да жить, а я не вечный. Так вот, мне бы хотелось, чтобы последнюю вещь, которую я напишу, Женя прочитала первая. Это ведь ей продолжать дело Грефов и дописывать то, что не дописал я! А тебя, Викентий, я назначаю своим душеприказчиком. Ты как, Кеш, не против проследить за выполнением воли покойного?
— Если хочешь, — бесстрастно откликнулся Сирин. И сурово добавил: — Ты сам-то не очень на виски налегай. Завтра будешь головой маяться.
Отец зажевал рыбой очередной глоток спитного. Речь его становилась с каждой порцией все возбужденнее.
— Да брось, Кеш, я здоров как бык. Кстати, мы тут с Женей посоветовались и решили, что на всякий пожарный нужно готовить пути к отступлению. Ты возьми, Кеш, у Жени немного крови. Это на случай, если мы решим, что с Эллой надо заканчивать и возвращать Женю к ее привычной жизни.
Сирин сдержанно кивнул головой и залпом допил свое виски, так и не притрагиваясь к еде.
— Кровь взять сейчас? — холодно осведомился он.
— Если тебя не затруднит, — смутился отец. — Я понимаю — ночь, ты утомлен, но все же не хотелось бы откладывать…
Поднявшись с кресла, сосед стукнул пустым бокалом о пластик журнального стола и молча покинул комнату. И вскоре вернулся уже в очках, неся в железной кювете одноразовый шприц, пластырь и вату. Руки его были в резиновых перчатках, на лице лежала печать тоскливой усталости. Приблизившись к дивану, на котором я уютно устроилась под пледом, Сирин сдвинул локтем тарелки, пристроил кювету на стол и достал из кармана халата резиновый жгут.
— Давай ногу, — сухо приказал он.
— Ногу? — переспросила я. — Зачем?
— Малыш, нам же не нужно, чтобы Эллу заподозрили в дурных наклонностях, заметив следы уколов на руках? — покосился на меня отец, плеская себе в стакан очередную порцию виски.
А ведь действительно! Я как-то об этом не подумала. Предусмотрительность родителя произвела на меня впечатление. Вот ведь, кажется, мелочь, а может все испортить.
Покончив с неприятной процедурой забора крови, сосед собрал медицинский инвентарь и, пожелав всем доброй ночи, отправился спать. Мы тоже улеглись. Я устроилась на диване, в то время как отец расположился на раскладушке. Но заснуть не получалось. Папа не мог успокоиться и говорил, говорил, говорил. Он вспоминал, как познакомился с мамой, как ждал моего рождения, мечтая свозить меня куда-нибудь в горы, покататься на лыжах.
— Женька, а давай бросим все дела и поедем в горы! — доносился в темноте его горячечный шепот. — Ты на чем катаешься? На лыжах? Или на сноуборде?
— Да как следует ни на чем, — призналась я, млея от удовольствия. Сказка про Золушку обретала реальность, превращая меня в принцессу.
— Это ничего, наймем инструктора. Хочешь в Альпы?
— Конечно, па, — сквозь сон соглашалась я, удивляясь, как до сего момента жила без этого человека. Без его быстрой речи, живых серых глаз, размашистых жестов, энергичной походки и дерзких замыслов.
— Тебе нравится новый дом на Бармалеева? Сразу за нашим, видела?
— Ага…
— Ты будешь там жить. Я купил пентхаус, и завтра мы переезжаем.
— Вот и хорошо. Мне эта квартира не нравится, — честно призналась я. — Здесь так уныло и страшно!
— Ага, страшно! — радостно подхватил отец. — Это потому, что Викентий не хочет делать ремонт. Он тут родился и любит здешнюю атмосферу. А я, по правде сказать, устал. Хочется сменить обстановку.
— А деревянного черта возьмем с собой?
— Смешная ты, — мечтательно проговорил он. — Нет, черт останется здесь.
— Почему?
— Потому что это его дом.
Это звучало крайне загадочно, но я не стала уточнять, почему этот дом принадлежит черту, ибо папа уже переключился на другую тему. Говорил он быстро, торопясь и захлебываясь словами, точно боялся, что его перебьют, не дав закончить мысль.
— Завтра я звоню Караджанову, договариваюсь об интервью. Встретишься с ним и расскажешь о нашей новой книге.
— А может, ты сам? — заволновалась я, не чувствуя в себе достаточной уверенности.
Вот так, сразу, взять и стать Эллой? А вдруг не смогу? Не справлюсь? Все испорчу? В темноте послышался его тихий смех, и папа довольным голосом произнес:
— Привыкай, малыш, быть Эллой. Теперь ты — известная писательница, особа крайне эксцентричная. Французским владеешь?
— Довольно прилично.
— Я не сомневался. Марьяна должна была тебя натаскать. Подробную биографию набросаем тебе завтра, перед тем, как позвонить в редакцию.
— Здорово, па!
Мне нравилось его так называть. Хотела бы я иметь такой запас жизнелюбия и бьющей через край энергии! Но на меня все больше и больше накатывала теплыми волнами сонливость, и голос отца отдалялся все дальше и дальше, пока я не погрузилась в глубокий безмятежный сон без сновидений. Проснувшись, некоторое время лежала и смотрела в потолок, пытаясь осознать, не приснилась ли мне вся эта история. Но раскатистый отцовский храп, долетающий с раскладушки, не оставлял никаких сомнений в реальности происходящего. Под подушкой вибрировало, привлекая внимание. Я сунула руку и вытащила смартфон. Звонил Василий. Стараясь не разбудить отца, я поднялась с дивана и прямо в пижаме отправилась в коридор.
— Жень, я у дома старухи в розовых калошах, — звучал в трубке напористый голос сводного брата. — Подходи к забору, я машину в кустах поставил. Там, в соседнем штакетнике, с противоположной стороны есть пролом, и если это дом твоего отца, я выведу тебя через дыру.
Про пролом я знала не хуже Василия. Именно через него мы с отцом на рассвете и уходили с дачи, чтобы не смущать Ксению Ивановну и не провоцировать ненужные слухи об оживших мертвецах.
— Василий, я не на даче. — Я виновато хмыкнула, не отрывая глаз от фигурки над входной дверью. Черт с видом сообщника заговорщицки улыбался. — Я уже уехала. В Европу. Нашла деньги в конверте на мое имя и сразу же отправилась в путешествие. Пока, Василий. Как только вернусь — позвоню.
Нажала клавишу отбоя и вынула сим-карту из аппарата. Смартфон кинула на стул и отправилась умываться. В ванной было чисто, прилично и никаких следов кровавых вакханалий. И колонка предусмотрительно включена. Теплая вода приятно освежила тело, смыла остатки угрызений совести и привела меня в отличное расположение духа. В конце концов, какое мне дело до того, что Василий стоит под забором отцовской дачи почти за тысячу километров от своего дома? Теперь у меня другая жизнь, и сводному брату в ней нет места. Теперь у меня есть отец. Родной. Самый лучший. И больше мне никто не нужен. Выходя из ванной комнаты, я столкнулась с соседом. Сирин кипятил чайник, собираясь пить утренний кофе. Преисполненная любви ко всей вселенной, я поздоровалась и от полноты чувств предложила:
— Викентий Палыч, собираюсь приготовить яичницу с помидорами. Сделать на вашу долю?
— Не стоит беспокоиться, — хмуро откликнулся сосед, продолжая манипуляции с чашкой, ложкой и кофейным порошком. — Лучше о себе позаботься.
— Со мной все в порядке.
— Кто бы сомневался! — Он залил кипяток в чашку. По кухне пополз кофейный запах. — Пришла на все готовое. Максим работал, писал ночами, а ты палец о палец не ударила, а будешь пожинать плоды его трудов. Сволочь.
Это уже слишком. Никто не давал Сирину права разговаривать со мной в подобном тоне.
— Я вас чем-то обидела? — повернулась я к соседу. — Вас бросила жена, но это не повод злиться на окружающих.
— Как я ненавижу лживых сук, — скривился он, пробуя кофе. — Таких, как ты. Как она. Как все вы, твари.
Он отодвинул чашку в сторону и поднял на меня злые глаза.
— Между прочим, мне позвонила из больницы совершенно чужая женщина, а не жена. Не Таня! Посторонняя женщина сказала, что Алеша утонул. Она видела, как это случилось. Мой двухлетний сын шел по берегу один, уходя все дальше и дальше в море. Женщина думала, что мать где-то рядом и присматривает за ним, но Алешу накрыло волной, и никто не пришел ему на помощь. Чужая тетка бросилась доставать моего мальчика из воды, но было поздно. Эта женщина, а не Таня, привезла Алешу в больницу. Но он все равно умер. И только потом объявилась Татьяна. Она даже не соизволила объяснить свое поведение.
— Но потом-то она рассказала, как это получилось?
— Нет, не рассказала. Больше я вообще ее не видел.
Это звучало настолько дико, что я, не скрывая недоверия, протянула:
— Может, ее и в живых уже нет?
Перестав резать помидоры, я во все глаза смотрела на соседа, ожидая ответа. Угрюмое лицо его исказила желчная ухмылка, и он протянул:
— Да нет, жива. Что ей сделается? Таня не пришла поговорить, побоялась смотреть мне в глаза, зато звонила по телефону, пыталась что-то сказать в свое оправдание. Но я не стал ее слушать. — Сирин почти крикнул. — Как она могла так поступить? Маленький мальчик совсем один на пляже!
Помолчал и задумчиво добавил:
— Я вот все время думаю — а может, она это специально?
— Что специально?
Скорлупу от разбитых на сковородку яиц я держала в руках, собираясь выкинуть в мусорный бак у посудного шкафа.
— Специально утопила Алешу.
Скорлупа полетела в мусор. Хвостики от помидоров тоже.
— Нашли, тоже, Медею!
Сказала и осеклась. Сирин смотрел в стену запавшими мутными глазами и, похоже, видел что-то свое.
— Медея, — чуть слышно повторил он, задумчиво выпятив нижнюю губу. — А может, и Медея. Как знать. Я все время на работе, мало внимания ей уделял. Таня развестись хотела, а я не давал. Она жена, должна терпеть. В Моздоке офицерские жены и не такое терпели. А она вон как. Зато раз — и свободна! Как подло! У мужиков все честнее. Если друг — значит, друг. Если враг — враг! — Он пристукнул ладонью по столу. Из наполненной до краев чашки выплеснулся кофе и неровной лужицей растекся по изрезанной клеенке. Голос Сирина сорвался на крик: — А вы, сучки, втираетесь в доверие, лезете в душу и там бесстыдно гадите!