– Если хочешь – тогда подписывай, бляха медная, государственное обвинение и послезавтра в восемь утра приходи на суд, получать свои пятнадцать тыщ…
– Нет, – сказал Денис. – Не хочу.
– Если не хочешь – скажи, что согласен сотрудничать. Компьютер, бляха медная, все запишет, пожмем друг другу руки и разойдемся.
– Конечно, я согласен! – воскликнул Денис и обрадовался тому, что решение принято. – Вы могли бы ничего мне не говорить. Я просто… ну… засомневался на минуточку. Я согласен, гражданин майор.
– Вадим, – поправил его владелец кабинета. – А вот я, Денис, в тебе не сомневался. Кстати, если не возражаешь, я кое-что поправлю, бляха медная, в твоем файле. Удалю запись о том, что ты работал на коммерческом сломе. Это плохая запись, бляха медная… Она тебе потом повредит, когда будешь на работу устраиваться…
– Спасибо.
Майор всмотрелся в экран, хмыкнул:
– Отец твой был интересный человек. Лихой, бляха медная. Отчаянный. Убийство, угроза оружием, попытка взятия заложника…
– Там по-другому нельзя было, – пробормотал Денис.
Майор недоверчиво прищурился:
– А ты там был, что ли?
– Конечно, был.
– И все видел?
– Да.
– Что ж ты, бляха медная, папку своего не остановил? – Я хотел, – сказал Денис. – Но мне было семь часов от роду.
Майор не улыбнулся – не принял шутку. Солидно кивнул и, не вставая, протянул руку:
– Будь здоров, парень. И больше, бляха медная, никогда не ходи в такие рестораны.
Денис пожал мягкую ладонь, помедлил и спросил:
– А что будет с моей девушкой?
На лице майора проступило глубокое презрение.
– Ничего, – сказал он. – Допросим и пошлем к черту. Подстилки для разложенцев нас не интересуют. А тебе, бляха медная, советую найти себе новую подругу. Иди с богом. Мы с тобой свяжемся.
Денис встал.
– Если тебя тошнит – туалет направо по коридору.
– Нет, – сказал Денис. – Все в порядке. До свидания.
Майор махнул рукой и отвернулся к своему экрану.
В коридоре пахло старым деревом и талым снегом. Денис отыскал лестницу, прошел мимо дежурного, специально замедлив шаг. Если с ним играют, если он арестован, они скажут ему об этом именно сейчас. «Молодой человек, вам не туда. Вам сюда». И замок на двери обезьянника многозначительно щелкнет.
Но никто не сказал ни слова, ничего не щелкнуло.
На крыльце он огляделся, соображая, где найти остановку троллейбуса, не сообразил и зашагал наугад, с наслаждением ударяя каблуками по лужам, к ночи затянувшимся тонким, как слюда, льдом. Последним, мартовским. Потом рассмотрел справа громаду стоэтажного Дома на набережной, сориентировался и прибавил ходу.
Глава 5
– Теперь я понял, – пробормотал Денис.
Глеб смотрел с усмешкой:
– Еще бы ты не понял. Если на своей шкуре испытал… Принципа я не знаю, врать не буду… Но знаю, что это очень дорогая технология. Говорят, широко используется под Куполом, в Новой Москве. А у нас ее применяют только спецслужбы. Бесшумный выстрел – и в твой спинной мозг внедряется микрочип. Ты ничего не чувствуешь. Чип маленький, в сотую долю миллиметра. Он посылает сигнал в центральную нервную систему. Майор нажимает кнопку – и прямо в твой мозг имплантируется некоторое количество законопослушности. Можно имплантировать стыд, доверие, симпатию… Любовь даже. Поэтому он и спросил, не тошнит ли тебя.
– Меня не тошнило.
– Потому что доза была маленькая. Ты же, извини, и так у нас правильный парень… – Глеб хлопнул Дениса по плечу. – На твою сознательность надавить – технологии не нужны. Майор включил аппаратуру, только когда ты отказался стать осведомителем. А до этого момента работал по старинке. Теория и практика допроса, том третий…
– Вообще, – искренне сказал Денис, – он большой мастер.
– Там другие не работают.
– А на вид – моложе тебя.
Глеб фыркнул:
– Это только на вид. На самом деле у него наверняка был интерактивный спецгрим. Ты видел того, кого подсознательно меньше всего боялся. Молодого человека чуть старше себя, умного, доброго, обаятельного и все такое… А на самом деле ему, может, шестьдесят лет, у него рожа алкоголика и бородавки на шее…
Сидели на полу, спинами к стене. Студеникин берег аккумуляторы, жег свечи, поставил десяток их по углам комнаты. Окон не было. Контейнер стоял у противоположной стены, на боку, открытый, – можно было смотреть, как отсветы живых оранжевых огней играют на теле зародыша. Бугристая плоть не выглядела красивой, скорее наоборот: напоминала древнюю окаменелость, некий трилобит или даже просто кусок грубо слипшейся протоплазмы, издохшей сто миллионов лет назад, в жестокие времена, когда жизнь была по-настоящему реальной, то есть, с точки зрения современного человека, – омерзительной; когда живая ткань еще не могла мыслить, создавать симфонии, теории относительности, живописные полотна и ракеты с разделяющимися боеголовками, а умела только пульсировать, жрать, отрыгивать, размножаться, умирать и гнить.
– А зачем, – спросил Денис, – он говорил, что семени стебля не существует?
Глеб звякнул горлышком бутылки о стакан.
– Хотел посмотреть на твою реакцию. И ты наверняка прокололся.
– Я не прокололся.
Глеб опять фыркнул:
– Это тебе так кажется. На самом деле в его кабинете могло быть аппаратуры всякой напихано, в стенах и в потолке. Датчики, сенсоры и прочая дребедень. Техника вычисляет любое вранье за секунду.
– Если я прокололся, почему мы с тобой сейчас здесь, а не у них? В камере? Или не в болоте валяемся, во Владимирской области? Как Хобот?
– Не знаю, – сказал Глеб. – Во-первых, я считаю, что пока нам просто очень везет. Во-вторых, они, может, вломятся сюда через минуту.
Денис помолчал, оглядел полутемную комнату и спросил:
– А вдруг зародыша на самом деле не существует? И никто не собирается платить за него миллионы?
Студеникин указал пальцем на контейнер:
– А это что?
– А это не зародыш. А что-то другое.
– Тогда подойди и возьми его в руки. Хотя бы на пять минут. Если выдержишь… А потом сам скажешь, что это такое.
– Да, – согласился Денис. – Ты прав. Мы с тобой можем не сомневаться.
Глеб поставил бутылку на пол и встал. С коротким кряхтением. Это было вполне юмористическое, молодецкое кряхтение, и встал он вполне упруго, и прошелся по комнате вполне пружинисто, но Денис опять подумал, что старший товарищ очень сдал за последние месяцы. Постарел и осунулся. У него дрожат пальцы, у него блестят глаза, он стал многословен, и его часто трудно понять: он начинает всякую фразу клоунским тоном, с глумливой ухмылкой, а заканчивает хрипло, на трагическом надрыве.
Сейчас он даже раздражал Дениса. Мудрый и опытный друг, полгода назад терпеливо обучавший новичка премудростям незаконной доставки товаров на сотые этажи полумертвых башен, ныне высокомерно улыбался, то и дело скреб грязными ногтями небритые щеки и вообще вел себя как пастух, невзначай пропивший стадо.
– Одна деталь, – сказал Глеб, останавливаясь перед ним и засовывая руки в карманы. – «Мы с тобой» – это неверное высказывание. «Нас с тобой» не существует. То есть ты понял, да? Во-первых, есть Глеб Студеникин, плохой человек, разложенец и преступник, нашедший какой-то предмет, предположительно – семя стебля. Во-вторых, есть его знакомый Денис Герц. – Глеб поднял не слишком чистый указательный палец. – Даже больше скажем: случайный знакомый… Правильный честный парень, студент, активист слома. Строитель новой жизни. Как только честный парень Денис узнал о семени стебля, он решил обратиться в патруль, но преступник Студеникин обманом и угрозами заставил Дениса молчать. Эти два человека – очень разные, между ними нет ничего общего. Студеникин – антиобщественный элемент, он даже школу не окончил. Родители погибли, с двенадцати лет – беспризорник… Он на пять лет старше Дениса Герца, он принадлежит к другому поколению, он запутал юношу… Обещал, что сам сдаст находку в патруль или в управу…
Денис рассмеялся.
– Я говорю серьезно, – сказал Глеб. – Отвечать – мне. А ты – ни при чем. Понял?
– Нет, – весело ответил Денис. – При всем желании я не смогу изобразить наивного мальчика. Таланта не хватит. И потом, разве мы с тобой – не одно поколение? – А по-твоему – одно? – спросил Глеб.
– Конечно.
Студеникин посмотрел гордо, с превосходством.
– Нет, пацан. Мы с тобой – не одно поколение. И никогда не будем одно поколение. Ты родился в первый год искоренения, а мне тогда было уже пять с половиной. На второй год тебе было два, а мне – семь. Второй год был самый страшный. И я хорошо понимал, что происходит. Ты был детеныш неразумный, а я – мальчишка. У меня все вот так, – Глеб поднес к лицу ладонь, – перед глазами стоит. Мы жили на шестьдесят третьем. Школа была на шестьдесят восьмом. Пентхаусы и девяностые уровни к тому времени уже сожгли, и все кое-как улеглось… Военное положение, передвижные кухни… Все почему-то решили, что жизнь налаживается. Помню, отец говорил матери: не волнуйся, все уже кончилось, и вообще – травы больше нет, во всех окнах – солнце, это же счастье… А потом, – Глеб неприятно ухмыльнулся, – из кранов перестала течь вода. Не сразу, конечно. Сначала горячую отключили, а холодную стали давать по графику. Час утром – час вечером. Потом напор уменьшился, утром мы едва успевали набрать ведро, для питья. Это не очень мешало, потому что отец каждый день ездил вниз и покупал воду или заказывал по три-четыре фляги с доставкой… Но однажды лифты обесточили. И доставка прекратилась. Из тридцати лифтов в нашем доме работал только один, для скорой помощи… Мы перестали бывать внизу, ходили только в ближайший супермаркет, уровнем ниже, но в ноябре свет на наших этажах отключили, и супермаркет закрылся. Потом настала зима, а отопление не заработало. То есть ты понял, да? Каждый день трогаешь радиатор, надеешься – а он ледяной, как могила… Люди стали уходить вниз. С восьмидесятых, потом с семидесятых, сначала понемногу, потом повалили толпами…
Студеникин рассказывал, глядя в пол, руки то засовывал в карманы, то складывал на груди. Нервно дергал плечом.
– Как только грибница подохла – резко изменился климат, воздух стал сухой… Дикие ветра, форточку не открыть… Помню, мать с отцом что-то говорили про континентальный температурный режим… Потом ударило минус двадцать пять, и люди побежали. Школа переехала вниз, на девятый, – но матушка уже не пускала меня в школу. Я тогда много болел, и она решила, что проходить два раза в день по пятьдесят этажей – это не для меня. Отец соорудил буржуйку, решили зимовать, а весной, если станет невмоготу, уходить к родственникам, в соседнюю башню, на четырнадцатый уровень. Там были свет и тепло. Мы бы и раньше ушли, но те родственники быстро сообразили что к чему и сдали беженцам пять из семи своих комнат… В общем, беженцы шли мимо нас всю зиму. Вниз беженцы, наверх – мародеры. Опять начались взрывы, поджоги, облавы… Помню хулиганскую песенку: «Запирайте етажи, скоро будут грабежи». На семидесятых стало пусто. Ночью просыпаешься – где-то стреляют. То одна банда с другой бандой схлестнется, то десантники с вертолетов в окна прыгают и зачищают… Целая война. Потом народ побежал и с наших, шестидесятых. Тогда же появились шустрые пацаны, которые за деньги таскали воду и дрова. Стучались в двери: «Здрасьте, балабас не нужен?» Отец был небедный, хорошо платил, и мы всю зиму просидели возле железной печки. Однажды в январе, днем, собрались все трое, матушка вязала, я книжку читал… Учебник… Как сейчас помню, новый предмет, «Историю укрепления российской государственности», его ввели после отмены «Теории абсолютного процветания»… Ты ведь не учил «Теорию абсолютного процветания»?
– Нет, конечно, – сказал Денис.
Студеникин опять отечески улыбнулся.
– А я – два года. Мы называли его «Абсопроц». Так что не говори, что мы с тобой – одно поколение.
– Интересная наука?
– Да, – сразу ответил Глеб. – Интересная и простая. По-моему, зря ее запретили. Кстати, не просто запретили, а изъяли все учебники. Можно было прийти на специальный пункт, сдать учебник и получить деньги. Либо продукты. Жратвы было мало, и сейчас такой учебник – редкость… В общем, сижу, читаю про укрепление государственности, задумался, поднял глаза, посмотрел в окно – и вижу: человек пролетел. Сверху вниз. Пальто развевается, типа как плащ у Бэтмена… Я его лицо запомнил. Это был какой-то миг, четверть секунды – но запомнил. Мертвое, белое, глаза навыкате, рот оскаленный… Говорят, самоубийца умирает еще в полете, до удара о землю. От разрыва сердца. Он пролетел быстро, и его только я увидел, мать с отцом не заметили. Матушка смотрит на меня, а я пальцем за окно показываю и пытаюсь что-то сказать, но не могу. Шок. Потом пришел в себя, рассказал, а мама улыбается: забудь, тебе показалось… А мне – семь лет! Я все понимаю! То есть ты понял, да? Понимаю, что мама – обманывает! Говорят, что в ту зиму, вторую зиму искоренения, прыгнуло пятьдесят тысяч человек. Одни от холода, другие от тоски. Синдром Смирнова. Неспособность жить без мякоти стебля. А кое-кто не сам прыгнул; помогли… В феврале они часто мимо нас пролетали… И постоянный рев: полицейские вертолеты, военные вертолеты, пожарные вертолеты… Прожектора по окнам… А в начале марта объявили официальное распоряжение: всем идти вниз. Расселяться с пятого уровня по десятый, максимум – двенадцатый. Все остальное отключается от коммунальных сетей. Каждый, кто находится выше тридцатого этажа, приравнивается к мародеру и расстреливается на месте. Все, имеющие квартиры с пятого по десятый, уплотняются, по принципу «два человека – одна комната». Мать с отцом собрали барахло, и мы ушли.
– К родственникам?
– Нет, – ответил Глеб, криво улыбаясь. – У них случилась беда, конфликт с жильцами, все передрались меж собой, кто-то кого-то ножом пырнул, – зачем нам такие родственники?.. Отец сунул сколько надо, в комитете по переселению, и нам дали три комнаты на пятом уровне, с тремя соседями. Тепло, мусоропровод, рядом продуктовая лавка – приличное место, в общем. Сейчас на пятом живут только самые богатые, а тогда был бардак, народ заселяли куда попало. В апреле переехали, и я в первый раз за много месяцев вышел на живую землю. Ощущение, я тебе скажу, очень странное: наверное, так матросы с корабля сходят, после кругосветного плавания… А в мае решил проведать старую квартиру. Взял верного другана Хоботова, нашли проход наверх… – Глеб закрыл глаза, покачал головой: – Я хотел забрать какие-то книжки, диски… То, что не успел взять, когда переезжали. Шли, шли, вспотели, устали; но дошли. Я, кстати, больше устал, чем Хоботов, в нем всегда две жилы было… Смотрю – дверь взломана, в квартире все вверх дном. Стекла выбиты, ветер дикий, вонь, лужи… Оказывается, половина мародеров были не просто мародеры… Люди ходили наверх не грабить, а громить. Бить, жечь… Их ловили, расстреливали, а они все равно ходили. Рисковали жизнью только для того, чтобы топтать и ломать, понимаешь? Это тоже синдром. Посттравматический вандализм… Смысл в том, что, если человека поместить в абсолютный комфорт, а потом лишить этого комфорта, человек начинает все ненавидеть и разрушать. Так не у всех бывает, но у многих. Живет, пользуется, жрет, пьет, потом жратва вдруг кончается – и он хватает дубину. Разрушает систему, которая кормила его и поила…
Глеб пересек комнату, подошел к контейнеру, наклонился, всмотрелся в зародыш. Потом принес из угла большую свечу, поставил перед ящиком, словно перед алтарем, отступил на шаг назад. Заговорил громче, злее.
– Я ходил по дому, плакал… Нашел в грязи какие-то мелочи, фотографии… Мать с отцом летали в свадебное путешествие на Луну, привезли сувенир, лунный камень, в красивом футлярчике, он у них в гостиной стоял… Я отыскал этот футлярчик, он был раздавлен, но сам камешек сохранился, и я его домой принес и матушке отдал. Вот, говорю, мама, это ваш с папой камешек… А она заплакала, истерику устроила. Зачем наверх пошел? А я ей сказал – там мой дом и я туда буду ходить, когда захочу, а если увижу там чужого человека – убью. Потом еще раз пошел. Потом стал каждую неделю ходить. И Хоботов со мной. Пацаны были совсем, ничего не понимали, запросто ведь могли погибнуть… Но – ходили. И не зря ходили.
Студеникин отодвинулся еще на шаг назад и присел, загородив контейнер с семенем; Денис мог видеть только черную фигуру друга, освещенную по контуру лимонно-багровым, и на полу – длинную тень от нее.
– …Во-первых, мы сразу поняли, что вниз ушли не все. Что кое-кто до сих пор живет и на пятидесятых, и на семидесятых, и на сотых. Были такие, кто жил на седьмом, а перебрался на восемьдесят седьмой. Во-вторых, преступный мир оказался в полном порядке. До искоренения все базы и тайные конторы были у них именно внизу, в плесени и темноте, с первого по пятый. Там, куда милиция не совалась просто из брезгливости. А как заварилась каша – они быстро все поняли и тихо перебрались наверх, подальше от шума, на семидесятые. Когда отец умер, мать пошла на ткацкую фабрику, штаны шить, а мы с Хоботом сделали свою первую доставку. До конца жизни не забуду: башня «Маршал Жуков», семьдесят второй этаж, груз был – аккумуляторы, водка, шоколад, чай и десять колод игральных карт. Покерных… Бабло получили, тут же купили на черном рынке две гранаты. Тогда еще не ввели литиевый паритет, червонцев не было, только простые рубли, и бешеная инфляция: осколочная граната стоила четыре миллиона. На второй доставке нас хотели обдурить: балабас приняли, но не заплатили. Это у них обычный маневр: на первой доставке заплатят, а на второй, которая серьезнее первой, – обдуривают. Валите вниз, сказали, иначе обоих в окно швырнем. Хоботу, как и мне, было двенадцать, а выглядел – дай бог на десять, такой шпаненок, метр с кепкой… И вот он гранату достает и говорит: тогда я сначала вот это швырну… В общем, не получилось у них нас обдурить. За все годы ни разу ни у кого не получилось обдурить Глеба Студеникина.
– Но Хобота обдурили, – тихо заметил Денис.
Глеб встал, повернулся.
– Не обдурили, а убили, – сказал он. – Это большая разница. А сейчас, когда у Глеба Студеникина есть вот это, – он показал на контейнер, – его тем более никто не обдурит. Глеб Студеникин захочет – и весь мир пустит под откос. Или наоборот: новый Золотой век учредит. Хочешь учредить новый Золотой век?
– Нет, – ответил Денис.
– Почему?
– Не мне его учреждать. И не тебе, кстати.
Черный силуэт увеличился в размерах, тень от него прогулялась по полу, как секундная стрелка.
– А кому, если не мне? – со злой обидой спросил Глеб. – Семечко – у меня! Значит, я самый главный человек в этой части света. А может, на всей земле. Давай плеснем воды. Накормим народы первоклассной мякотью. Изумрудной. Объявим эпоху радости.
– Эпоху халявы, – произнес Денис.
– Брось, – возразил Студеникин. – Кто любит халяву, тот ее везде найдет. Кто хочет мутировать – тот мутирует. А внутренне здоровые люди – такие, как ты, – уцелеют. Ты как работал с детства, так и будешь работать. Конечно, опять появятся конченые травоеды, концентрат, зеленые детишки, расчеловечивание – но кто будет жрать концентрат? Кто будет рожать зеленых гомо флорусов? Вырожденцы, уроды, золотая молодежь! Кому положено сгинуть – тот сгинет. Кому положено превратиться в мыслящую капусту – тот превратится. А достойные, правильные – выживут! Мутируют – тысячи, а насытятся – миллионы. Давай, неси воду. Сделаем дело. Завтра твой знакомый майор разведки проснется и будет очень удивлен.