— Лифтом? — просипел начальник милиции Собакарь.
— Нет. Есть путь короче. И более скоростной.
— Вы хотите сказать, уважаемый Аркадий Константинович, что мы можем оказаться в числе… — начал было начальник гарнизона Кукурузо, но Пыёлдин перебил его.
— Совершенно верно! — воскликнул он почти радостно. — В окно! Все трое! И через несколько секунд окажетесь среди своих людей! Там! Внизу! Они примут вас с распростертыми объятиями! Но, боюсь, это никого не порадует.
— Какие будут указания? — Бельниц изогнулся в полупоклоне и покраснел от натуги, поскольку поза для него была непривычная, да к тому же требовала более трезвого состояния.
— Очень простые. Прямо отсюда, — Пыёлдин кивнул на телефон Цернцица, — связываетесь с первым этажом и отдаете приказ — всем войскам отойти не менее чем на километр. Технику отвести. Здание покинуть. В случае неповиновения все трое отправляетесь выполнять это указание лично.
— На лифте? — опять уточнил Собакарь.
— Про лифт забудьте. Для вас отсюда только один путь… По воздуху. Каждый может воспользоваться им в любую минуту и по собственному желанию. Вопросы есть?
— Можно приступать? — спросил Бельниц.
— Приступайте.
К телефону бросились все трое одновременно, стараясь опередить друг друга, первым схватить телефонную трубку. Шустрее всех оказался начальник гарнизона Кукурузо — он стоял ближе всех к столу, да и рост давал ему преимущество. Схватив трубку, он суматошливо набрал номер и начал орать еще до того, как на том конце провода подняли трубку.
— Алло! — гаркнул он зычным голосом, привыкшим отдавать приказания. — Алло! Говорит начальник гарнизона генерал Кукурузо! Слушай мою команду! Приказываю всем немедленно покинуть здание! Отвести технику на два километра!
— Я же просил отвести только на километр, — негромко проговорил Пыёлдин, обращаясь к Цернцицу.
— Пусть, — небрежно ответил тот. — Не помешает.
После Кукурузо телефонную трубку схватил начальник милиции, потом Бельниц, которого в полумраке кабинета совершенно невозможно было отличить от настоящего президента — совпадали не только прическа, массивность фигуры и легкая поддатость, совпадали даже интонации, словечки, манера говорить.
Все они старались не просто выполнить указания Пыёлдина, а перевыполнить, что вполне соответствовало их воспитанию, привычкам — указание руководства мало выполнить, его надо выполнить с блаженным блеском в глазах, с усердием и восторгом.
Пыёлдин внимательно вслушивался в каждое их слово, склоняя голову то к одному плечу, то к другому, иногда озадаченно косился на Цернцица. Он не понимал, что происходит, почему эти люди ведут себя так послушно, нет ли здесь подвоха, не дурят ли его, простодушного и наивного.
Но Цернциц только улыбался, глядя в светлеющее пространство неба, утыканного слабыми гаснущими звездами, разбросанными по всему окну.
— Слушай, чего это они? — не выдержал наконец Пыёлдин.
— А что?
— Больно уж стараются… Аж вспотели.
— Бывает.
— В штаны наложили?
— И в штаны тоже. Но дело не в этом… Они, Каша, такие и есть. Если бы они были другими, то не поднялись бы так высоко. Новые люди пришли к власти.
— Мне кажется, что они не пришли, а повыползали из каких-то щелей, подвальных кабаков, подпольных бардаков…
— Можно и так сказать, — согласился Цернциц. — Я бы еще добавил, что выползали иные из матрасных швов, некоторые с нар спустились… Ты вот троих перед собой увидел и уже озадачился, а я их каждый день десятками через себя пропускаю…
— И все такие?
— Из новых? Из новых — все. Откуда взялись, не знаю, но, Каша… Это самая надежная, если не единственная опора новой власти. Именно с этими людьми связаны все ее упования.
— Значит, и власть такая? — удивленно проговорил Пыёлдин.
— Такая.
— Это что же выходит… Сбежав из тюрьмы, я совершил нечто достойное, правильное во всяком случае, да?
— А ты в этом сомневался?
— Знаешь, сбежать-то я сбежал, а в душе оставалось чувство, что совершаю еще одно преступление.
— Успокойся, Каша… Эти еще ничего, эти еще в порядке… Людьми руководят, распоряжения сочиняют… За что-то там отвечают в меру сил и способностей. И лебезят в меру… Иногда я спрашиваю себя — враги они своего народа и своего отечества? Нет, не враги. Они просто сосуны. Сосут и сосут… Что-то в рот капает, и ладно. Им больше и не надо. Но есть и другие, Каша…
— Враги? — жестко спросил Пыёлдин.
— Думаю, что да, — кивнул Цернциц.
— Надо же… Не встречал.
— Да прекрасно ты их знаешь! Их каждый день по телевизору показывают… Мордатых лидеров каких-то там партий, мокрогубых защитников чьих-то там прав, какие-то дамы вякают, суждение они, вишь ли, имеют о нашей жизни, не все им, вишь ли, нравится в нашей жизни… Гаденыши разные вылезают из расщелин, шипят, воняют, скользят между людьми… Враги.
— И что же с ними делать?
— А что делают с существами, которые выползают из матрасных швов?
— Давить?
— Давить, — спокойно кивнул Цернциц.
— Ванька! — потрясенно воскликнул Пыёлдин. — Да ты же пламенный патриот, мать твою за ногу!
— Конечно. А как же? К примеру, хлопнешь меня в затылок или в окно вытолкаешь… А Дом-то никуда не денется! И Зимний дворец, и Кремль стоят как ни в чем не бывало… И еще кое-что… И Дом останется.
— А эти, говоришь, не враги? — кивнул Пыёлдин в сторону трех городских начальников, которые, выполнив его приказ, отошли к двери и выстроились там в шеренгу, ожидая новых указаний.
— Нет, Каша, на врагов они не тянут. А назовешь их врагами — обидятся. Они просто слабаки. Ты пришел, они перед тобой пластаются, раньше передо мной пластались, еще кто придет — будут у него в ногах валяться…
— Жизнь спасают? — хмыкнул Пыёлдин.
— Я тоже жизнь спасаю, пытаюсь задобрить тебя… Но ведь не пластаюсь! — с вызовом произнес Цернциц.
— И не будешь?
— Не буду.
— Не заставлю?!
— Не заставишь, — чуть слышно произнес Цернциц и поднял на Пыёлдина печальные глаза.
— А денег дашь?
— Дам.
— Много?
— Сколько попросишь. Хоть все.
— Точно?
— Дам, Каша… Не переживай.
Цернциц замолчал, заметив, что три городских начальника, замерших у двери, внимательно прислушиваются к их разговору.
— Что скажете? — спросил их Пыёлдин.
— Это… Все сделано, — сказал Бельниц. — Команда дана.
— А на фига мне команда? Мне дело нужно. Первый этаж очищен? — Пыёлдин взглянул на экраны — там продолжались перемещения людей в форме, танки все так же загромождали подходы к Дому. — Что же вы сделали? В трубку поорали? Ванька! Они всегда такие бестолковые?
— Всегда, — кивнул Цернциц.
— И ничто их не исправит?
— А зачем? Очень хорошее качество.
— Какое?
— Исполнительность.
— Не понял?! — взвился Пыёлдин, вскакивая с кресла. Начальники побледнели, решив, видимо, что сейчас он и начнет сбрасывать их с чудовищной высоты на землю.
— Сядь, Каша, — Цернциц похлопал ладошкой по сиденью кресла, и Пыёлдин послушно сел. — Ты вообще-то как понимаешь исполнительность? Я приказал, а человек тут же все сделал? Ни фига Каша, ни фига. Настоящая исполнительность вообще не предполагает никакого дела. Исполнительность — это когда ты накричал, а подчиненные разбежались… Куда? Зачем? Они разбежались искать причину, которая не позволила им выполнить твое приказание. Найти такую причину гораздо труднее, чем выполнить порученное дело. Но они готовы терпеть лишения, страдать и мучиться, только бы найти причину и не сделать порученное. Почему? А потому что выполнить — значит унизить себя, наплевать на собственное достоинство. Понимаешь?
— Нет, — твердо сказал Пыёлдин.
— Повторяю: выполнить работу — значит унизиться. А если они что-то и делают, то озабочены одной мыслью — не слишком ли хорошо делают, не слишком ли стараются… Как бы не осрамиться хорошей работой-то!
— И ты это терпишь?
— А ты, Каша?
— А я не намерен! — Пыёлдин подбежал к экранам и тут неожиданно для себя обнаружил, что первый этаж пуст, что последние люди в форме спешно выбегают в стеклянные двери, что танки медленно, словно преодолевая собственные сомнения, отходят от подъезда, на улицах города огни бронетранспортеров пятятся, все дальше уходя от Дома.
— Ага, — пробормотал Пыёлдин, остывая. — Значит, все-таки можно их заставить кое-что сделать.
— Под страхом смерти, — уточнил Цернциц. — Только если ствол автомата упрешь в живот.
— Да? Ну, ладно… Значит, так, граждане начальники… Если появятся вертолеты, если приблизятся танки, если на первом этаже появятся солдаты… Начинаю сбрасывать заложников. Первыми летите вы. Вопросы есть?
— Никак нет! — хором ответили Бельниц, Собакарь и Кукурузо. Они опять вытянулись, втянули животы и вскинули подбородки. И даже ответили по-военному, полагая, видимо, что такой ответ должен понравиться Пыёлдину. Есть в нем и солдатская твердость, и солдатская готовность подчиняться, не рассуждая.
— Никак нет! — хором ответили Бельниц, Собакарь и Кукурузо. Они опять вытянулись, втянули животы и вскинули подбородки. И даже ответили по-военному, полагая, видимо, что такой ответ должен понравиться Пыёлдину. Есть в нем и солдатская твердость, и солдатская готовность подчиняться, не рассуждая.
— Молодцы! — не сдержался Пыёлдин от похвалы.
— Рады стараться! — опять вскрикнули все трое одновременно, будто не одну неделю тренировались отвечать начальству вот так дружно, уверенно и напористо.
Пыёлдин поправил шляпу, чуть сдвинув ее на затылок, чтобы лучше видеть всю троицу, прошелся вдоль этой небольшой шеренги, осмотрев каждого с головы до ног. Не удержался, ткнул кулаком в безвольный живот Собакаря, который, несмотря на отчаянные усилия, никак не мог втянуть его в себя. Тот от легкого удара дернулся, напрягся, сделал еще одну попытку подобрать живот, но кончилось все тем, что он с протяжным писком испортил воздух. И мгновенно покрылся испариной — его ужаснуло то, что сейчас может произойти. Но Пыёлдин великодушно не заметил легкой оплошности милицейского организма и отошел в сторону — в камере происходили конфузы куда покруче.
— Чувствую, что мы с вами сработаемся.
— Так точно!
— Можете называть меня Каша.
— Так точно, господин Каша!
— Идите, — Пыёлдин сделал отбрасывающий жест рукой. — Объясните людям положение… Проведите разъяснительную работу… На каждого заложника ложится большая ответственность. Все должны понимать, что нас объединяет общее дело, общая опасность. — Пыёлдина снова охватило куражливое настроение, и он, видя, с каким уважительным вниманием слушают его, продолжал развивать тему: — Мы должны противопоставить этой опасности нашу сплоченность, наше единство, нашу самоотверженность. Согласны?
— Полностью, Аркадий Константинович! — воскликнула копия президента.
— Мы договорились — меня зовут Каша.
— Виноват! — Бельниц прижал растопыренные ладони к бедрам.
— Вот то-то, — ворчливо заметил Пыёлдин. — Наше единство — залог общей победы. Подчеркиваю — победа у нас может быть только общей. И поражение тоже будет общим — это я вам обещаю. Ванька, я правильно говорю?
— Согласен с тобой, Каша, — ответил Цернциц с серьезным выражением лица.
— Провокаторов, слабодушных, людей, готовых изменить общему делу, — выявлять и уничтожать.
— Будет сделано! — хором откликнулись городские власти.
— Вопросы есть?
— Насчет туалета, — пропищал Собакарь. — Некоторые просятся, причем очень настойчиво, теряют всякие приличия, ведут себя просто безобразно…
— Мы уже об этом говорили. — Пыёлдин повернулся к Цернцицу. — Ванька, как быть?
— Гадить можно. Но только в туалете, только по одному, только с сопровождающим. Назначьте ответственных, чтобы не было никаких чрезвычайных происшествий. Бумагу экономьте, неизвестно, сколько нам еще здесь быть. Вообще я бы выдавал туалетную бумагу только особо доверенным, надежным, преданным заложникам. Это будет способ поощрения.
Бельниц раскрыл блокнотик и тут же принялся записывать указания.
— Правильно, — сказал Пыёлдин. — Все должно быть записано. В четные часы в туалет идут четные ряды, в нечетные часы гадят те, кто занимает нечетные ряды. Вопросы есть?
— А если власти отключат газ, воду, свет?
— Не отключат. Власти здесь.
— Так-то оно так, — поежился Бельниц. — Есть печальные примеры, когда все-таки отключали…
— Ну что ж, если отключат, начнем сбрасывать заложников, — спокойно произнес Пыёлдин. — Начнем с тех, кто очень уж хочет погадить. Зачем нам люди со слабой перистальтикой? А, Ванька?
— Действительно, — Цернциц пожал плечами. — Совершенно ни к чему.
— Беспокойство от них и дурной запах, — добавил Пыёлдин. — Смотрите, под вашу ответственность. Чтоб я не чувствовал ни беспокойства, ни дурного запаха. А теперь валите отсюда, нам нужно поговорить.
— Да, надо бы, — согласился Цернциц. — Пора.
* * *Пыёлдин недоверчивым взглядом проводил трех представителей власти, которые, неловко столкнувшись в двери, застряли, не сразу смогли пройти, а проскочив, тут же угодливо оглянулись и, улыбаясь, осторожно прикрыли за собой дверь. Похоже, даже после этого они еще некоторое время пятились, продолжая кланяться и приседать.
— Справятся, — обронил Цернциц, поняв его беспокойство. — Иначе их растерзают сами же заложники. Теперь они твои, они отвечают за все… Ведь все понимают… Эти люди создали условия, при которых какой-то занюханный уголовник смог захватить весь цвет города, его гордость и красу.
— Это ты о ком? — побледнел под шляпой Пыёлдин.
— О тебе, Каша. О ком же еще… Зря яришься… Я ведь не говорю, что думаю о тебе на самом деле, я произношу слова, которыми будут добивать тех же Бельница, Собакаря, Кукурузо… А как они тебя еще могут назвать? Охрану мою перебил у них же на глазах, еще кое-кому досталось… Как тебя назвать? Надеждой нации?
— Может быть, — проворчал Пыёлдин. Он пристальнее, подольше задержался взглядом на лице Цернцица, пытаясь понять его намерения, озадаченно склонил голову к плечу.
— Зачем ты прилетел, Каша?
— За деньгами.
— Сколько тебе нужно?
— Миллион.
— Пошли, — сказал Цернциц и поднялся из кресла.
— Куда?
— В сейф. За миллионом.
— На каждого! — быстро сказал Пыёлдин, поняв вдруг, что вот в эти самые секунды может крепко промахнуться. И когда брякнул, что, дескать, требует по миллиону долларов на каждого из двенадцати террористов, он ожидал от Цернцица чего угодно, но только не того, что произошло на самом деле. А Цернциц как бы и не слышал этого чудовищного уточнения, просто не обратил на него внимания.
— Пошли-пошли. — И он первым направился к выходу из кабинета.
— Ты слышал, что я сказал? — спросил Пыёлдин дрогнувшим голосом.
— Я слышал даже то, чего ты еще не сказал, — ответил Цернциц, не оборачиваясь. — Я слышу заранее, Каша, я всегда слышу заранее.
— Я не показался тебе слишком жадным?
— Ты всегда им был.
— Да? — обиделся Пыёлдин, хотя Цернциц ничего не сказал от себя, он лишь согласился.
— Как и я, — великодушно добавил банкир, чтобы снять напряжение. — И потом, Каша… Деньги должны знать свое место.
— То есть они должны находиться в сейфе?
— Я о другом… Деньги должны занимать в жизни человека только то место, которое он им отводит. Но не больше. Богатство — это не количество денег, это отношение к ним.
— Сколько бы их ни было?
— Да. Чем их больше, тем меньшее место им нужно отводить.
— Даже когда мне позарез нужен трояк?
— Тут уж никуда не денешься, трояк волей-неволей становится целью жизни. Но когда требуется миллион долларов… Вступают в силу другие законы.
— И ты мне его дашь?
— Дам, по миллиону на каждого. Хотя пять минут назад ты не собирался просить двенадцать миллионов. Пять минут назад тебя устраивал один миллион. Я правильно тебя понял?
— А почему ты не возмущаешься, не торгуешься? Может быть, я согласился бы взять и половину? Почему не плачешь и не причитаешь?
— А зачем, Каша? Если я буду жаловаться на бедность — ты удвоишь сумму. Ведь удвоишь?
— Не знаю… Но желание такое возникает.
— Вот видишь… Но ты же держишь слово, как и прежде? Не поплывешь при виде пачки денег? Не растечешься манной кашей по белой скатерти? — Цернциц все это время шел впереди и только сейчас оглянулся, с улыбкой посмотрев на Пыёлдина.
— Ладно, Ванька… Остановись… А то уж больно ты красуешься перед самим собой… Остановись.
— Старое вспомнил.
Подойдя к неприметной двери в конце коридора, Цернциц нажал несколько кнопок в цифровом замке, стараясь стать так, чтобы Пыёлдин не видел, какие кнопки он нажимает, в каком порядке.
Дверь распахнулась.
— Входи, Каша, — произнес Цернциц таким будничным голосом, будто приглашал на собственную кухню. Впрочем, возможно, так и было — сейф служил ему своеобразной кухней, где он изощренным своим умом сочинял всевозможные пакостливые блюда для остального мира. — Входи, будь как дома… Только дверь за собой закрой. Вот так, поплотнее, пожалуйста.
— А ты меня здесь не прихлопнешь? — спросил Пыёлдин, опасливо озираясь по сторонам.
— Нет, — ответил Цернциц. — Не прихлопну.
— А мог бы?
— Конечно.
— Как?
— Ты сколько времени ковырялся у той стальной двери? Двух секунд мне бы хватило, чтобы ты навсегда там остался.
— А про это ты не забыл? — Пыёлдин похлопал ладошкой по автомату, который висел у него на животе и неизменно устремлял черный свой взор точно в том направлении, куда смотрел сам Пыёлдин.
— Не смеши меня, Каша, не надо. Ты же простоват, немного доверчив, немного глуповат… Иди сюда… Видишь эту кнопочку?