— В стране народу столько нету, — продолжал канючить Козел.
— Людей нету, а голоса будут! — отрезал Пыёлдин. — Ты просто не знаешь президента!
— Ох-хо-хо! — вздохнул Козел. — И чего они все так в президенты рвутся? Не понимаю…
— Ванька! — воскликнул Пыёлдин, обращаясь к Цернцицу. — Ответь человеку!
Цернциц склонил в раздумчивости голову к одному плечу, потом к другому, вскинул брови, развел руки в стороны, произвел еще какие-то телодвижения, передающие растерянность перед неожиданным вопросом, по старой привычке почесал одну ногу другой и наконец поднял печальные глаза.
— Причин много, Козел… Много причин, — повторил Цернциц. — Когда у человека нет своего дела, не дал ему бог никаких талантов… И руки не оттуда растут, и голова пустая, и в душе ничего приличного… Опять же, не любит его никто до умопомрачения, и он сам не способен влюбиться худо-бедно… Такой может удариться во что угодно… Одни воруют, другие бомжуют, некоторые президентами становятся… Вон сколько государств возникло… И каждому президента подавай!
— Это что же получается, — глаза Козла наполнились радостным недоумением. — Получается, что президенты — наши люди?
— Конечно! — кивнул Цернциц. — Они такие же козлы, как и ты… Раньше не знал?
— Да как-то в голову не приходило.
— Наш, — повторил Цернциц все с той же печалью, которая придавала его словам странную убедительность.
— Значит, и я… — Козел помолчал, не осмеливаясь закончить свой вопрос. — Значит, и я могу стать президентом?
— Запросто, — ответил Цернциц.
— Опоздал, наверно, — сокрушенно произнес Козел. — Мог в президенты попасть, оказался в зэках… Теперь уже поздно жизнь менять…
— Ничуть, — ответил Цернциц. — Посмотри, кто окружает президента… Сплошь бывшие зэки… Кто-то из них его сменит… И ты мог бы сесть в президентское кресло.
— Ха! — Козел возбужденно взбрыкнул ногами. — Ну, ты даешь стране угля! — В его глазах сверкнул сатанинский огонек, но быстро погас, и Козел снова уставился себе под ягодицы, словно видел там какие-то меняющиеся, чрезвычайно соблазнительные картины.
* * *Не видел, ох не видел Цернциц в этот момент воровато брошенного на него взгляда Пыёлдина. На долю секунды вскинулись его брови, на краткий миг брызнуло из глаз синее пламя. Он и сам, похоже, знал смысл своего взгляда и потому поторопился спрятать его, пока никто не догадался о тайных пыёлдинских помыслах. А они возникали в его воспаленном мозгу, приобретали какие-то причудливые формы и поднимались, поднимались, как потревоженная стая птиц…
Пыёлдин усмехнулся — не то смущенно, не то шаловливо, но как-то многообещающе. Не успел поймать Цернциц и эту его усмешечку, на Козла засмотрелся, но ощутил сверхчувствительной своей шкурой — что-то изменилось в мире в эту самую секунду, настолько изменилось, что даже его собственная судьба пошатнулась, заколебалась. Смутное беспокойство охватило его, неуютно ему стало и тревожно.
Оглянулся Цернциц по сторонам, посмотрел на небо, проводил взглядом облачко, которое прошло на расстоянии вытянутой руки. Он пытался понять — откуда волнение, что случилось, почему его охватил озноб, покалывающий, тревожный озноб, волнами пробегающий по всему телу?
И понял.
Стыдливо опущенный пыёлдинский взор подсказал проницательному Цернцицу — здесь источник излучения, здесь опасность.
— Каша, — вкрадчиво проговорил Цернциц.
— Ну? — Пыёлдин откликнулся так невинно, так простодушно, что Цернциц еще раз убедился — здесь.
— О чем задумался?
— Да так, Ванька… О том о сем… О жизни.
— Поделись.
— Время не пришло.
— А поделишься?
— Обязательно, — Пыёлдин широко улыбнулся, поняв наконец собственное невнятное состояние.
— Что ты опять задумал, Каша? — продолжал настаивать Цернциц.
— Задумал, — подтвердил Пыёлдин. Он полуобнял старого друга, поприжал к груди. — Не дрейфь, Ванька… Отобьемся.
— Кирпичиком пооткинемся? — произнес Цернциц слова из их общего прошлого, когда им действительно приходилось, удирая, задыхаясь от усталости и ужаса, бросать в преследователей обломки кирпичей в слабой надежде остановить тех, умерить их охотничий азарт, спастись. И надо же — удавалось.
— А ведь было, Ванька! — восторженно воскликнул Пыёлдин, как ребенок радуясь давнему воспоминанию и тому, что так ловко удалось ему уйти от тягостного разговора с Цернцицем. — Представляешь, они думали, что уж взяли нас, повязали, доставили, посадили! А мы им дулю в нос — нате! Было, ой, было! — Пыёлдин покачался из стороны в сторону.
— Меня всегда больше интересовало то, что будет, — произнес Цернциц все с той же печалью в голосе. — А прошлое… Господи! Да и было ли оно, прошлое!
— Было, Ванька, было! — подхватил Пыёлдин. — Было и опять будет! Ох, Ванька, сколько нас с тобой еще ждет впереди!
— Да? — живо спросил Цернциц. — А что именно?
— Скажу! — отчаянно произнес Пыёлдин. — Все скажу! У нас с тобой, Ванька, опять будет молодость, будут риск и отвага, жуткий страх и прекрасная победа! Будут любовь и смерть, любовь и смерть! — повторил Пыёлдин как заклинание, но, увидев в глазах Цернцица неподдельный ужас, поспешил успокоить: — Не переживай, Ванька! Ведь на земле больше ничего и нет, только любовь и смерть! Конечно, и между ними может кое-что затесаться…
— А что между ними может затесаться? — вкрадчиво спросил Цернциц.
— Ох-хо-хо! — вздохнул Пыёлдин. — Дружба, водка, деньги… Годы свободы и годы несвободы… — Он похлопал ладошкой по пыльному боку вертолета.
— Каша, — негромко произнес Цернциц. — Каша… Скажу, как старому подельнику… Предупреждаю… У тебя очень опасные мысли.
— Опасные или ошибочные? — усмехнулся Пыёлдин.
— Опасные. Когда человек меряет жизнь только любовью и смертью, — Цернциц невольно метнул быстрый взгляд в сторону Анжелики, — когда человек берет в расчет только любовь и смерть, а все остальное для него шелуха и дерьмо собачье… У него действительно остается только любовь и смерть. Но любовь проходит очень быстро, быстрее, чем хотелось бы.
— И? — поторопил Пыёлдин, уже заранее зная, что скажет Цернциц.
— И приходит смерть.
— Ванька, — Пыёлдин долгим взглядом посмотрел в ясное слепящее небо, потом глаза его оборотились к Анжелике, встретились с ее глазами, нырнули в них, а когда вынырнули через некоторое время, то были пьяными и счастливыми. — Ванька, ты очень умный человек, я никогда не встречал человека, который мог бы сравниться с тобой по уму и проницательности.
— Спасибо, — кивнул Цернциц, не спуская с Пыёлдина настороженного взгляда. — И что же из этого следует?
— Из этого следует, что как был ты круглым дураком двадцать лет назад, на железнодорожной насыпи… Помнишь? Так вот… Дураком ты и остался.
— Говори, Каша… Я внимательно тебя слушаю.
— Запомни, Ванька… Когда кончается любовь — все остальное смерть. Это не значит, что на следующий день тебя зароют в неструганом гробу, вовсе нет… Просто все остальное уже не имеет значения. Деньги, водка, бабы, может быть, очень много баб, годы, их тоже может быть много… Но все это чушь. Смерть. Да, Анжелика?
— Наверно, — осторожно ответила красавица.
— Не сомневайся, милая, все так и есть… У меня было достаточно времени, чтобы хорошенько все это обдумать. До сих пор каждое утро я кричу себе: «Вставай, ты жив! Ты жив. Каша, мать твою за ногу! Ты жив как никогда!» И встаю.
— А сейчас ты мертвый? — спросила Анжелика, побледнев.
— Нет! Сейчас я жив как никогда! Понял?! — Пыёлдин резко повернулся к Цернцицу, так, что ствол его автомата тут же уставился банкиру в переносицу.
— Каша, — негромко произнес Цернциц и невозмутимо отвел ствол автомата в сторону. — Ты очень глупый человек. Ты всегда был безнадежно глупым. Я не встречал человека, который мог бы по глупости сравниться с тобой, Каша.
— Но? — подсказал Пыёлдин. — После твоих слов само собой напрашивается «но». Слушаю.
— Но дураком ты только прикидываешься, придуриваешься, притворяешься! — с нескрываемым раздражением выкрикнул Цернциц. — Не знаю вот только зачем, с какой целью!
— Чтобы дурачить тебя, Ванька! — рассмеялся Пыёлдин.
— У тебя это неплохо получается.
— Нет, Ванька, я не придуриваюсь… просто я принимаю условия, которые предлагает жизнь. Ты поступаешь точно так же, но у тебя еще остаются силы делать умное лицо. А у меня на это сил не остается. Вот и вся разница.
В этот момент на лицо Пыёлдина неожиданно легла тень, густая тяжелая тень явно не от проплывающего облачка…
Это был подкравшийся со стороны солнца вертолет. И, едва увидев его, Пыёлдин, не колеблясь, нажал на спусковой крючок. Автомат тут же выплюнул дюжину пуль в приоткрытую бронированную дверь боевой машины. Неосторожно выглянувший стрелок, вздрогнув всем телом, медленно наклонился вперед, вывалился из вертолета и понесся вниз с возрастающей скоростью. Следом за ним, переворачиваясь в воздухе, полетела черная винтовка с оптическим прицелом.
— Еще одно предупреждение президенту, — проговорил Пыёлдин, провожая взглядом быстро уменьшающегося в падении стрелка.
Вертолет шарахнулся в сторону и пошел, пошел круто вниз по какой-то странной кривой, завалившись набок и задрав хвост — экипаж, видимо, хотел посмотреть, куда падает стрелок.
— Пошли, Каша, — Цернциц, не оборачиваясь, зашагал к железной дверце.
— Ну, что ж, — Пыёлдин сделал своему воинству успокаивающий жест и тоже нырнул в дверь.
Следом за ними крышу Дома покинула и Анжелика.
Ее поведение было довольно необычным — она ни на шаг не отходила от Пыёлдина. То ли видела в нем защиту от грозящей опасности, то ли в самом деле юные ее чувства пребывали в трепетном смятении. А может, все было гораздо проще — бабьим своим умом она поняла, кто здесь главный, от кого все зависит, и старалась всеми доступными ей средствами ублажать Пыёлдина…
Кто знает, кто знает…
* * *Зал заседаний, набитый истомившимися заложниками, вполне можно было сравнить с салоном громадного лайнера, который летел неизвестно куда и откуда. Люди сидели, откинувшись в роскошных креслах, и единственное, что нарушало впечатление полета, это отсутствие привязных ремней.
По центральному проходу передвигались красавицы Дома с именами, влекущими к неземным, райским наслаждениям, — Изаура, Анжелика, Эстер или просто Мария. Выуженные из бесконечных сериалов, эти имена призваны были создавать особую, экзотическую атмосферу. На столиках-тележках красавицы развозили по рядам пакеты с едой. Лифт работал с полной нагрузкой, доставляя изголодавшимся людям контейнеры с пакетами. Раздавать еду начали, как и в настоящем самолете, с задних рядов, и к тому времени, когда в зале появились Цернциц и Пыёлдин, половина заложников уже была сыта и слегка пьяна.
Развернув пакет из толстой промасленной бумаги, каждый заложник обнаруживал в нем два куриных окорочка, несколько апельсинов, большой красный помидор, бутерброд с черной икрой, холодное заливное мясо с хреном. И, конечно, бутылку чего-нибудь хмельного.
В зале стоял сосредоточенный, деловой шорох разворачиваемых пакетов, слышался нарастающий говор, разговоры становились все более оживленными, кое-где уже слышался здоровый смех, пошли подтрунивания, шутки — жизнь брала свое. А когда заложники увидели появившихся на сцене Пыёлдина и Цернцица, сами собой возникли аплодисменты, раздались приветственные возгласы и даже здравицы в честь старых друзей и сокамерников. Несмотря на некоторую двусмысленность происходящего, аплодисменты нарастали, особенно с задних рядов, которые уже вкусили щедрых даров потрясенного человечества.
Убитых, казненных, расстрелянных никто не вспоминал, словно все это произошло в кошмарном сне. Не было к ним жалости, не было сожаления об их отсутствии.
Ушли и ушли.
Эка невидаль!
Все там будем.
Пыёлдин озадаченно прислушивался к говору в зале, недоуменно поглядывал на Цернцица, но тот только усмехался.
— Чего это они? — спросил Пыёлдин вполголоса. — Чему радуются?
— Пакеты пришли, утро наступило, жизнь продолжается… А ты чего ожидал?
— Ничего похожего не ожидал…
— Они полюбили тебя, Каша, — усмехнулся Цернциц. — А перед этим меня любили… Вообще диктаторов, террористов любят.
— За что?
— За то, что ты позволяешь им дышать, потреблять пищу, отправлять естественные надобности… Ты позволяешь им жить, а это не забывается, Каша! — Цернциц наслаждался растерянностью Пыёлдина и, похоже, решил добить его окончательно. Подойдя к краю сцены, Цернциц поднял руку, требуя тишины, а когда в зале воцарилось спокойствие, произнес заботливым голосом:
— Есть жалобы? Нарекания? Недовольство?
Зал загудел, но в этом гуле слышалось явное удовлетворение. И тут вышел в проход и солидно, не торопясь, поднялся на сцену представитель президента, как две капли воды похожий на самого президента.
— От имени коллектива заложников позвольте выразить глубочайшее уважение и благодарность за заботу, — Бельниц склонил голову в сторону Пыёлдина, давая знать, что он прекрасно понимает, кто здесь хозяин.
— Да, ладно… Чего уж там… ешьте.
— Должен вам сказать нечто важное, уважаемый Каша Константинович, — помня требования Пыёлдина называть его только Кашей, Бельниц решился добавить отчество, отчего имя у Пыёлдина получилось совсем дурацким.
— Слушаю!
— Возможно, это покажется вам странным… Однако тем не менее я уполномочен группой заложников на предмет уведомления вас в том, что вышеупомянутая группа…
— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Пыёлдин, повернувшись к Цернцицу.
— Он робеет.
— Слушай, ты! Говори или отвали! — повысил голос Пыёлдин.
— Слушаюсь! Среди заложников… Если позволите именовать их именно так…
— Позволяю! — резко оборвал Пыёлдин.
— Появились добровольцы, — выдавил наконец из себя Бельниц. — Некоторые господа… В общем, они готовы предложить свои услуги.
— В качестве кого?
— Добровольцев.
— И что же они намерены делать?
— Все, — Бельниц склонил голову к плечу, отчего щека его плотно улеглась на воротник пиджака. — Возможен штурм Дома со стороны властей, возможны беспорядки в среде самих заложников…
— Ну? — насторожился Пыёлдин, и ствол его автомата вперился как раз в переносицу Бельница.
— Господа заложники попросили меня передать вам, что готовы с оружием в руках отстаивать святое дело свободы и демократии.
— Какое-какое? — Пыёлдин наклонился вперед, решив, что ослышался.
— Святое! — твердо ответил Бельниц.
— Каша, — Цернциц осторожно, но крепко взял Пыёлдина под локоть и отвел в сторону. — Не торопись отвечать. Это серьезно. Оружие в Доме есть, мы можем выдержать не только танковую атаку, но и вертолетную, даже ракетную… Все есть, Каша, а твои бандюги… Я не уверен, что они умеют обращаться с ракетами «земля — воздух» или «земля — земля»…
— Но если им дать оружие, они же нас перестреляют! Ты соображаешь, что говоришь?!
— Каша, — так же тихо и настойчиво продолжал Цернциц. — Они умрут за тебя.
— Не может быть!
— Точно, Каша… Не сомневайся.
— Что же это за люди, Ванька?!
— Нормальные люди… Ты в свое время вел себя так же… Ведь предложил начальнику тюрьмы поставить вышку? Зачем эта вышка? А для того она, чтоб никто из зэков не убежал. И он тебе поверил.
— Дурак потому что!
— Нет, Каша. Это норма.
— Но я же его обманул!
— Нет. Ты воспользовался изменившимися обстоятельствами. Вышку в конце концов поставят, и она будет еще долгие годы служить на благо зэков и охранников.
— Что же делать?
— Поблагодари добровольцев, скажи, что надеешься на них, при первой же возможности они получат оружие и займут свое место в рядах защитников Дома.
— И поверят?
— Конечно. Ведь ты скажешь правду.
— И им можно дать оружие?
— Они будут ненадежнее твоих бандюг.
— Ну, вы даете, ребята, — пробормотал Пыёлдин и подошел к краю сцены. Покачавшись с носков на каблуки, он поднял руку, прося тишины. — Значит, так… мне сообщили о том, что появились желающие взять в руки оружие и стать на защиту нашего общего дела… Поднимите руки, кто готов к этому?
Не успел Пыёлдин проговорить последние слова, как в зале дружно взметнулись несколько десятков рук.
— Ни фига себе! — потрясенно прошептал Пыёлдин. А вслух добавил: — Ну что ж… Благодарю вас. Это мужественное решение, и родина вас не забудет. — Последние слова выскочили из какого-то забытого анекдота, но именно они произвели на заложников совершенно неожиданное впечатление. Не менее сотни человек вскочили со своих мест и, кажется, были готовы взять автоматы немедленно. Их воинственные крики, потрясание кулаками, взаимные объятия напомнили Пыёлдину кадры из старых фильмов о войне, о защитниках отечества, о всенародной борьбе с вражескими полчищами. И он, не удержавшись, вскинул правый кулак над головой и прокричал, поддавшись общему подъему: — Наше дело правое, мы победим! Победа будет за нами!
Зал ответил ему дружным тысячеголосым «ура»!
Что делать, не было у Пыёлдина своих слов для таких случаев, и он вынужден был произносить слова, которые запомнились с детства. Но оказалось, что именно эти слова и действовали на людей сильнее всего. В зале поднялись со своих мест уже несколько сот человек, и чувствовалось, что они охвачены единым порывом и готовы тут же отправиться на боевые позиции у окон, лестничных пролетов, вентиляционных решеток.
Но наступил момент, когда Пыёлдин почувствовал, что смертельно устал. Все-таки его организм не был приучен к таким перегрузкам. Жизнь в камере была спокойной, размеренной и не требовала от него никаких усилий!.. Поэтому через двое суток после побега Пыёлдин почувствовал, что больше не может. Исчез азарт, кураж, когда он, полуприсев, выписывал вокруг заложников замысловатые коленца, рассекая их толпу на куски, как рассекают пирог за праздничным столом. И автомат, который совсем недавно, подчиняясь какой-то бесовской силе, неизменно устремлял свой черный взор именно в ту точку, куда смотрел Пыёлдин, тоже начал давать сбои — Пыёлдин с ужасом увидел, что его «калашников» безвольно уставился в пустое пространство окна.