И Анжелика не сводила взгляда с мечущегося Цернцица, даже слегка шевельнула юными своими плечиками, давая понять, что тоже озадачена странной его взволнованностью.
— Ладно, Ванька, — не выдержал Пыёлдин. — Хватит тебе болтаться… как говно в проруби… В глазах мельтешит от твоих телодвижений! Говори, чего задумал?
Но Цернциц, казалось, не слышал Пыёлдина. Лишь полубезумный взор его, устремленный в пол, чуть дрогнул и остановился, нащупав узкую туфельку Анжелики. Не в силах совладать с собой, Цернциц заскользил, заскользил вверх по божественной ноге, перевалил через округлую, матово светящуюся коленку и нырнул взглядом дальше, вглубь, под короткую юбчонку, утонул весь там на какое-то время, а когда возвратился в кабинет и поднял глаза, то были они уже полностью и окончательно безумными, блуждающими, не находящими опоры в этом мире…
— Отдохни, Ванька, поостынь, — сочувственно проговорил Пыёлдин, понимая, откуда тот вернулся секунду назад. — Вот так, правильно, — кивнул Пыёлдин, когда Цернциц обессиленно упал в низкое кресло. — Так-то оно, может, и жив останешься.
Но Цернциц не пожелал откликнуться на сочувственные слова подельника и, встряхнувшись, придя в себя, жестковато показал рукой на кресло.
— Сядь! — сказал он. — А ты сюда, — указал он Анжелике на кресло. Красавица хотела было сесть рядом с Пыёлдиным, но Цернциц не позволил. — Сюда! — повторил он, и столько силы было в его голосе, что Анжелика не посмела ослушаться.
Вынув из подлокотника небольшой пульт, Цернциц нажал какую-то кнопку, шторка на стене раздвинулась, обнажив громадный телевизионный экран. На нем тут же возникло изображение часов — по циферблату неслась секундная стрелка, торопясь занять вертикальное положение. Она прыгала вверх нервными, судорожными скачками, обещая зрелище неожиданное и острое.
— Сейчас начнется схватка гигантов, — сказал Цернциц. — Такого вы не видели.
— Это что же за гиганты объявились в нашей отощавшей стране? — спросил Пыёлдин.
— Гиганты мысли. Кандидаты в президенты.
— И сколько их?
— Около сотни. Но это еще не все, выдвижение продолжается. Однако основные экземпляры заявлены, сейчас появятся. Помнишь, Каша, как мы выражались в молодые годы? И споем, и спляшем, и вашим, и нашим… Так что сейчас они перед тобой и спляшут… Как вши на гребешке.
— Ну-ну, ребята. — Пыёлдин откинулся на спинку кресла, выбросил вперед ноги, скрестил руки на груди.
* * *Ерзая на стуле, подмигивая и строя глазки, дикторша объявила о начале представления. И тут же, не переводя дыхания, оповестила, что некий состоятельный заокеанец готов купить Сибирь, причем сообщила с нескрываемой радостью, будто ей удалось выгодно продать плешивую шубу, которую долго никто не хотел брать даже даром.
— Она что, умом тронулась? — спросил Пыёлдин.
— Приучает к мысли, что Сибирь можно продать, Дальний Восток выменять, Урал подарить… И если все это проделать, то на каждого гражданина придется килограмма по полтора вареной колбасы.
— На кого же она работает, Ванька?! — вскинулся Пыёлдин.
— На них, — Цернциц указал большим пальцем куда-то за спину.
— Та-ак, — протянул Пыёлдин, и в голосе его прозвучала откровенная угроза. — Ишь ты, сучка… — пробормотал он про себя. — Послушай, но получается, что она… Эта ерзающая мигалка… Враг?
— Конечно, — невозмутимо кивнул Цернциц. — А что?
— Так ее же надо того… А?
— Давно пора, — согласился Цернциц.
— А в чем дело?
— Дело за исполнителем, — Цернциц в упор посмотрел на Пыёлдина. — Исполнитель пока не находится.
— Считай, что он уже нашелся.
— Да? Ты сначала отсюда выберись, а уж потом…
— Ради этого святого дела… Я готов отлучиться!
— Ты вот по банкам, по заложникам специализируешься… Тебе все некогда…
— Не надо, Ванька, на меня бочку катить! Не надо! Ты что, со своими деньгами не мог подобрать надежного человека? У тебя нет парня для таких вот тонких дел? Чтоб не пил он, чтоб руки у него не дрожали, чтоб палец не плясал на курке? Есть у тебя такой человек?
— Есть, Каша, есть. Подобрал. Не переживай. Работает.
— Успешно?
— Вполне. Я доволен.
— Почему же эта мызга до сих пор на экране?
— Спокойно, Каша… Не все сразу. Потихоньку, помаленьку… Разберемся. Тут одна, как ты выразился, мызга, покрасивше этой, выразилась куда круче… Патриотизм, говорит, это прибежище подонков, ублюдков и негодяев.
— Так и сказала?!
— Именно так. А потом мило улыбнулась и пожелала всем спокойной ночи.
— Ей надо пожелать спокойной ночи! Очень долгой и очень спокойной ночи! — Пыёлдин побледнел, и его длинные пальцы впились в подлокотники.
— Вообще-то она милая женщина, улыбается так приветливо… Недавно читал ее интервью… К заокеанцам ездила, путешествие совершила. Довольна, полна впечатлений, рассказала по простоте душевной, что купила, что приобрела, чего хотела купить…
— Расплатились, выходит, с ней?
— Хорошо расплатились.
— За то, что вывалила на экран эту блевотину?! За то, что обрыгала сто миллионов человек?!
— Ну, — раздумчиво протянул Цернциц. — У нее, наверно, есть и достоинства… И внешне она смотрится… Не так, конечно, как Анжелика… Все, Каша… молчим. Смотри на экран… Пошли, пошли касатики-обоссатики…
Громадный экран, размером метра три на четыре, заполнили странно знакомые и совершенно незнакомые Пыёлдину лица. Оператор задерживал внимание на каждом, давая возможность и узнать кого-то, и рассмотреть физиономию, появившуюся впервые.
— А кто это слева, с обосранной головой? — спросил Пыёлдин, тыча пальцем в лысого типа с помятой физиономией.
— Не узнаешь? — усмехнулся Цернциц. — Тебя же при нем сажали не то два, не то три раза!
— Боже! — воскликнул Пыёлдин радостно. — Неужели это он? А где же его баба? Он всегда ходил со своей бабой… Где-то я читал, что она его даже в туалет сопровождает… Такая умная, помню, была.
— Ушла она от него. Бросила.
— Значит, и в самом деле не дура.
— Полюбила, говорит, другого. Этот, конечно, убивался… С горя опять в президенты подался. Какое-никакое, а все утешение.
— А вон тот, культяпый? Кто это?
— Ну, ты, Каша, даешь! Ты же с ним сегодня по телефону отношения выяснял!
— Боб-Шмоб?!
— Он самый!
— Что-то он неважно выглядит… Уж не после ли разговора со мной так сник?
— У него была работа покруче… Как и тысячу лет назад, чужие границы снова под Смоленском — думаешь, это легко? Как и сто лет назад, кавказские пленники — это тебе легко? Золотая орда снова в кучу собирается… Устанешь…
— Надо же! — искренне изумился Пыёлдин. — А вон тот, красномордый, с писклявым голосом… Тоже хочет стать президентом?
— Все хотят, — вздохнул Цернциц. — Ты разве не хочешь?
— Нет. Не хочу.
— А придется, — обронил Цернциц чуть слышно, но и Пыёлдин, и Анжелика его услышали. Медленно-медленно, словно преодолевая сопротивление, они повернулись к Цернцицу. Обоими овладело оцепенение, какое может настигнуть человека в опасный, смертельно-рисковый миг, когда он понимает вдруг, что оказался в вихре событий и ничего не может сделать, чтобы вырваться.
— Если я правильно услышал, — медленно заговорил Пыёлдин, — если я правильно понял…
— Ты правильно услышал! И понял все правильно! — перебил его Цернциц.
— Ты хочешь сказать, что я…
— Да!
— Но это невозможно…
— Ты видишь этих хмырей? — звонким от волнения голосом спросил Цернциц, устремив указательный палец в сторону экрана. — Ты слышишь от них хоть что-нибудь внятное?
— Нет, Ваня, не слышу… У меня такое чувство, что перед ними на стол вывалили кастрюлю манной каши… И вот они эту кашу размазывают по белой скатерти… время от времени вытирая ладошки друг о дружку…
— Это не чувство, Каша. Это истина. Манная каша по белой скатерти.
— Смотри, еще один претендент появился… Что-то мне его морда знакома…
— Ты его видел совсем недавно, Каша! — рассмеялся Цернциц.
— Ха! — воскликнул Пыёлдин. — Агдамыч! Надо же… Он тоже в президенты рвется?!
— А иначе зачем ему было у нас появляться, в Доме?
— В самом деле, зачем?
— Чтобы все его на экране увидели, восхитились его мужеством, увидели бы, как заботится он о попранных и униженных…
— А я думал, что он пожрать приходил, — озадаченно проговорил Пыёлдин.
— И пожрать — тоже. Он же питается в основном на приемах, встречах, конференциях… Там общественный туалет открыли, там новую баню… Тем и сыт. В иных местах еще и с собой пакетик дают, на завтрашний день хватает… Так и живет человек, переходя от одного стола к другому.
— А вон та жирная баба? — спросил Пыёлдин. — Кто это?
— Тоже кандидат, — Цернциц заскучал, отвечая на наивные вопросы Пыёлдина.
— А вон та жирная баба? — спросил Пыёлдин. — Кто это?
— Тоже кандидат, — Цернциц заскучал, отвечая на наивные вопросы Пыёлдина.
— А чего она на всех кидается? Слюной брызжет… Вон засранный даже платок достал, вытирает лысину…
— Страсть.
— У нее?! Так вроде и годы немалые, возраст явно пенсионный, — Пыёлдин ничего не понимал в происходящем.
— Девственница, — коротко пояснил Цернциц.
— Откуда знаешь?!
— Сама сказала.
— Тебе?!
— И мне тоже, — Цернциц помолчал. — Понимаешь, Каша, она всем об этом говорит. Недавно население земного шара оповестила о своей нетронутости… Открытым текстом сказала. Разве что только юбку не задирала. Но всем желающим предложила убедиться.
— Это что же… В надежде, что все бросятся проверять?
— Знаешь, Каша… В ее возрасте, в ее положении… Человеку приходят в голову самые несбыточные мечты.
— Эти мечты, похоже, пришли ей не в голову, они пришли совсем в другое место, — ответил Пыёлдин. — Сколько же ей, бедолаге, лет?
— Шестидесяти, по-моему, еще нет. Но, заметь, самое ценное, чем ее наделила природа, сумела сохранить.
— И теперь думает, что ее чистота и непорочность привлекут толпы избирателей?
— Что касается чистоты и непорочности, — задумчиво проговорил Цернциц, — то здесь я крепко сомневаюсь… Она в женской тюрьме сидела, а оттуда, как тебе известно, редко выходят в непорочном состоянии. Дело в другом… после всех тюремных злоключений у нее возник своеобразный интерес к миру. Обожаю, говорит, выносить сор из избы…
— Я смотрю, изба у нее еще та, — Пыёлдин с уважением посмотрел на девственницу. — Там, наверно, столько сору… Носить не переносить… Хоть лопатой выгребай.
— Совковой, — уточнил Цернциц.
Некоторое время друзья молчали, слушая кандидатов. Голоса их становились все более возбужденными, телодвижения делались все более нервными, раздраженными. Пыёлдину зрелище нравилось, он чувствовал, что вот-вот должна вспыхнуть потасовка.
— А вон тот горластый, кидается на всех, руками машет, пальцем куда-то показывает… Он что… Тоже?
— О! — значительно протянул Цернциц. — Это самый крутой, его многие побаиваются. Сейчас всех начнет поливать…
— Грязью? — подсказал Пыёлдин.
— Необязательно… видишь, у него ведро приготовлено? Возле стула, видишь?
— Может, просто убрать забыли, когда студию к передаче готовили?
— Да нет, это знакомое ведро, он его повсюду с собой носит, на любой митинг, встречу… А потом, когда ему слово дадут, он хватает ведро и… Мало кому увернуться удается.
— И что же потерпевшие… Терпят?
— Отряхиваются, отплевываются, матерятся… Грозятся в суд подать. А что ты ему присудишь? Он и в суд с ведром приходит.
— Что… И там?
— Там он только и разворачивается! Всем достается — и прокурору, и народным заседателям, судьям… Визг, крик, шум… Кандидат хохочет, его помощники уже новое ведро в зал вносят, адвокат что-то о свободе самовыражения визжит… Ну, в общем, сам понимаешь.
— Мне бы за такие хохмы годиков пять набавили, — раздумчиво произнес Пыёлдин. — Не меньше.
— Вот и он надеется, что ему дадут лет пять… президентского срока.
— Ну, ты даешь, Ванька… Слушай, а за кого ты собираешься голосовать?
— За тебя, Каша.
— Это в каком же смысле?
— В прямом, Каша. Только в прямом. Я так считаю — каждый банкир должен иметь своего президента. Вот ты и будешь моим личным президентом.
— Что же я должен буду делать?
— Не мешать.
— И все?
— О, Каша… Если б ты знал, как это много — не мешать! Ты будешь хорошим президентом, Каша.
— Когда буду, — поправил Пыёлдин. — Да! Мне сказали ребята, что там бродяг подвалило… полсотни наберется?
— Каша, — Цернциц посмотрел на Пыёлдина с бесконечной жалостью. — Они там кишмя кишат. Они заняли уже полтора этажа под нами. Я приказал включить вентиляцию на полную мощность. От них, знаешь, душок не очень свежий…
— Ты хочешь сказать…
— Количество твоих заложников, Каша… Удвоилось. Теперь ты можешь, не снижая темпов, каждый день сбрасывать вниз по сотне. А их будет становиться все больше.
— Их что… Тысяча?!
— Бери круче, — тихо ответил Цернциц. — Каша, их гораздо больше тысячи, и они продолжают выползать из каких-то щелей, труб, из ванн и унитазов… Ты помнишь склады на станции Синельниково? Помнишь, сколько там было крыс?
— Ну?
— На двух этажах под нами творится нечто более ужасное.
— Но это же прекрасно! Наши люди прибывают! — Пыёлдин вскочил со сверкающими глазами. — Они не подведут, Ванька! Некоторые меня, наверно, знают?
— Они все тебя знают.
— Высказали пожелания?
— Хотят жрать. И выпить. Для этого и прибыли.
— Пойду пообщаюсь с народом! — Пыёлдин рванул было к двери, но его задержала Анжелика — она гораздо внимательнее, нежели Пыёлдин, слушала Цернцица.
— Сядь, Каша, — произнесла она негромко, и губы ее, невероятной красоты и наполненности, раздвинулись в улыбке, обнажив жемчужно-белые зубы. От этого зрелища рассудок Пыёлдина ненадолго помутился, и он послушно сел в кресло, не понимая даже, что делает.
На экране ничего нового не происходило. Кандидаты уныло и однообразно водили руками по столу, размазывая манную кашу, время от времени вытирали руки друг об дружку. Некоторые, набрав каши в пригоршни, бросали ее в конкурентов — каша стекала на пол, разливалась по студии, выползала на лестницы. Операторы, осветители, ведущие этой странной передачи перешагивали через растекающиеся манные лужи, но это удавалось не всем, некоторые шлепались в кашу, и мелкие ее брызги летели в стороны. В какой-то миг на экране мелькнул главный подъезд телестудии — из дверей тяжелым потоком вытекала манная каша, затапливала улицы и скверы, забивала сточные решетки, неудержимо разливалась по безбрежным просторам страны, захватывая все новые и новые пространства…
Убедившись, что все идет, как он и предполагал, Цернциц нажал кнопку на пульте, и экран погас.
— Хорошего понемножку, — ворчливо заметил Цернциц. — А теперь я скажу тебе, Каша, нечто забавное… Может быть, даже ты немного удивишься, — продолжал Цернциц все тем же своим таинственным голосом, в котором уже слышались далекие раскаты грядущих событий. Пыёлдин, уловив это невнятное погромыхивание, с недоумением посмотрел на Анжелику, но красавица тоже была загадочна, и мысль ее, и настроение были неуловимы.
— Какие-то вы, ребята, странные, — озадаченно проговорил Пыёлдин. — Что-то вы затеяли, что-то вы задумали…
— Помолчи, Каша… И послушай, — негромко сказал Цернциц, глядя в пустой экран телевизора. В самых дальних уголках его глаз продолжал трепетать сумасшедший огонек молодости и отчаянной дерзости, которого Пыёлдин всегда опасался, зная, что появление такого огонька предвещает наступление событий неожиданных, а то и попросту опасных. — Значит, так… Я все обдумал и собственной шкурой почувствовал…
— Опять шкурой?
— Заткнись, Каша, — холодно сказал Цернциц. — Заткнись и не перебивай. Повторяю — шкурой почувствовал, что все может получиться и состояться. Ты слышал, чем эти люди хвастаются, какой у них козырь? — Цернциц ткнул пальцем в экран. — Помолчи! Я спрашиваю не потому, что не знаю. Этот мокрогубый Агдам, эта старая жирная девственница, этот кудрявец с помойным ведром…
— Ну? — прошептал Пыёлдин, побледнев, — он, кажется, начал понимать, куда клонит Цернциц.
— Они все сидели.
— В каком смысле?
— В камере сидели, за колючей проволокой, в лагерях и тюрьмах. Но ты сидел дольше!
— Они же за идею, — с сомнением проговорил Пыёлдин.
— Чушь! Это они так говорят… Загляни в их уголовные дела…
— А ты заглядывал?
— Конечно! Я попросил, и мне прислали копии всех их дел. Один за изнасилование, второй жену кипятком ошпарил, третий мебель в Доме культуры спер… И до чего бестолковые — сами же по пьянке этими своими подвигами хвалятся!
— И ты, Ванька, сидел, — невпопад произнес Пыёлдин.
— Какая у тебя память! — восхитился Цернциц. — Да, и я сидел! И это мой козырь! Если бы я не сидел там, то не сидел бы и здесь. Понял? — зло спросил Цернциц, но злость его была направлена не на Пыёлдина, а на его нетерпеливость. — Я не попрекаю тебя твоими отсидками. Я ими восхищаюсь. Понял?! Потому что ты — жертва системы.
— Я жертва собственной дури! — воскликнул Пыёлдин.
— Забудь, — мягко сказал Цернциц. — Забудь, Каша. Ты — жертва системы, жестокой, безжалостной, бесчеловечной системы. Тебя сажали только для того, чтобы изолировать от общества.
— А на фига меня было изолировать?
— Чтобы не будоражил народ свободолюбивыми идеями! Чтобы не сомневался в общественных ценностях! Чтобы не увлекал за собой людей мужественных и самоотверженных.