И вот летели и летели громадные транспортные лайнеры, набитые подванивающей колбасой, подкисшим сыром, подвявшими бананами, упакованными сладостями, в которых уже развивалась бурная жизнь. Да, в сверкающих упаковках вместе с конфетами прилетали невиданных форм и видов сладкие черви, тараканы, клопы, пауки, в некоторых упаковках находили даже яйца крокодилов, присыпанные сахарной пудрой.
А рекламные мастаки заокеанья с утра до вечера по всем телевизионным программам уговаривали простодушный народ покупать и запихивать, запихивать все это в себя, пока не наступит райское наслаждение. И тогда, дескать, вы будете сыты и довольны. Эти слова «сыт и доволен» круглосуточно вдалбливали в мозги, способные воспринять и объяснить беспредельность вселенной, запах утреннего тумана, дыхание женщины в самые трепетные моменты ее жизни. Самая образованная, духовная, талантливая нация мира вынуждена была беспрерывно слушать незамолкающие призывы заокеанцев к сытости и довольству.
Когда рассвет добрался наконец до города, площадка внизу была уже расчищена от трупов, мощные струи воды вымыли мельчайшие следы крови. Поднявшееся солнце высветило лишь влажный блеск асфальта — площадка готова была принять новые жертвы.
А между тем жизнь в городе изменилась. Нигде в стране не было столько бродяг, нищих, столько калек и беженцев. Люди спасались от вырезания, расстрелов, ночных разбоев, от изнасилований. Мудрая и дальновидная политика президента привела к тому, что русских стали гнать из Тувы и Якутии, из Мордвы и Бурятии, из Коми и Ямало-Ненецкого автономного округа. Чухонцы потребовали вернуть им Петербург, евреи заявили права на Москву. Литва, как и столетия назад, снова засобиралась на Восток…
— Налетай, братва! — воскликнул как-то Боб-Шмоб в хорошем таком поддатии. — Бери, кто сколько сможет удержать! У нас тут всего — брать не перебрать!
Второй раз ему повторять не пришлось, и страну начали растаскивать по частям, не смущаясь потоками крови, которая при этом хлестала из каждой раны, из каждого оторванного куска. Постоянно присутствуя на торжествах по случаю образований все новых и новых государств, президент не выдержал, пошатнулся здоровьем, на каком-то приеме подхватил ишемию носа и улегся в больницу.
И страна замерла в тягостном ожидании — что у нее оторвут на этот раз…
Изгнанные из своих домов, беженцы хлынули в этот город, где, как утверждала молва, есть возможность без риска для жизни переночевать под открытым небом, где не отнимают младенцев, чтобы сделать из них целебную сыворотку для заокеанцев, не убивают стариков, чтобы занять их квартиры.
Вокзал кишел приезжими, по перрону, по путям бегали чумазые дети, пронзительно и гневно кричали их мамаши, на площадях и в скверах стояли палатки, дымились костры, в парках паслись лошади, мужчины чинили телеги и разбитые машины, женщины разведывали ближние и дальние подступы к Дому. Как железные опилки тянутся к магниту, так и взоры всех беженцев были устремлены к сияющему кристаллу, устремленному в космос.
С наступлением темноты начиналось почти незаметное движение беженцев к Дому. Пробирались переулками, проползали вдоль дорожных канав, но приближались, приближались, преодолевая тройное оцепление войск, колючую проволоку, танковые ряды. Ничто не могло остановить это неуклонное движение людей, у которых была одна цель — выжить.
С детьми пробирались, с домочадцами, некоторые умудрялись протащить по вентиляционным трубам и канализационным ходам мелкую домашнюю живность, узлы с барахлом.
Город находился словно бы в осадном положении. Над крышами стоял дым костров и гул множества людей, общественный транспорт отменили, он попросту захлебнулся в безумном количестве гостей, жители старались не выходить из домов — ограбленные беженцы и к чужому добру относились без должного почтения, тащили все, что можно на себя надеть, что можно самим съесть, чем можно ребенка накормить.
В парках стояли зенитные и ракетные установки, присланные сердобольными друзьями президента — Биллом-Шмиллом, Жаком-Шмаком, Колем-Шмолем. Они дружно заверяли Боба-Шмоба в полной надежности установок, позволяющих запустить смертоносную ракету в любое облюбованное окно этого трижды проклятого дома, который смутил добропорядочных граждан в их странах. Но Боб-Шмоб все тянул, надеясь на этом происшествии набрать очки перед выборами и воцариться на престоле до конца тысячелетия.
В городе уже знали, что войска, замаскированные на заводах, незаконченных стройках, в лесных массивах, стоят в полной боевой готовности, чтобы при получении приказа о штурме развернуться в течение нескольких секунд, атаковать Дом не только ракетными установками, но и снайперским огнем, отравляющими газами, вакуумными бомбами.
Особую надежду возлагали на новинку, присланную Биллом-Шмиллом, это было последнее слово в военной технике. Но прислал он это страшное оружие следующего тысячелетия вовсе не по доброте душевной — хотел испытать на живых людях, в боевой обстановке, прежде чем начать массовое производство. На первый взгляд в нем не было ничего особенного — обычные винтовочные патроны, уложенные в деревянные промасленные ящики. И не будь вокруг столько охраны, никто бы и не обратил внимания на эти невзрачные сундуки.
Оказывается, все дело было в пулях — вместо пуль в патроны были вставлены маленькие атомные бомбочки. При столкновении с любым препятствием они прожигали дыру, причем с равным успехом прожигали человеческое тело, бетонное сооружение, стальную плиту, какой бы толщины она ни была. При этом над местом попадания поднимался необыкновенной красоты ядерный гриб, вдохнуть запах которого было так же смертельно, как если бы эта бомбочка с ядерной начинкой попала в грудь.
Но более всего поражало отношение самих беженцев к этой всесокрушающей мощи — на нее просто не обращали внимания, будто это декорации стояли перед съемками очередного шедевра колбасной цивилизации. Беженцы продолжали просачиваться в Дом, палатки, картонные коробки, надувные матрацы и прочие приспособления для ночевки все ближе подступали к Дому, пока не сомкнулись в сплошное кольцо. И наступил момент, когда многотысячные толпы беженцев рванулись к центральному входу в Дом. Войска особого назначения жались к стенам, пряча за спины свое смертоносное оружие, а радостно-возбужденные толпы занимали этаж за этажом, этаж за этажом, пока Дом не оказался переполненным. Все надеялись на крышу над головой, на пакет еды хотя бы раз в день.
А самолеты от Билла-Шмилла, Коля-Шмоля и прочих продолжали садиться на посадочную полосу местного аэропорта. Впав в какой-то безумный азарт, они продолжали слать продукты в дурной надежде, что изголодавшиеся бродяги, наевшись колбас, проголосуют за Боба-Шмоба. Тогда их теплая компашка сохранится, и они, как прежде, будут летать друг к дружке на личных самолетах, возить подарки и угощения, будут пить напитки, кушать кушанья и весело смеяться прямо в круглые объективы видеокамер, чтобы все человечество видело, как им вместе хорошо, какие они сытые и все из себя довольные.
Наивные, бестолковые люди!
По себе меряют, на свой аршин…
* * *Боб-Шмоб, хотя и обладал многими явными и скрытыми недостатками, был все-таки далеко не дурак. Если не умом, то чутьем, звериным нюхом, опытом прежней жизни, достаточно бурной, неоднозначной жизни, он видел, понимал многое из того, чего его более образованные противники понять не могли, которые в упор не видели смертельной опасности там, где она, родненькая, их подстерегала.
Поднявшись наутро после долгого застолья с друзьями, президенту достаточно было крякнуть, хмыкнуть, хлопнуть рюмку водки, хрустнуть огурцом, глянуть в окно…
И все становилось ясно на много ходов вперед. И опять в дураках эти молоденькие, с упругими ягодицами и вислыми щеками, опять суетятся, лают друг на дружку, кусают до крови, опять наряжаются во всякие чудные одежды, чтобы только привлечь к себе какое-никакое внимание.
Глядя на все это по телевидению, Боб-Шмоб похохатывал, и рука его, многомудрая рука государственного мужа, непроизвольно тянулась к хрустальному графинчику, к хрустальному стопарику…
Это так понятно.
Кто осудит его, кто бросит камень?
Когда из сверкающего в межзвездном пространстве кристалла пришло требование некого уголовника о выдвижении его на пост президента, Боб-Шмоб сразу почувствовал открывшиеся возможности. Шансов победить у него почти не было, слишком многие при нем обнищали, пошли по миру, лишились всего, что было добыто ими самими и их предками. Дело даже не в имущественных потерях — люди вдруг ощутили себя проданными, преданными, убогими и гунявыми. И, конечно же, надеяться на то, что все они проголосуют за Боба-Шмоба…
Нет, на это не стоило надеяться.
Нет, на это не стоило надеяться.
И тогда мысль в президентской голове сделала мертвую петлю — пусть эти обиженные отдадут свои поганые голоса не главным его противникам, а тому же Пыёлдину, который победить не сможет ни при каких обстоятельствах.
Но не победят и его соперники.
Следовательно, победит он, Боб-Шмоб.
Президент удовлетворенно почесал небритую щеку, и она отозвалась легким звоном трехдневной щетины. Потом помолчал, потер одну босую ногу о другую и позвонил начальнику избирательского комитета.
— Эта… — Боб-Шмоб часто пользовался этим нехитрым приемом — произносил вместо внятных слов некий звериный рык. Его собеседник сразу покрывался липким потом, пытаясь догадаться, что он хочет сказать.
— Да, конечно… Я понимаю, я все понимаю… Для этого требуется…
— Что для этого требуется?
— Любовь всенародная! — брякнул начальник комитета.
— Правильно мыслишь… — одобрил Боб-Шмоб. — Эта…
— Слушаю!
— Нет, это я слушаю! Ты его зарегистрировал?
— Кого?
— Шмыёлдина?
— С кем? — уже в полном беспамятстве простонал начальник.
— Дурак! Не с кем, а кем… Думать надо, соображать, мыслить!
— Буду! — заверил начальник опять в неуверенности, правильно ли он понял президента.
— Что будешь?
— Стараюсь.
— Можешь и не стараться вовсе. Никому твои старания не нужны. А вот дело — вынь да положь. Понял? Спрашиваю — понял?
— Что вынуть? Я не понял, что нужно вынуть…
— Что, уж и вынимать нечего? — расхохотался Боб-Шмоб с мощным рыком, но этот его смех, как ни странно, успокоил начальника. Если президент хохочет, значит, самого страшного не предвидится, а в чем заключается это самое страшное, начальник и себе, наверно, не смог бы сказать. — Повторяю — вынимать есть что? — Президент никогда не оставлял вопроса без ответа.
— Когда как, — хихикнул начальник.
— О боже, — простонал Боб-Шмоб. — За что?! — обращаясь ко всевышнему, он спрашивал — за что ему выпала такая жестокая доля, почему он должен общаться с недоумками. — Ну, ладно… Регистрировать его надо.
— Кого?
— Шмыёлдина. В качестве кандидата. В президенты.
— Вы хотите сказать…
— Когда я хочу сказать — говорю. А что, есть возражение?
— Было бы предложение!
— Считай, что оно у тебя есть.
— А ничего, что он вроде того, что…
— Ну?
— Уголовник.
— У нас половина Думы — уголовники. И ничего, заседают. Одним больше, одним меньше, какая разница.
— А если… — начал было начальник, но тут же замолк в ужасе от собственного предположения.
— Ну?!
— А если он победит?
— Кто? Шмыёлдин?
— Пыёлдин…
— О боже, — опять из широкой груди президента вырвался тяжкий стон.
— Действительно, — пробормотал начальник. — В самом деле… Ишь ты. Надо же…
— Спрашиваешь, а если победит Шмыёлдин? Ты это всерьез?
— Никак нет! — выпалил начальник, мгновенно вспомнив свою армейскую молодость, вспомнив, как надо отвечать начальству — кратко, твердо, без сомнений и колебаний.
— Правильно. А голоса при этом отсосет у всех этих идиотов. Самые злобные, остервенелые, самые, понимаешь, свирепые проголосуют за него.
— А ведь и в самом деле! — воскликнул начальник, стараясь наполнить свой голос восторгом. — Ишь ты! Надо же!
— Значит, так, — Боб-Шмоб помолчал, ожидая, пока начальник перестанет восхищаться его прозорливостью. — Заметано. И пусть народ ликует. Он у меня не часто ликует, пусть… Страна у нас, понимаешь, демократическая, каждый может выдвинуться в президенты… Хоть уголовник он, хоть недоумок, полудурок… Каждый. Потому — демократия.
— Заметано. — Услышав частые гудки отбоя, начальник осторожно положил трубку. Некоторое время сидел молча, пытаясь понять, что происходит? И лишь спустя какое-то время до него начал доходить коварный замысел Боба-Шмоба.
* * *А между тем жизнь в Доме шла своим чередом. В нем обитали уже не менее ста тысяч человек, все они считались заложниками банды Пыёлдина. Необычность положения, в котором оказались бомжи и бродяги, оказывала на них явно оздоравливающее влияние. Многие бросали пить, переставали материться, некоторые часами сидели под душем, смывая с себя многолетние наслоения из соленого пота, железнодорожной, грунтовой, городской грязи.
Билл-Шмилл и тут решил словчить — прислал несколько самолетов, груженных поношенным солдатским обмундированием. И вот уже половина обитателей Дома стала напоминать солдат армии заокеанцев. Корреспондентов поначалу это сбивало с толку — они решили, что ударный отряд Билла-Шмилла уже занял Дом. Но их быстро образумили.
На пятом этаже, куда доставили бельгийскую колбасу, неожиданно вспыхнул бунт — бомжи категорически отказывались есть заморское лакомство, требуя пищи доброкачественной. Колбасный бунт удалось подавить, лишь когда на этаж доставили тоже лежалую, но одесскую колбасу.
Едва там все утихло — взбунтовался семнадцатый этаж, куда по недосмотру завезли заокеанскую «Смирновскую» водку. Разгневанных бунтарей удалось призвать к порядку, когда на этаж доставили несколько грузовиков водки «Смирновской», но отечественной, которая оказалась не только приятной на вкус, но и хмель давала несравненно более качественный. Отведав этой водки, бомжи веселились легко и беззаботно, и руки их тянулись не к ножам и топорам, руки тянулись к гармошкам, свистулькам, бубнам и колокольчикам.
Несколько дней гул веселья с семнадцатого этажа разносился по всему Дому. Слабые его отголоски доносились до города, лежавшего уже в ночных сумерках, и люди подолгу смотрели в ясное звездное небо, пронзенное сверкающим штыком кристалла.
В глазах их была вечная тоска по несбыточному.
На всех этажах Дома гудели свадьбы.
Начали рождаться дети, поскольку многие бродяжки приползали уже беременными.
Прослышав об этом, Коль-Шмоль тут же выразил пожелание взять младенцев на прокорм и воспитание, но, получив оскорбительный отказ, обиделся. Джон-Шмон, хотевший было уже подхватить эту идею, от своего замысла благоразумно отказался.
Да, это случилось — в пропитых и синюшных глазах женщин начало пробуждаться что-то человеческое, материнское, всех младенцев решили оставить в Доме.
И умирали тоже, конечно, умирали потому, что все предыдущие годы этих людей не располагали к здоровой жизни, к счастливому долголетию. Бродяги и пропойцы торопились использовать, истратить последние крохи здоровья, чтоб, не дай бог, не помереть здоровенькими, не унести в могилу те скудные гроши оставшихся сил, которые они могли спустить еще здесь, на поверхности земли.
Почуяв свой последний час, перед тем как испустить дух, уже в предсмертном забытье бомжи показывали глазами на оконный провал, устремленный в небо. Туда, дескать, мне пора, в слепящее солнечное небо, в звездное небо. Они, собственно, и стремились туда всю свою жизнь. И уходили. К себе.
Никто не решался отказать им в последнем желании. Положив умирающего на носилки с резиновыми колесиками, их медленно катили по залитому солнечным светом коридору, оканчивающемуся непереносимо ярким квадратом неба.
Возник ритуал — вдоль коридора выстраивались знакомые, приятели, подруги, с которыми они бродили в голоде, холоде и пьянстве по демократическим просторам страны, стояли и те, с которыми познакомились и породнились уже здесь, в Доме. Эти люди брали на себя тяжкое бремя забытых родственников, родителей, детей…
Носилки неслышно подкатывались к краю, колесики упирались в невысокий алюминиевый уголок, оставшийся от оконного переплета, и человек невесомо соскальзывал вниз. И летел, летел, то ли в небо, то ли к земле, то ли навсегда оставался парить привидением, сгустком громоздких страстей человеческих, пугалом огородным, и развевались на ветру его нищенские лохмотья, кажущиеся черными языками пламени. Человек сгорал в этом черном огне, до земли долетали обуглившиеся головешки — не то остатки костра сбросили вниз, не то обглоданные космическим зноем человеческие кости, а нередко опускалось на асфальтовую площадку одно лишь истлевшее на живом теле тряпье…
Был в этом ритуале справедливый смысл — обитатели Дома напоминали о себе: живы, дескать, мы еще, существуем, хотя и мрем ежечасно. И невдомек было остальному человечеству, что никакая это не казнь, не кровожадная расправа свирепых террористов, а достойный конец непутевой человеческой жизни.
Специально нанятая команда подбирала с асфальта кости и тряпье, соскабливала мозг и мясо, замывала площадку мощными струями воды, сметая все, что оставалось от человека. Останки собирали в мешок, укладывали в гроб и торжественно хоронили под плачущие звуки духового оркестра, доводя страну до сладкого содрогания, до светлых, очищающих душу слез.