Через много лет, когда академика Пастухова спрашивали о его выборе, о том, почему именно хирургия привлекла его, он всегда отвечал с улыбкой: «Точно сказать не могу, но думаю, потому что хирургия была восьмым предметом начиная с первого курса, который я изучал, а восьмерка – судьбоносная цифра в моей жизни».
Что здесь правда, а что фантазия или шутка, трудно сказать. Доподлинно известно лишь, что Иван серьезно увлекся хирургией, приходил на ночные дежурства преподавателя, который вел его группу, мылся, стоял третьим ассистентом на всех операциях, держал крючки, зашивал в конце операции рану, потом наблюдал больного и вновь мылся, если по «скорой» поступал новый пациент.
Так прошел весь третий курс. А на четвертом он получил разрешение и рекомендацию для работы ночным медбратом в хирургической клинике. За год наработал огромный опыт и навык не только в операционной технике, что, безусловно, очень важно, но и в диагностике, без которой никакая блистательная техника ничего не значит. Он всю жизнь помнил слова, сказанные профессором на лекции: «Некоторые хирурги считают операции, которые они сделали, а я предпочитаю считать пациентов, которых вылечил, не прибегая к оперативному вмешательству, и в этом не меньшая заслуга хирурга-диагноста».
Ночные дежурства для Ивана, кроме всего прочего, стали еще и источником заработка. Так к повышенной пенсии отличника прибавилась еще и зарплата медбрата. Он стал чуть чаще бывать в консерватории и каждый раз открывал для себя что-то новое. Даже в этом увлечении он оставался верен себе: ему нравилось систематизировать свое знакомство с классической музыкой. Так, начав слушать Баха, Иван старался ходить только на те концерты, где исполнялась музыка этого гения. Он сравнивал исполнение разных пианистов, учился находить разницу, отличие, самостоятельно определять свои предпочтения и только после этого читать рецензии и специальную литературу.
На одном из концертов он познакомился с девушкой, сидевшей рядом с ним, которая очень заметно переживала и волновалась за пианиста, явно своего знакомого. В промежутке между двумя произведениями Иван ненавязчиво спросил:
– Видно, это ваш знакомый?
– Это мой однокурсник, – с готовностью отозвалась она.
– Так вы тоже пианистка? – Почему-то обрадовался Иван.
– Нет, мы вместе учились два года в музыкальном училище, пока я не уехала с родителями в пограничный поселок, – мой папа военный – а Вадим окончил училище, потом поступил в консерваторию и вот… – Она показала рукой на сцену.
– А вы?
– Мы вернулись в Москву в позапрошлом году.
– И вы не захотели продолжить свои занятия?
– Ну, не то что не захотела, было уже поздно возвращаться к этому, но зато я работаю здесь, в консерваторской библиотеке.
После концерта Иван проводил Надежду домой и попросил разрешения брать книги в библиотеке в порядке исключения, потому что доступ в нее был разрешен только студентам консерватории. С тех пор он стал завсегдатаем библиотеки и примерным читателем музыкальной литературы, а дружба с Надеждой продолжалась еще долгие годы.
Синьор Флавио Севино оказался приветливым улыбчивым мужчиной примерно сорока лет, довольно высокого роста, что большая редкость для итальянцев. Он принял посетителей точно в назначенное время, что тоже не самая распространенная среди итальянцев черта. Радушно приветствовал и трогательно, многословно благодарил Алексея за очень профессиональную консультацию своей любимой жены. Потом он без паузы перешел на итальянский, продолжая разговор и обращаясь к Алексею. Произошло минутное замешательство – Алексей, естественно, не понял ничего, но не успел вслух выразить свое недоумение, потому что Юля, не дожидаясь, пока ее попросят перевести, быстро повторила реплику синьора Савино по-русски: «Я рад, что вы привели с собой очаровательную синьорину». Произнося слово «очаровательную», она слегка смутилась, но не погрешила против первоисточника.
– Брава, синьорина! – воскликнул синьор Севино и, обращаясь уже к Юле, повел беседу на итальянском языке.
Алексей, довольный, улыбался, глядя на Юлю, и был так горд, словно это он научил ее итальянскому языку.
Беседа длилась минут десять, прерываемая короткими репликами хозяина кабинета, обращенными к Алексею, в основном выражающими удовольствие от знакомства.
В результате Юля была принята на работу, но пока без окончательного уточнения обязанностей.
– Я сейчас точного названия вашей должности не могу сказать, но мы все утрясем в течение первой недели, – пообещал в заключение синьор Севино. – Когда вы сможете приступить к работе?
Юля вопросительно взглянула на Алексея, а он пожал плечами и в свою очередь спросил:
– А что вы сами по этому поводу думаете? Решайте, синьорина, вы хозяйка своей судьбы, а я лишь сопровождающее вас лицо.
Все рассмеялись.
День был пятничный, поэтому Юля предложила начать со вторника.
– Почему вторник, а не понедельник? – поинтересовался хозяин кабинета.
– О, тут я могу ответить за Юлю, – вмешался Алексей. – Потому что у нас говорят: понедельник тяжелый день.
– Нет, нет, нам не нужны тяжелые дни! – всплеснул руками Флавио Севино. – Мы будем работать легко, интересно и с удовольствием.
Как говорится, на этой оптимистической ноте они расстались до ближайшего вторника.
– Вот видишь, я же говорил – все очень просто! – Садясь в машину, торжественно провозгласил Алексей.
– Я не знаю, как благодарить вас…
– И не надо. Мое участие – чистая случайность. Благодари себя за то, что выучила итальянский. Теперь у тебя все будет прекрасно.
– Спасибо… спасибо вам, Алексей, за все-все… – Юля не могла больше говорить, слезы хлынули из глаз.
Алексей ласково погладил ее по голове и почувствовал, как дорога ему эта девочка, о которой он ровным счетом ничего еще не знает. Он тронул машину с места и повез ее по Москве, попутно рассказывая о городе, его улицах, старых и новых домах…
Дома в два голоса они рассказали Антонине Ивановне в мельчайших подробностях о встрече с итальянцем, после чего Антонина объявила, что нужно немедленно позвонить в Унгены, маме, и сообщить радостную весть. На возражения Юли, что лучше она напишет все в письме, последовал категорический ответ:
– Никогда не упускай возможности порадовать маму. Лучше позвонить, а после еще и написать. Одно другому не помеха. А мы с Алексеем пойдем в его комнату, чтобы не мешать тебе.
Антонина Ивановна почти неделю дожидалась возможности поговорить с сыном по душам. Если сначала она предположила, что он влюбился в Юлю, то сегодня у нее уже никаких сомнений не осталось – Алексей любит ее с первой встречи, с первого мгновения, когда увидел трогательную скорбную фигурку на железнодорожном перроне, и все дни после возвращения в Москву жил с мыслями о ней, заботился, волновался и делал все, чтобы она не только осталась в семье, но и не чувствовала себя иждивенкой, приживалкой. Антонина всегда верила в любовь с первого взгляда, хотя и считала это уделом молодых. Но в тридцать пять лет? Разве такое возможно? Как определить серьезность или мимолетность чувств? Наконец, Алексей до сих пор не знает, что у Юли есть ребенок, что она потеряла горячо любимого мужа и, возможно, все еще любит его или память о нем. Словом, Антонина Ивановна решила воспользоваться возможностью остаться наедине с Алексеем и все ему рассказать, чтобы не травмировать девочку, как она продолжала мысленно называть Юлю.
Алексей внимательно выслушал ее, потом обнял, поцеловал в обе щеки, вздохнул.
– Мама Тоня, если помнишь, я в первый же день, как вернулся домой из Кишинева и рассказал о знакомстве с Юлей, заметил, что на пальце у нее увидел два обручальных кольца. Я уже тогда понял, что она вдова, хотя в это плохо верилось – такая молоденькая. Во всем, что ты сейчас мне поведала, для меня только одно существенно – это ее ребенок.
– Так и я о том же, – согласилась Антонина.
– А скажи, пожалуйста, сколько мне было лет, когда отец усыновил меня?
– Несколько месяцев, Лешенька, ты ведь знаешь, – она вопросительно взглянула на него, как бы спрашивая – зачем этот вопрос?
– А маленькому Нику всего три года. Разве он не сможет полюбить меня?
– В таких вопросах ничего заранее нельзя предусмотреть и угадать, – ответила Антонина.
– До моего совершеннолетия, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я не знал, что Иван Егорович не родной отец, и никогда бы не узнал, если бы вы не сказали мне.
– Леша, мы должны были сказать, чтобы ты ненароком не узнал от других, случайно, и тогда это известие шокировало бы тебя, травмировало, могло бы даже вылиться в неприязнь к нам, ссору, да мало ли что.
– Успокойся, мама Тоня, я ни в чем не упрекаю вас. Вы все сделали правильно. Я напомнил об этом лишь потому. что хотел еще раз подтвердить: как сильно я любил вас обоих, не зная правды, так же любил и потом, когда узнал все, и люблю до сих пор. Папа всегда был моим папой – и до, и после того, как все выяснилось. Для меня ничего не изменилось, даже наоборот – я стал еще преданнее и крепче любить вас. И когда мы говорим о Юле, то проблема, во-первых, в ней самой: я не знаю, полюбит ли она меня, а во-вторых, как она отнесется к возможности усыновления мальчика.
– А маленькому Нику всего три года. Разве он не сможет полюбить меня?
– В таких вопросах ничего заранее нельзя предусмотреть и угадать, – ответила Антонина.
– До моего совершеннолетия, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я не знал, что Иван Егорович не родной отец, и никогда бы не узнал, если бы вы не сказали мне.
– Леша, мы должны были сказать, чтобы ты ненароком не узнал от других, случайно, и тогда это известие шокировало бы тебя, травмировало, могло бы даже вылиться в неприязнь к нам, ссору, да мало ли что.
– Успокойся, мама Тоня, я ни в чем не упрекаю вас. Вы все сделали правильно. Я напомнил об этом лишь потому. что хотел еще раз подтвердить: как сильно я любил вас обоих, не зная правды, так же любил и потом, когда узнал все, и люблю до сих пор. Папа всегда был моим папой – и до, и после того, как все выяснилось. Для меня ничего не изменилось, даже наоборот – я стал еще преданнее и крепче любить вас. И когда мы говорим о Юле, то проблема, во-первых, в ней самой: я не знаю, полюбит ли она меня, а во-вторых, как она отнесется к возможности усыновления мальчика.
– Знаешь, когда мы решали с Иваном эту проблему, у него уже не было родителей, а у меня осталась только мама, которая после смерти папы находилась в таком состоянии, что сама нуждалась в нашей заботе и не могла нам ничего посоветовать. Поэтому решение мы принимали сами, и ответственность лежала только на нас. Но у Юли есть мать, еще молодая женщина, к тому же вытянувшая самостоятельно, на себе воспитание и образование дочери. Огромное значение будет иметь и ее мнение, придется с ним считаться.
– Понимаю… – невесело согласился Алексей.
– Ладно, не вешай нос. В любом случае сейчас мы с тобой ничего решить не сможем, нужно время и терпение. Все само собой образуется.
– Хочешь сказать, поживем – увидим? Психотерапевтический прием… понимаю.
– Солнышко, нельзя форсировать события.
– Я и не собираюсь. Буду ждать, иначе можно все испортить.
– А теперь пойдем в гостиную, Юля, наверно, уже переговорила с мамой.
День выдался пасмурный, и Галина решила поваляться с книжкой в номере, а то с приезда в Гагры печатного слова не видела. Она пошла в ванную комнату, встала под душ, блаженно зажмурилась и вдруг услышала стук двери. Быстро выключила воду, завернулась в полотенце и с удивлением обнаружила, что в комнате она не одна: перед ней стояла не менее удивленная Лариса, соседка по московскому дому.
– О господи! Как ты меня напугала, Лариса!
– А ты? Я чуть в обморок не упала!
Через минуту обе женщины хохотали и, перебивая друг друга, выясняли причину такой неожиданной встречи. А все дело в том, что многие номера гостиницы «Гагрипш» были спроектированы таким образом, что двери двух соседних комнат выходили в один санузел. Если в ванную входил постоялец одного из номеров, он должен был изнутри запереть задвижкой дверь в соседний номер, и спокойно пользоваться благами цивилизации, не боясь быть застигнутым в неглиже или, того хуже, верхом на толчке. Ну и конечно, случалось такое, что либо кто-нибудь забывал перекрыть доступ в ванную соседа, либо, уходя оттуда, забывал убрать задвижку, и тогда несчастный сосед лишался возможности справить свои естественные надобности. Такая вот хитрая конструкция гостиничных номеров постоянно создавала самые неожиданные ситуации, порой забавные, а чаще неприятные. И тогда гнев опростоволосившихся постояльцев сваливался на головы администрации, которая, в свою очередь, кивала на принца Ольденбургского, на его архитектора, инженеров и строителей. Но… иных уж нет, а те далече…
Именно так и случилось на этот раз: Галина забыла закрыть дверь в соседний номер, а Лариса, приехавшая рано утром, поселилась в соседнем номере и с дороги решила принять душ. Ну а дальше сыграл свою роль случай – надо же было московским соседкам ненароком оказаться и здесь соседками!
Галина была знакома с Ларисой скорее по институту, нежели по дому – они жили в разных подъездах. В институте Лариса активно занималась самодеятельностью, играла, и не безуспешно, в драматическом кружке, руководимом актером Малого театра. Драмкружок пользовался большим успехом, часто показывал свои спектакли на институтских вечерах, выезжал на разные смотры студенческих коллективов в Ленинград, так что Лариса была достаточно популярной личностью, по крайней мере, в масштабах института. Два года назад она окончила институт и с таким же рвением, как увлекалась театром, ринулась в науку – не без помощи матери, невропатолога-консультанта в кардиологическом отделении больницы, она поступила туда и очень удачно попала под крылышко опытного кардиолога.
Несмотря на разницу в возрасте, а возможно, именно поэтому, они с Галиной еще в институте как-то сблизились. Лариса часто откровенничала с ней, прислушивалась к ее советам, не без основания считала ее мудрой женщиной и слегка завидовала многочисленным Галиным бракам. Сама же мечтала о замужестве чуть ли не с последнего класса школы. Пожалуй, это была не просто мечта, а навязчивая идея, порой приобретающая маниакальный характер. Благо бы она была дурнушкой, в подобных случаях такая тяга к замужеству объяснима страхом остаться в старых девах, но Лариса была девушкой привлекательной, с ярким, неординарным лицом: чуть-чуть косой разрез зеленых глаз, задорный вздернутый носик, чувственные губы и кипа каштановых волос, слегка отливающих медью. Жила она с матерью и младшей сестрой-погодком в небольшой двухкомнатной квартире. Отца не помнила, вернее, вовсе не знала, а мать никаких сведений о нем не считала нужным сообщать дочерям, которые сами однажды поняли, что отцы у них разные, хотя отчества одинаковые – обе Вадимовны, как и мать, Александра Вадимовна. Впрочем, это было ясно любому, кто знал их семью: насколько Лариса была привлекательной, пикантной, как говорили мужчины, настолько некрасивой и лишенной всякого обаяния уродилась младшая дочь Александры Вадимовны. Понятно, что постоянная зависть и ревность к старшей сестре то и дело выливалась в ссоры, которые переходили в громкие скандалы с криками, швырянием предметов друг в друга и даже уходом из дома. Убегала всегда Лариса – к подругам, иногда к Гале. Примирение наступало через несколько дней, и тишина временно возвращалась в дом.
Любопытно, что мать никогда не вмешивалась в эти скандалы, не пыталась ни рассудить, ни примирить дочерей. Она мало бывала дома: много работала – и на основной работе, в неврологическом отделении больницы, и консультантом в кардиологии. Кроме того, у нее была своя личная жизнь – одновременно два любовника: один – известный музыкальный критик и филофонист, другой – инженер из Харькова, часто приезжающий в командировки в Москву, где всегда бронировал номер в гостинице «Москва». Иногда он вызывал ее, и тогда, прихватив пару отгульных дней и воскресенье, она мчалась на Украину, в какой-нибудь маленький заштатный городок, но никогда не в Харьков – конспирация у инженера была на высоком профессиональном уровне. Оба ее любовника, разумеется, были женаты.
Симпатичная моложавая женщина вовсе не собиралась портить себе настроение из-за постоянной свары между дочерьми, она строго следила за своей фигурой, лицом и одеждой. Умела со вкусом одеться, добыть модную тряпицу, потом переделать ее и, чтобы не приелась, продать. «Достаточно того, что я пашу на них с утра до вечера, а жертвовать собой – увольте», – говорила она. Стоило появиться на рынке первым ягодам или фруктам, она за любые деньги сразу же покупала для себя, а не для дочерей, и первую ягоду, размяв, накладывала на лицо в виде маски. Если кто-то осуждал ее за это, она с улыбкой отвечала, что из трехсот граммов клубники одна ягода для желудка ничего не значит, а для лица – прекрасная маска и выходит дешевле, чем у косметичек, неизвестно что там намешавших и нахимичивших. Что же касается дочерей, то она уверяла, что в детстве скормила им тонны фруктов и теперь имеет право позаботиться и о себе. Яблоки, груши, арбузы – все шло в ход, все оказывалось на ее лице, предварительно протертое, раздавленное. И надо сказать, кожа этого лица отличалась безупречной гладкостью и молодостью.
Такие разные характеры с трудом уживались под одной крышей. Единственное, что объединяло их, это фамилия, которую носили все три женщины, – Киселевы.
Не стоит удивляться, что самым заветным желанием Ларисы было вырваться из этого дома, из этой так называемой семьи. Другого пути для себя, кроме замужества, она не видела. Жила в ней еще и непонятная страсть, тяга, какой-то неизбывный положительный хемотаксис, как сказал бы химик, к замужеству, вовсе не связанный с домашними проблемами. Когда еще она была на втором курсе, за ней стал ухаживать аспирант кафедры патологической физиологии, интеллигентный симпатичный чех. В те времена браки с гражданами соцстран практически уже были возможны, хотя официальное разрешение последовало чуть позже. В институте сразу же обратили на них внимание, и друзья отнеслись благожелательно – уж очень красивая была пара. Но вскоре все неожиданно закончилось. Лариса погрустнела, помрачнела, на расспросы пожимала плечами, сама не понимая причины охлаждения поклонника. А он явно и довольно демонстративно стал избегать ее. Когда другой аспирант той же кафедры, с которым чех был в дружеских отношениях, спросил его о причине охлаждения и разрыва, тот ответил: «Понимаешь, у нее все сводится к замужеству, она зациклена на этом до идиотизма, постоянно требует заверений, обещаний, которых я сейчас не могу ей дать. По ее логике, если не собираешься жениться – значит, не любишь. Мне это, честно говоря, надоело. Я вообще на данный момент ничьим женихом, тем более мужем, себя не представляю».