Нет, конечно, Князь позволил бы Софи обратить кого угодно. И Олюшка это знала.
Однако сама Софи не хотела брать на себя обузу в виде Птенца. Она вообще никогда не создавала Птенцов и даже не была уверена, что получится…
«Попробуйте, госпожа. Мы готовы рискнуть!» — крикнула бледная и решительная Олюшка.
«Мы готовы»? «Мы»! И вот тогда Софи рассердилась. Другой вампир за подобное самоуправство наказал бы слугу! Ведь Олюшка нарушила Закон Великой тайны, она выдала смертному существование вампиров!.. Но Софи все же любила Олюшку. И не собиралась быть с ней слишком уж суровой. Она пообещала, что попробует. А сама — просто выпила жизнь Олюшкиного возлюбленного. Стала сильнее на одну поглощенную жизнь и избавилась от проблемы. Олюшке она сказала, что молодой человек не перенес превращения. Но верная слуга давно жила среди вампиров и все поняла. Как она убивалась! Софи было ужасно жаль ее, ведь стоило забыться, приоткрыть ментальные щиты — и она сама начинала чувствовать горе своей слуги, ее боль и опустошенность.
Софи пыталась загладить вину. Подарила Олюшке несколько чудесных драгоценностей, в том числе старинный браслет с крупным сапфиром, который сама очень любила. И постепенно Олюшка утешилась, забыла об этом инциденте. Браслет с сапфиром носила, не снимая.
Софи, глядя на этот браслет, всегда вспоминала, что виновата, виновата перед Олюшкой.
Все-таки ее слуга очень любила того парня.
Может, следовало отказать ей пожестче, но не убивать его? Пусть бы Олюшка с ним роман крутила — лет на тридцать этого второго Алеши уж точно хватило бы, если не больше.
Но сделанного не воротишь.
Так что не стоит и переживать, правда?
Глава пятая Семейные тайны
1
Нина лежала на полу, холодея от ужаса, ярости и бессилия.
Она попалась! Попалась! Как глупо!
Она уронила ручку.
Ручка закатилась под шкаф.
Нина встала на колени, наклонилась, заглянула под шкаф.
И увидела его. Этот странный букетик.
Несколько сухих веточек, перевязанных цветными ниточками.
Сколько раз в архиве убирали с тех пор, как погиб Модест Андреевич, а этот букетик почему-то не вымели. Надо будет пожаловаться на работу уборщиков.
Нина протянула руку и коснулась букетика. Укололась пальцем об одну из колючек — и хотела отдернуть руку… Нет, неправильно: она должна была инстинктивно отдернуть руку! Но в тот же миг, когда колючка воткнулась в палец, Нину парализовало. Мгновенно. Полностью. Она даже глаза закрыть не могла. Даже веки ей не повиновались. Хорошо, что вампиры быстро регенерируют. У смертного пересохла бы сетчатка, мог бы ослепнуть… Впрочем, смертный умер бы через две минуты, не успев ослепнуть: ведь дышать Нина тоже не могла. Но ей, к счастью, это было не нужно.
Нина лежала на полу, смотрела на проклятущий букетик и думала: сейчас придет убийца и прикончит ее. Это ловушка. Ловушка… Наверное, и Модеста Андреевича убили так же. Сначала обездвижили. Поэтому он и не сопротивлялся.
Засохший цветок чеснока. Веточка боярышника. Веточка шиповника. Растения, традиционно считающиеся опасными для вампиров. Нет, Нина знала, что от чеснока у добычи портится вкус крови, а запах этого растения — пока оно живое и свежее — вызывает в горле и в глазах вампира форменный пожар. Но боярышник и шиповник — Нина была уверена, что это легенда, что они-то не могут повредить вампирам!.. Интересно, если попадешь в куст шиповника — застрянешь там навеки, то есть до восхода солнца? Интересно, а принцесса Шиповничек, она же Спящая Красавица, была на самом деле вампиром? Ведь в основе почти всех сказок лежат реальные истории… И в действительности бедняжка не спала, а все сто лет лежала, парализованная, умирая от голода? Принц, который избавил ее от шипа в пальце, наверное, стал ее первой жертвой. Это было бы забавно, если бы не было так грустно…
Букетик был перевязан четырьмя цветными нитями: черпая, красная, белая, синяя. Что это означает в магии? Четыре стихии?
Дверь в библиотеку открылась, звонко процокали каблуки.
Женщина? Неужели убийца — женщина?
— Мадемуазель Нина! — прозвучал гнусавый, манерный голос.
При жизни этот вампир был французом, и он произносил ее имя с ударением на второй гласной.
«Вот кто убил Модеста Андреевича! И кто убьет меня!» — в ужасе поняла Нина, слыша приближающиеся шаги.
Филипп Орлеанский. Принц Филипп Орлеанский.
Все главы вампирских сообществ носят титулы Принцев и Принцесс. В России — Князей и Княгинь. Но настоящих принцев крови среди вампиров всего семеро. Принцев и Принцесс.
Филипп Орлеанский одни из них. Это, пожалуй, самая одиозная фигура. Младший, любимый и единственный брат знаменитого короля Людовика Четырнадцатого, вошедшего в историю, как Король-Солнце. Развратник, садист и чернокнижник. Из скольких городов были изгнаны он и его любовник шевалье де Лоррен? А вот в Москве их приняли. Вернее, приняли только принца. Потому что — принц. Знаменитость, прославившийся на весь мир не без участия Александра Дюма. И здесь Филипп пока еще не совершил ничего такого, за что его следовало изгнать. Точнее, он не был пойман за руку… Потому что такой волк может только притворяться невинной овечкой, но никогда ею не станет.
Почему, почему Нина сразу не подумала на него? Ведь Модест Андреевич ненавидел Филиппа. Модест Андреевич ненавидел всех, у кого замечал склонность к извращениям… Модест Андреевич не отдал бы Филиппу ценные книги. И Филиппу пришлось его убить.
Мишель с ним дружит. Считает его храбрецом и просто славным парнем. И только поэтому Нина не подозревала Филиппа.
Как глупо.
И как поздно она это поняла.
Туфли на каблуках остановились возле самой головы Нины.
Она чувствовала запах духов Филиппа. Тонких, сладких, женственных духов. Говорили, что он коллекционирует парфюмерию, что у него пятьсот флаконов, что для принца во Франции делают духи на заказ.
Вот сейчас он нанесет удар…
Будет больно?
Умирать — это больно?..
— О-ла-ла, бедная мадемуазель Нина! Ну-ка, посмотрим, что повергло вас в столь пикантное лежачее состояние.
Раздалось поскрипывание кожи, шуршание шелка, а потом Нину перевернули на спину.
Принц Филипп стоял возле нее на коленях. Он взял ее за правую руку, посмотрел на букетик, — ее палец был наколот на длинный шип, как бабочка на иглу — поискал что-то взглядом вокруг… Не нашел.
— Потерпите, мадемуазель.
Опустил ее руку на пол. И принялся расстегивать шелковую рубашку.
Ох… О прошлом принца Филиппа ходили страшные слухи. Будто бы он, отдавая предпочтение мужчинам, все же и женщинам уделял внимание, особенно юным и чистым, которым мог причинять страдание, подвергать пыткам и унижению. Но не станет же он в самом деле?.. Нет, глупости. Дверь приоткрыта. Кто угодно может войти.
Филипп обмотал рубашкой свою руку, а затем осторожно, чтобы не уколоться, взял букетик из руки Нины. Как только шип вышел, вернулась возможность двигаться. Нина поморгала, потом резко села.
— Тише, мадемуазель! Я не хочу уколоться и тоже свалиться без движения… Это опасная дрянь. Очень, очень опасная.
Филипп завернул букетик в рубашку.
— Надо сжечь. Придется пожертвовать рубашкой. Очень жаль. Их по моей мерке шьют в Лондоне.
— Спасибо, — сквозь зубы прошептала Нина — язык все еще плохо слушался. — Что это такое?
— Магия вампиров. Вернее, магия против вампиров.
— Чеснок, боярышник, шиповник…
— И рута. Могильная рута.
— А четыре ниточки?
— Это магия стихий: черная — Земля, красная — Огонь, белая — Воздух, синяя — Вода. Ну, магию стихий используют многие. А вот сделать и применить такой славный букетик для вампира очень рискованно.
— Может, это был не вампир?
— Может. Расскажите Мишелю. Он очень печется о расследовании этого дела. И о вашем благополучии, мадемуазель. — Принц Филипп подмигнул Нине.
И она вдруг поняла, что не такой уж принц противный. Хоть и носит длинные завитые локоны. И оборки. И кружева. И его страсть к парфюмерии… Не слишком мужественно. Ну и что? В семнадцатом веке все так ходили! И Мишель к нему неплохо относится.
Филипп считает, что Мишель заботится о ее благополучии. А уж он-то, проживший в непрерывном и постыдном разврате сорок лет человеком и триста с лишним — вампиром, должен разбираться в вопросах чувств и отношений. Они с шевалье де Лорреном до сих пор вместе. Со времен юности. Несмотря ни на что — вместе. Так, может быть, про разврат — это клевета? Просто некоторые косные натуры не готовы понять и принять…
Нина улыбнулась принцу Филиппу и с сожалением подумала, что она — тоже косная натура и тоже не готова понять и принять. Хотя духи у Филиппа шикарные. Вот бы ей такие. Раньше она не задумывалась о том, чтобы красиво одеваться, подбирать стрижку к лицу. И духов у нее никогда не было. Может, следует начать?
Нина улыбнулась принцу Филиппу и с сожалением подумала, что она — тоже косная натура и тоже не готова понять и принять. Хотя духи у Филиппа шикарные. Вот бы ей такие. Раньше она не задумывалась о том, чтобы красиво одеваться, подбирать стрижку к лицу. И духов у нее никогда не было. Может, следует начать?
… Значит, убийца — не Филипп. Как замечательно, что он ее не убил! Умирать — страшно. Даже если ты уже прожил дольше своего человеческого срока. А умереть теперь, когда она встретила Мишеля… И все это счастье, и весь этот свет, и весь этот жар — все, что переполняет ее сердце, — все это рассыпалось бы бурым прахом?
— Спасибо вам, принц. Спасибо, — прошептала Нина, чувствуя, как слезы наворачиваются ей на глаза.
2
С тех пор, как сожгли его мать, он уже не верил в справедливость и безопасность этого мира.
По-настоящему счастлив он был только в детстве, а вся жизнь после оказалась пропитана жаждой мести и поиском надежной защиты для себя и тех, кого он любил.
Этому он научился у матери. Мама делала все, чтобы защитить его.
Ради него она научилась убивать…
Первые шесть месяцев жизни детей Ульрика практически с ними не расставалась. Они — все трое — существовали, как единый счастливый организм. Или — как дерево и две его ветви. Если бы только люди не вмешивались постоянно, пытаясь нарушить их единение и счастье! Если бы не ее муж, тупое, похотливое животное! Малышам исполнилось шесть месяцев, и господин Цуммер счел, что они уже достаточно большие и должны спать в комнатенке служанки, а Ульрика уже вполне оправилась после родов и может исполнять супружеские обязанности. До сих пор она отговаривалась тем, что все еще не чувствует себя здоровой. Но теперь муж заявил, что если она по-прежнему больна, к ней придется пригласить повитуху для осмотра.
Господин Цуммер хотел супружеской близости. Он хотел еще детей. Других детей. Он сам вынудил Ульрику убить его.
В ту ночь она спросила совета у ангела, и ангел подсказал, как.
Наутро она испекла пирог. Чудесный пышный пирог с яблочно-ореховой начинкой. Прежде она не пекла пирогов, этот был первым, но получилось превосходно. В ней, оказывается, спал прирожденный кулинар! Правда, она чуть-чуть изменила рецепт: добавила истолченного в мельчайший порошок стекла. И заговорила пирог так, чтобы он принес смерть тому, кто его отведает. Ангел научил ее смертельному заклятью.
Мясник уплетал пирог за обе щеки и нахваливал кулинарные таланты супруги. Среди скользких кусочков яблок и хрусткой ореховой крошки стекло не чувствовалось вовсе. Правда, господина Цуммера несколько удивило, что жена не ест, ведь в последнее время она не страдала отсутствием аппетита. Но он разом забыл обо всем, когда Ульрика сообщила, что эту ночь согласна провести с ним, если только малыши останутся в родительской спальне.
— Я повесила занавеску между их колыбелькой и нашей кроватью. Они так спокойно спят, они не помешают нам, — умоляюще проворковала она.
Разумеется, господин Цуммер согласился. Он вообще на все был согласен, лишь бы Ульрика допустила его до своего все еще изящного, но соблазнительно округлившегося тела. Он даже оставил на тарелке недоеденную половинку пирога.
Эту половинку надкусила Ханна. Она всегда доедала и допивала за хозяином. И не потому, что в доме не хватало продуктов для слуг. Существовало народное поверье: доедая за кем-то, ты узнаешь его сокровенные чувства и мысли, становишься к нему ближе.
Ханна любила своего господина.
А потом они со старой Гертрудой разделили поровну остатки пирога и съели все до крошки. И похвалили свою молодую хозяйку. Похоже, из лентяйки и бездельницы она понемногу превращается в заботливую супругу!
… Первым боль почувствовал господин Цуммер. Едва он начал обнимать и целовать жену, как вдруг тысячи иголок вонзились ему в живот, раздирая внутренности на части. Пересиливая боль, он теснее сжал в объятьях жену и прижался губами к ее обнаженному плечику — но уже через минуту согнулся пополам, отчаянно крича, обливаясь холодным потом. А потом его вырвало, и рвота была кровавой.
Ульрика разбудила слуг.
Ханна с плачем бросилась к господину, но хозяйка отрезвила ее пощечиной и послала за лекарем, а позаботиться о хозяине приказала старой Гертруде. Сама Ульрика унесла проснувшихся детей в другую комнату, сказав, что боится, как бы крики не напугали Гензеля и Гретель, и как бы болезнь, приключившаяся с ее мужем, не оказалась заразной.
Гертруда согласилась. В конце концов, у нее самой были дети — а теперь уже и внуки — и она понимала, как сильно может тревожиться за первенца неопытная молодая мать.
… Гертруду скрутило, когда она уговаривала орущего хозяина выпить овсяный отвар — по ее мнению, лучшее лекарство от всех болезней. Боль, пронзившая ее утробу, была так сильна, что Гертруда не могла даже кричать. Это было больнее, чем первые роды, которые проходили у нее очень тяжело, это было больнее всего, что ей пришлось испытать за жизнь, это было, как если бы она живьем попала в ад. Кровь пошла горлом, и старуха замертво упала на пол. Судьба была милосердна к Гертруде. Она скончалась, не приходя в сознание, едва за окнами забрезжил бледный утренний свет.
… Ханна почувствовала невыносимые рези в животе, когда торопилась за лекарем. Но она стиснула зубы и побежала еще резвее. Мужественно терпела, пока лекарь спросонья одевался и собирался, даже отвечала на его вопросы, хотя внутри нее танцевали раскаленные лезвия. Она понимала: от ее правильных и подробных ответов, от ее выдержки зависит жизнь обожаемого господина. Она не может, не имеет право позволить боли взять верх. Свалиться прямо здесь, в доме лекаря? Ведь тогда доктор останется с ней вместо того, чтобы бежать к ее хозяину!
Любовь Ханны к господину Цуммеру была огромна, безгранична. Служанка терпела адскую боль, когда вела лекаря по темным улицам к их ярко освещенному дому. И только войдя в комнату, пахнущую кровью, рвотой и мочой, в комнату, где лежала бесчувственная Гертруда, а господин Цуммер глухо стонал на кровати, уже не в силах кричать, только там Ханна упала на колени, и ее вывернуло наизнанку потоком крови: сначала — черной, потом — алой.
Растерявшийся лекарь уложил ее на кровать рядом с господином Цуммером. Так сбылась мечта Ханны — возлежать рядом с любимым в его супружеской постели… Потом лекарь трясущимися руками разводил в молоке какие-то порошки и пытался влить в их окровавленные рты. Но все выливалось обратно вместе с новыми потоками крови. Тогда он ненадолго покинул своих пациентов, заглянул к госпоже Цуммер и предупредил, что, по его мнению, болезнь может быть очень и очень опасной. Он велел молодой хозяйке развести уксус в воде, окропить свою комнату и повесить на дверь пропитанную уксусом занавеску. Все распоряжения он отдавал, не переступая порога, чтобы не занести заразу. Лекарь уже был уверен, что это — чудовищная болезнь под названьем «красная смерть», разновидность гемморагической лихорадки, совсем недавно опустошившей Англию и свирепствовавшей на западном побережье Франции. Правда, он не слышал о случаях этой болезни в Германии… Но все имеет свое начало, может, в их случае эпидемия пойдет отсюда, из этого самого дома.
Госпожа Цуммер слушала советы внимательно и молча кивала, прижимая к груди одного младенца; другой лежал на сундуке позади нее. Ульрика была бледна, как смерть, широко раскрытые глаза возбужденно горели, и лекарь подумал, что бедная девочка до смерти напутана. Оно и понятно, и как жаль, что она, такая юная и прекрасная, и эти прелестные белокурые младенцы-ангелочки, скорее всего, обречены… Как, впрочем, и он сам.
К утру умерла Гертруда, и лекарь, оставив двоих бесчувственных больных, Ханну и господина Цуммера, побежал к дому бургомистра.
Его рассудительности и профессионального мужества хватило на то, чтобы не колотить в дверь окровавленными кулаками. Он бросал камешки в окна, пока ему не открыла заспанная, недовольная служанка. При виде лекаря — почтенного, уважаемого господина! — без камзола и шляпы, в заляпанной красным рубахе, она завопила во всю глотку, полагая, что кого-то убили. Вышел бургомистр, и лекарь огорошил новостью:
— Сегодня нельзя открывать городские ворота. Похоже, в городе чума.
Он сказал «чума», потому что долго и сложно было объяснять, в чем отличие чумы от «красной смерти». В конце концов, какая разница, как выглядит смерть — черная она, приносимая чумой, или красная? Главное, она распространяется быстро, поражает всех без разбора, и нет от нее исцеленья.
Побледневший бургомистр в ночной рубахе и колпаке шагнул было с крыльца навстречу, но лекарь остановил его взмахом окровавленной руки:
— Не приближайтесь ко мне! Возможно, я заразен! — и добавил с невеселым смешком: — Возможно, я уже мертв…