— Знаешь, я нахожу совершенно необъяснимым, что столь несложный и прямой, хоть и не очень-то элегантный способ сохранения вида ввергает представителей этого вида в такие эмоциональные передряги. Неужели секс следует принимать так уж всерьез?
Алекс вдруг подумал: знает ли сестра, а может, только догадывается об Эми? И когда из морской глади поднялся и засиял над водой пламенеющий диск, шестерни времени сдвинулись, пошли вспять, и Алекс вернулся назад на четыре дня и снова лежал с Эми в глубокой впадине в дюнах, снова вдыхал запах песка, и трав, и терпко-соленый запах моря, а осенний воздух потихоньку терял дневное тепло. Алекс помнил каждое слово, каждый жест, тембр ее голоса, снова ощущал, как от ее прикосновения поднимаются волоски у него на руках.
Глава 7
Она повернулась к нему, оперлась подбородком на руку, и он увидел, как лучи солнца пронизывают золотом ее ярко крашенные волосы. Воздух уже терял дневное тепло, и он понимал, что настало время уходить. Но, лежа рядом с ней, прислушиваясь к влажному шороху волн и глядя вверх, в небо сквозь паутину трав, он был преисполнен не обычной после соития печали, а приятной и ленивой неги, словно уходящему воскресному дню предстояло еще долго-долго длиться.
Эми заговорила первой:
— Слушай-ка, я, пожалуй, пойду. А то я обещала Нийлу, что вернусь не позже чем через час. Он прямо с ума сходит, когда меня долго нет — из-за Свистуна.
— Свистун убивает по ночам, а не средь белого дня. И вряд ли он отважится появиться здесь, на мысу. Слишком открыто. Но Паско прав, что волнуется. Опасность, разумеется, невелика, но тебе не надо бы ходить одной по вечерам. Женщинам вообще сейчас не надо выходить по вечерам. Пока его не поймают.
Эми ответила:
— Хоть бы его скорей поймали. Нийлу было бы одной причиной меньше беспокоиться.
Стараясь, чтобы его голос звучал как можно равнодушнее, он спросил:
— Он что, даже и не спрашивает, куда ты направляешься, когда ты сбегаешь из дому по воскресеньям, оставляя на него ребенка?
— Нет, не спрашивает. Между прочим, ребенка зовут Тимми. И я не сбегаю из дому. Просто говорю, что ухожу — и ухожу.
— Но ему, должно быть, хотелось бы знать…
— Еще бы ему не хотелось! Но он считает, что человек имеет право на тайну. На уединение. Он очень хотел бы меня спросить, только никогда не спросит. Я иногда даже говорю ему: «Иду в дюны, трахаться с любовником». А он — ни слова в ответ, только вид у него становится такой несчастный. Он не любит, когда я говорю «трахаться».
— Тогда зачем ты это говоришь? Я хочу сказать: зачем мучить человека? Может, он тебя любит?
— Да нет, не очень. Если кого и любит, так Тимми. А какое еще слово тут можно употребить? Нельзя же сказать «иду спать с любовником» или «отправляюсь к любовнику в постель»? Я в твоей постели и побывала-то всего один раз, да и то ты суетился и трусил, как нашкодивший кот. Боялся, что твоя сестра вдруг явится неожиданно. И мы никогда не спали вместе.
— Мы занимаемся любовью. Или, если хочешь, совокупляемся, — сказал он.
— Ну, знаешь, Алекс, это отвратительно. Это слово просто отвратительно.
— А с ним ты это делаешь? Спишь, отправляешься в постель, занимаешься любовью, совокупляешься?
— Нет, не делаю. И это вообще тебя не касается. Он считает, это было бы неправильно. На самом деле, видно, просто не хочет. Мужчины ведь если хотят, то и делают.
— Насколько я знаю, это именно так.
Они лежали рядом неподвижно, словно изваяния. Оба глядели в небо. Казалось, ей хочется помолчать. Наконец-то вопрос был задан, и ответ на него получен. Уже некоторое время тому назад Алекс впервые распознал — со стыдом и некоторым раздражением — признаки грызущей душу ревности. Еще постыднее казалось то, что ему очень не хотелось проверять, насколько эта ревность правомерна. Существовали и другие вопросы, которые так хотелось и было так невозможно задать: «Что я для тебя значу?», «Тебе это важно?», «Чего ты ждешь от меня?». И самый существенный вопрос, на который он не знал и не мог получить ответа: «Ты меня любишь?» С женой он всегда точно знал все ответы. Ни один брак на свете не начинался при более точном понимании, чего один из будущих супругов требовал от другого. Их неписаный, невысказанный и лишь полупризнанный предсвадебный договор не нуждался в ратификации. Алекс будет зарабатывать большую часть денег, жена будет работать, если и когда пожелает. Да Элизабет и не испытывала слишком большого энтузиазма по поводу своей работы: она была дизайнером интерьеров. В свою очередь, она будет безупречно вести дом, разумно и достаточно экономно. Они будут отдыхать порознь хотя бы каждые два года; заведут самое большее двух детей — она сама выберет для этого время; ни один из супругов не станет прилюдно унижать другого, причем супружеские обиды в этой рубрике могли простираться от вмешательства в рассказ за обеденным столом до слишком громких измен. Брак можно было считать удачным. Они нравились друг другу, уживались без излишних ссор, и Алекс чувствовал себя по-настоящему уязвленным, хоть, возможно, речь шла лишь об уязвленной гордости, когда Элизабет от него ушла. К счастью, крах его брака был отчасти смягчен тем, что все знали, как невероятно богат любовник его жены. Алекс обнаружил, что если в этом меркантильном обществе жена уходит к миллионеру, то это вряд ли можно считать неудачей. В глазах их общих друзей его даже самые слабые попытки удержать жену выглядели бы неразумным проявлением собственнических инстинктов. Но следовало отдать жене справедливость: Лиз и в самом деле влюбилась в Грегори и последовала бы за ним в Калифорнию все равно, были ли у него деньги или нет. Он снова вспомнил ее преобразившееся, смеющееся лицо, ее голос, отчаянный, веселый и извиняющийся в одно и то же время:
— На этот раз все по-настоящему, дорогой. Я и не ожидала, и до сих пор с трудом могу поверить в это. Попытайся не чувствовать себя слишком уязвленным, ты тут совершенно ни при чем. Просто с этим ничего не поделаешь.
По-настоящему. Значит, на самом деле существует это таинственное и непонятное «настоящее», перед которым теряет значение все: обязательства, привычки, ответственность, долг. И сейчас, лежа среди дюн и глядя сквозь неподвижные стебли тростника на просвечивающее меж ними небо, он думал об этом чуть ли не с ужасом. Разумеется, это — не настоящее, этого просто не может быть: девчушка почти вполовину его младше, умная, но совершенно невежественная, неразборчивая в связях и к тому же с незаконнорожденным ребенком на руках… Он нисколько не обманывался насчет того, что привязывает его к ней. Никогда еще любовные утехи не приносили ему такого чувства освобождения, не были так эротичны, как эти их полузапретные совокупления на жестком песке в паре метров от рокочущего прибоя.
Иногда он вдруг обнаруживал, что фантазирует, представляя их вместе в своей новой лондонской квартире. Квартира, поисками которой ему только еще предстояло заняться, пока еще лишь смутно вырисовываясь, как одна из многих возможных, обретала тогда объем, местоположение и вполне ощутимую реальность. Он видел себя там, развешивающим по несуществующим стенам картины, планирующим размещение разнообразных предметов домашнего обихода, решающим, где лучше расположить стереосистему. Окна квартиры выходят на Темзу. В квартире — просторные окна, в которые хорошо видно реку вплоть до Тауэрского моста, огромная кровать, на ней — Эми, изгибы ее тела в золотых полосах солнечного света, проникающего сквозь жалюзи из деревянных пластин. Потом эти сладостные, обманные картины таяли, и он окунался в мрачную действительность. Ведь у нее — ребенок. Она захочет взять его с собой. Разумеется, захочет. Да и в самом деле кто, кроме нее, стал бы смотреть за ним? Он мог представить себе снисходительные усмешки своих друзей, удовольствие врагов, малыша, то и дело появляющегося то в одной комнате, то в другой, его липкие ручонки… Его воображение заставляло его ощущать то, чего Лиз так никогда и не дала ему ощутить в реальной жизни: он чувствовал запах скисшего молока и запачканных пеленок, страдал от отсутствия покоя и невозможности уединиться. Ему необходимо было думать об этих вполне реальных вещах, нарочито их преувеличивая, чтобы вернуть себе способность здраво мыслить. Его ужасало, что — пусть всего на краткий миг — он мог всерьез размышлять о столь глупой и губительной перспективе.
Ну, хорошо, думал он. Это всего лишь наваждение. Вот и ладно, последние несколько недель лета он может наслаждаться этим наваждением. Позднее лето будет наверняка коротким, теплое не по сезону солнце, разлитая в воздухе нега — это ненадолго. Темнеет уже гораздо раньше и хмурится по вечерам. Совсем скоро морской ветерок принесет первый кисловато-терпкий запах зимних холодов. И больше нельзя будет лежать на теплом песке в дюнах. Эми не сможет снова прийти в «Обитель мученицы» — это было бы просто отчаянно глупо. Он легко мог бы убедить себя, что, когда Элис уезжает в Лондон и никаких визитов не предвидится и если к тому же вести себя достаточно осторожно, они могли бы целую ночь быть вместе. Но он знал, что никогда на это не отважится. Риск был слишком велик. Здесь, на мысу, очень мало что удавалось сохранить в тайне надолго. Это было его «бабье лето», осеннее сумасбродство, которое наверняка бесследно сдуют холодные зимние ветры.
А Эми сказала вдруг, будто и не было между ними долгого молчания:
— Нийл ведь мой друг, верно? С чего это тебе понадобилось вообще затевать о нем разговор?
— Мне не понадобилось. Просто мне хотелось бы, чтобы он хоть немного привел свое жилище в цивилизованный вид. Окна моей комнаты смотрят прямо на этот фургон. Он как бельмо на глазу.
— Тебе бинокль нужен, чтоб фургон рассмотреть из твоих окошек. А эта твоя паршивая станция — вот она-то и есть бельмо на глазу. Да еще такое огромное — из всех окошек видно. И всем нам приходится на нее смотреть.
Он коснулся рукой ее плеча, теплого под шершавой пленкой налипшего песка, и сказал с шутливой напыщенностью:
— Согласно всеобщему мнению, если учитывать ограничения, налагаемые назначением станции, ее архитектурное решение довольно удачно.
— Согласно чьему мнению?
— Ну, в частности, я так считаю.
— Ты? Так тебе по штату положено. А вообще-то ты должен бы Нийлу спасибо сказать. Если бы он не присматривал за Тимми, меня бы тут не было.
Он ответил:
— Все это устройство ужасно примитивно. В фургоне ведь дровяная печка? Если она вспыхнет, вы и пары минут не продержитесь все трое, особенно если еще и замок заклинит.
— А мы дверь не запираем, не сходи с ума. И ночью мы даем огню погаснуть. А что, если твоя станция вспыхнет? Тогда сгорим не только мы трое, черт возьми. И не только люди. Как насчет Смаджа и Уиски? У них, между прочим, тоже есть своя точка зрений.
— Станция не вспыхнет. Ты просто наслушалась всякой чепухи от этих разжигателей страхов. Если ты беспокоишься из-за ядерной энергии, лучше спроси меня. Я расскажу тебе обо всем, что тебе захочется узнать.
— Ты хочешь сказать, что, пока ты тут меня трахаешь, ты станешь объяснять мне все про ядерную энергию? Ну и ну! Уж тогда все это наверняка утрамбуется что надо!
А потом она снова прижалась к нему. Песчаные узоры на ее плече сверкнули в солнечных лучах, и он почувствовал как ее губы касаются его губ, сосков, живота… Она склонилась над ним, и ее круглое, как у ребенка, лицо с пышным гребнем ярко крашенных волос надо лбом скрыло небо.
Минут через пять она откатилась подальше и принялась вытряхивать песок из джинсов и блузки. Натягивая тугие джинсы, она сказала:
— Слушай, сделай что-нибудь с этой стервой из Ларксокена, которая в суд подала на Нийла. Ты же можешь ее остановить. Ты ведь начальник.
Ее просьба — а может, требование — вырвала Алекса из фантастических грез грубо и резко, как если бы неожиданно, без причины, Эми залепила ему пощечину. В прошлые встречи — а их и было-то всего четыре — она ни разу не заговаривала с ним о его работе, почти никогда не упоминала о станции, кроме тех случаев, когда, как сегодня, не вполне всерьез жаловалась, что огромное здание портит пейзаж. Сам он вовсе не собирался намеренно закрыть ей доступ ко всему, что касалось его личной жизни или работы. Просто когда они были вместе, эта его жизнь и работа напрочь исчезали из его собственных мыслей. Человек, лежавший на песке среди дюн и державший в объятиях Эми, не имел ничего общего с тем перегруженным и обремененным заботами о карьере расчетливым ученым, который управлял Ларксокенской АЭС. Этот человек не имел ничего общего ни с братом Элис, ни с отставным мужем Элизабет, ни с бывшим любовником Хилари. А сейчас со смешанным чувством гнева и отчаяния Алекс подумал: может, она нарочно предпочла не заметить невидимую табличку «Посторонним вход запрещается»? Ведь если он был с ней недостаточно откровенен, то и она грешила тем же. Сегодня он знал о ней не больше, чем когда впервые встретил ее свежим августовским днем посреди руин аббатства, всего месяца полтора назад. Тогда они постояли с минуту и вдруг двинулись навстречу друг другу, не произнося ни слова, потрясенные мигом узнавания. Потом, уже вечером, она рассказала ему, что родом она из Ньюкасла, что отец ее, овдовев, снова женился, и она не смогла ужиться с мачехой. Уехала в Лондон, жила в опустевших домах. Все это звучало вполне в духе времени, но он не очень-то поверил в правдивость ее рассказа, а ей, как он подозревал, и не очень-то важно было, поверил он или нет. Речь ее гораздо более походила на лондонский кокни,[34] чем на диалект северо-восточных городов. Алекс никогда не расспрашивал ее о ребенке, отчасти из деликатности, но более всего потому, что не хотел помнить, что у нее ребенок, что она — мать. Она же сама ничего не рассказывала ему ни о Тимми, ни о его отце.
Эми снова спросила:
— Сделаешь что-нибудь? Они ведь тебе все подчиняются, правда?
— Только не в своих личных делах. Если Хилари Робартс считает, что ее оболгали, и стремится восстановить свое доброе имя, я не могу запретить ей обратиться в суд.
— Смог бы, если бы захотел. Да Нийл и написал-то чистую правду.
— Этот аргумент — опасный способ защиты от обвинения в клевете. Твой совет может сослужить Паско плохую службу.
— Да она все равно никаких денег не получит. У него же за душой ни гроша. А если ему придется платить судебные издержки, то хоть в петлю лезь.
— Ну, знаешь, об этом ему раньше надо было думать.
Она резко откинулась на спину, так что послышался глухой удар о песок, и некоторое время они снова лежали молча. Потом она сказала обычным тоном, словно все предыдущее было лишь не имевшей значения и уже полузабытой светской беседой:
— Как насчет следующего воскресенья? Я могла бы освободиться перед вечером. Лады?
Значит, она не обиделась. Значит, это для нее не так уж важно, а если и важно, то она решила оставить эту тему, хотя бы на время. И он может снова оставить на время предательскую мысль, что их встреча в руинах не была случайной, Эми вместе с Паско подгадали с ней специально, чтобы использовать его влияние на Хилари. Но это же смехотворно. Достаточно вспомнить, с какой неизбежностью они впервые сошлись вместе, как страстно, с какой самозабвенностью и жаром отдавалась она ему, и станет ясно, что подумать так мог бы, пожалуй, лишь параноик. Разумеется, он придет сюда в воскресенье. Может случиться, что это будет их последняя встреча. Он уже почти решил, что так оно и должно быть. Он освободится от этого рабства, каким бы сладким оно ни было, точно так же, как он освободился от Хилари. И он понимал — с сожалением, очень похожим на горе, — что при этом расставании не будет ни протестов, ни просьб, ни отчаянных попыток цепляться за прошлое. Эми примет его уход так же спокойно и естественно, как его появление.
Он ответил:
— Лады. Примерно в четыре тридцать. В воскресенье, двадцать пятого числа.
Время, которое в последние десять минут, казалось, таинственным образом остановилось, возобновило свой бег, и он снова, уже пятью днями позже, стоял у окна в своей спальне, следя, как огромный солнечный шар поднимается из моря, окрасив горизонт на востоке и простирая по небу артерии и вены нового дня. В воскресенье, двадцать пятого. Пять дней назад он договорился об этом свидании, и он придет во что бы то ни стало. Но тогда, пять дней тому назад, лежа в дюнах рядом с Эми, он не знал, что ему предстоит еще одно, совсем иное свидание в воскресенье, двадцать пятого числа.
Глава 8
Вскоре после ленча Мэг шагала через мыс к «Обители мученицы». Миссис и мистер Копли отправились наверх отдохнуть, и какое-то мгновение перед уходом она было поколебалась, не сказать ли, чтобы они заперли дверь спальни. Но убедила себя, что такая предосторожность будет наверняка излишней и даже смешной. Она задвинет засов на двери черного хода и запрет парадное, да и уходит она ведь ненадолго. И они были очень довольны, оставаясь одни. Иногда Мэг казалось, что старость снижает способность волноваться. Ее хозяева смотрели на атомную станцию без малейшего беспокойства, без мысли о возможной катастрофе, а ужасные истории о Свистуне, казалось, существовали не просто за гранью их интереса, но и вне пределов их восприятия вообще. Самым важным и волнующим событием в их жизни, которое следовало планировать заранее и с педантичным тщанием, была поездка в Норидж или Ипсвич за покупками.
День был прекрасный, гораздо теплее, чем большинство дней прошедшего, не очень-то удачного лета. Дул легкий ветерок с моря, и Мэг время от времени приостанавливалась и, закинув голову, подставляла лицо теплым солнечным лучам, чувствуя, как напоенный нежными запахами воздух гладит ей щеки. Под ее ногами пружинила трава, а на юге белые камни аббатства, уже не окутанные тайной и больше не казавшиеся зловещими, светились золотом на фоне синей глади моря.
Ей не понадобилось звонить у двери. Дверь «Обители» была распахнута настежь, как это часто случалось в солнечную погоду, и Мэг крикнула в глубину дома «Элис!», а затем, услышав в ответ ее голос, прошла по коридору в кухню. В доме пахло лимоном; пикантный аромат перекрывал даже более привычный смешанный запах натертого мастикой пола, вина и дымка от горящих в камине поленьев. Аромат был настолько острым, что на миг ей вспомнилось, как они с Мартином проводили отпуск в Амальфи; как взбирались, держась за руки, по крутой тропе на вершину горы; как увидели целую груду лимонов и апельсинов у самой обочины и вдыхали, касаясь носами неровной золотистой кожуры, их запах; как смеялись и как были счастливы… Это воспоминание, эта вспышка золотого света, всплеск тепла, согревшего лицо, были так реальны, что Мэг на мгновение остановилась в дверях кухни, словно забыв, куда шла. Потом взгляд ее прояснился, и она увидела такую знакомую ей обстановку: газовую плиту, духовой шкаф и рабочие столы рядом с ними, полированный дубовый обеденный стол посреди кухни и четыре стула с украшенными изящной резьбой спинками вокруг него, а в дальнем конце — рабочий кабинет Элис с книжными полками по стенам и бюро, заваленным гранками. Элис работала, стоя у стола, в своем длинном темно-коричневом платье. Она сказала: