День был прекрасный, гораздо теплее, чем большинство дней прошедшего, не очень-то удачного лета. Дул легкий ветерок с моря, и Мэг время от времени приостанавливалась и, закинув голову, подставляла лицо теплым солнечным лучам, чувствуя, как напоенный нежными запахами воздух гладит ей щеки. Под ее ногами пружинила трава, а на юге белые камни аббатства, уже не окутанные тайной и больше не казавшиеся зловещими, светились золотом на фоне синей глади моря.
Ей не понадобилось звонить у двери. Дверь «Обители» была распахнута настежь, как это часто случалось в солнечную погоду, и Мэг крикнула в глубину дома «Элис!», а затем, услышав в ответ ее голос, прошла по коридору в кухню. В доме пахло лимоном; пикантный аромат перекрывал даже более привычный смешанный запах натертого мастикой пола, вина и дымка от горящих в камине поленьев. Аромат был настолько острым, что на миг ей вспомнилось, как они с Мартином проводили отпуск в Амальфи; как взбирались, держась за руки, по крутой тропе на вершину горы; как увидели целую груду лимонов и апельсинов у самой обочины и вдыхали, касаясь носами неровной золотистой кожуры, их запах; как смеялись и как были счастливы… Это воспоминание, эта вспышка золотого света, всплеск тепла, согревшего лицо, были так реальны, что Мэг на мгновение остановилась в дверях кухни, словно забыв, куда шла. Потом взгляд ее прояснился, и она увидела такую знакомую ей обстановку: газовую плиту, духовой шкаф и рабочие столы рядом с ними, полированный дубовый обеденный стол посреди кухни и четыре стула с украшенными изящной резьбой спинками вокруг него, а в дальнем конце — рабочий кабинет Элис с книжными полками по стенам и бюро, заваленным гранками. Элис работала, стоя у стола, в своем длинном темно-коричневом платье. Она сказала:
— Как видите, я готовлю лимонный крем. Мы оба — Алекс и я — любим полакомиться им иногда, а я люблю его готовить. Это, как мне кажется, может служить оправданием затраченных усилий.
— Мы, кажется, никогда его не ели… Я хочу сказать — мы с Мартином. По-моему, я не пробовала его с самого детства. Мама иногда приносила из магазина — как угощение к воскресному чаю.
— Если приносила из магазина, тогда вы и понятия не имеете, какой у него должен быть вкус.
Мэг рассмеялась и уселась в соломенное кресло слева от камина. Кресло было бледно-зеленое, густого плетения, с подлокотниками и высокой, элегантно изогнутой спинкой. Она никогда не спрашивала Элис, не нужно ли ей помочь на кухне: знала, что такой вопрос не вызовет ничего, кроме раздражения, поскольку помощь не могла быть эффективной, а предложение — искренним. Помощь здесь была не просто не нужна, она была нежеланна. Но Мэг очень любила тихонько сидеть и смотреть, как работает Элис. Может быть, вид женщины за готовкой в кухне так необычайно успокаивает и вселяет уверенность потому, что напоминает о детстве? — думала она. Если это так, то современные дети лишаются еще одного источника, дающего уверенность и покой в этом раздерганном мире, который становится все страшнее день ото дня. Она сказала:
— Мама не умела делать лимонный крем, но готовить она очень любила. Правда, все больше совсем простые блюда.
— А это довольно сложное. Вы, конечно, помогали ей на кухне? Я очень четко представляю себе вас в фартучке, лепящей человечков из имбирного теста.
— Мама обычно давала мне кусок теста, когда пекла что-нибудь сдобное. К тому времени, когда я заканчивала его месить, раскатывать и формовать, оно становилось серовато-коричневым. А еще мне поручали вырезать формочками фигурное печенье. И вы правы — я действительно лепила имбирных человечков и делала им из коринки глаза. А вы разве нет?
— Я — нет. Моя мать не очень-то много времени уделяла кухне. Она готовила не очень хорошо, а саркастические замечания отца лишали ее всякой уверенности. Отец платил женщине из местных, и она приходила каждый день — готовить ужин. Фактически дома он ел только поздно вечером, кроме воскресных дней, разумеется. По субботам и воскресеньям женщина эта не появлялась, так что в выходные дни семейные трапезы были кисловатыми не только в переносном смысле слова. Все это было довольно странно, и сама миссис Уоткинс была довольно странной женщиной. Она хорошо готовила, но, пока работала на кухне, просто-таки исходила злобой и терпеть не могла, когда на кухне появлялись дети. Я заинтересовалась кулинарией, уже окончив лондонский университет и защитив диссертацию по специальности «современные европейские языки». Провела полгода во Франции. Вот так это и началось. Я обрела призвание, страсть, если хотите. Я поняла, что мне вовсе незачем становиться переводчицей, преподавать языки или работать сверхквалифицированной секретаршей у какого-нибудь невежды.
Мэг молчала. Только однажды до этого Элис говорила ей о своих родителях, о прошлом, и Мэг чувствовала, что любая реплика или вопрос могут заставить Элис пожалеть об этих минутах откровенности. Уютно расположившись в кресле, Мэг смотрела, как уверенно движутся умелые, с длинными пальцами руки Элис, осуществляя задуманное. На столе перед Элис в неглубокой голубой миске лежали восемь крупных яиц, рядом с миской на одной тарелке — кусок сливочного масла, на другой — четыре лимона. Элис натирала лимон сахаром до тех пор, пока куски сахара не рассыпались и не падали в глубокую миску, тогда она брала следующий лимон и терпеливо повторяла эту процедуру. Она сказала:
— Получится два фунта. Я дам вам банку крема — отнесете мистеру и миссис Копли, может быть, им понравится.
— Я уверена, им понравилось бы, только мне придется съесть его в одиночестве. Я как раз и пришла сказать вам об этом. Я зашла ненадолго. Их дочь настаивает, чтобы они переехали жить к ней, пока Свистуна не поймают. Она снова звонила сегодня, очень рано, как только услышала сообщение о его последнем убийстве.
— Свистун и в самом деле все приближается, это не очень-то приятно, — сказала Элис. — Но они вряд ли хоть как-то рискуют. Он выслеживает свои жертвы по ночам, и все они — молодые женщины. А старики Копли почти не выходят из дому, правда? И то лишь тогда, когда вы их куда-нибудь везете.
— Они иногда гуляют у моря, но чаще всего прогуливаются у себя в саду. Я пробовала убедить Розмари Данкен-Смит, что им не грозит никакая опасность и что никто из нас троих не живет в вечном страхе. Я думаю, просто дело в том, что ее друзья критически высказываются в ее адрес потому, что она их не забирает отсюда.
— Ясно. Она вовсе не жаждет их переезда, они не хотят переезжать, но так называемых друзей следует умиротворить.
— Мне кажется, она из тех способных, властных деловых женщин, что не терпят ни малейшей критики. Но, если быть справедливой, мне думается, она и вправду обеспокоена.
— И когда же они переезжают?
— В воскресенье вечером. Я везу их в Норидж, к поезду в двадцать тридцать, который прибывает на Ливерпул-стрит в двадцать два пятьдесят. Дочь их встретит.
— Это не очень удобно, вам не кажется? Ездить в воскресенье всегда трудно. Почему бы им не подождать до понедельника? Поехали бы утром.
— Да потому, что миссис Данкен-Смит проводит выходные в своем клубе на Одли-сквер и сняла там для них номер. А утром в понедельник они все вместе смогут поехать прямо к ней в Уилтшир на ее машине.
— А вы? Вы не боитесь остаться здесь одна?
— Ни капельки. О конечно, мне будет их недоставать, когда они уедут, но сейчас я думаю, что без них смогу переделать все те дела, которые давно надо было сделать. И смогу побольше побыть с вами и помочь с гранками. Нет, не думаю, что мне будет страшно. Я хорошо знаю, что такое страх, и временами даже вроде бы проигрываю сама с собой ощущение страха, сознательно представляя себе этот ужас, словно пытаюсь убедиться в собственной храбрости. Днем это мне вполне удается. Но когда наступает вечер и мы втроем сидим у камина, я представляю, как он следит и ждет там, в ночной тьме. Именно это ощущение невидимой, непознаваемой угрозы и лишает покоя. Похоже на ощущение, какое я испытываю, глядя на эту АЭС: будто здесь, на мысу, существует некая опасная и непредсказуемая сила, не только мне неподвластная, но которую я даже и не начинаю еще понимать.
— Свистун нисколько не схож со станцией, — возразила Элис. — Ядерная энергия доступна пониманию и поддается контролю. Но это последнее убийство ужасно неприятно. Особенно для Алекса. Некоторые секретарши живут поблизости и ездят на работу и домой автобусом или на велосипеде. Алекс договаривается со служащими, у которых машины, чтобы по вечерам женщин отвозили домой, а утром заезжали за ними по дороге на работу. Но на станции работа посменная, и организовать это оказалось гораздо труднее, чем можно было бы себе представить. Да к тому же некоторые из женщин паникуют и хотят, чтобы их отвозили только женщины.
— Но не могут же они всерьез думать, что Свистун — их коллега, кто-то из сотрудников станции?
— Но не могут же они всерьез думать, что Свистун — их коллега, кто-то из сотрудников станции?
— Они вообще не могут думать всерьез, в этом-то вся беда. Побеждает инстинкт, а инстинктивно они подозревают любого, если это — мужчина. Особенно если у него нет алиби хотя бы в отношении двух последних убийств. А тут еще Хилари Робартс. Она ходит плавать почти каждый вечер, вплоть до октября, а иногда и всю зиму. Намеревается делать это и сейчас. Разумеется, вполне возможно, что шансов быть убитой у нее один на миллион, но эта бравада — плохой пример другим. Кстати, простите меня за вчерашний вечер. Не очень удачным вышел этот званый обед. Я должна была пригласить Хилари и Майлза, но я и понятия не имела, что их неприязнь друг к другу так велика. Не знаю, в чем тут дело. Может быть, Алекс знает, но я не спрашивала — меня это не так уж интересует. Как вы находите нашего местного поэта?
— Он мне понравился. Я думала, он будет подавлять своим высокомерием, но это вовсе не так, правда? Мы вместе прошли к руинам аббатства. Они так красивы при лунном свете, — ответила Мэг.
— Поступок нормально романтический для поэта. Я рада, что его общество вас не разочаровало. Но теперь, глядя на луну, я не могу избавиться от мысли обо всем этом металлоломе, что на ней остался. Человек оставляет после себя мусор повсюду, отравляя все вокруг. Словно испражняется кусками металла. Но в воскресенье полнолуние. Почему бы вам не зайти к нам, поужинать в тишине и спокойствии, когда вернетесь из Нориджа? Мы вместе сходим к аббатству. Я буду ждать вас к половине десятого. Мы скорее всего будем вдвоем. Алекс обычно уходит на станцию, когда возвращается из Лондона после выходных.
Мэг с явным сожалением возразила:
— Я бы с удовольствием, Элис, но вряд ли. Придется доупаковывать вещи, да и вообще сборы и проводы — тяжкое дело. К тому времени, как я вернусь из Нориджа, я способна буду думать только о теплой постели. Да я и не буду голодна. Я должна заставить их плотно поесть перед отъездом. К тому же я не смогу пробыть у вас больше часа. Миссис Данкен-Смит сказала, что позвонит с Ливерпул-стрит, чтобы сообщить мне, хорошо ли они доехали.
Элис вытерла руки и пошла проводить Мэг до двери, что прежде было совершенно ей несвойственно. Мэг подумала, что, рассказывая о прогулке с Дэлглишем, она, к собственному удивлению, ни словом не упомянула о загадочной девичьей фигурке, мелькнувшей в руинах. И дело было не столько в том, что она боялась придать этому слишком большое значение. Ведь Адам Дэлглиш ничего не заметил, а сама она вполне могла ошибиться. Что-то другое, какое-то странное нежелание говорить об этом, которого она не могла ни понять, ни объяснить, удерживало ее. Когда они подошли к двери и Мэг окинула взглядом залитое солнечным светом изогнутое пространство мыса, ей пришлось пережить миг необычайно острого, небывалого ощущения: ей вдруг показалось, что она пребывает в другом времени, в иной реальности, существующей одновременно с тем временем и местом, где она находилась в этот момент. Окружающий ее мир оставался неизменным. Она видела каждую мелочь обостренным взором: пылинки плясали в лучах солнечного света, омывавшего каменные плиты пола; каждая источенная временем плита под ее ногами казалась особенно твердой; каждая рябинка от гвоздя на тяжелой дубовой двери, каждый стебелек пробивающегося пучками вереска по краям пустоши бросались в глаза. Но сознанием ее владел тот, другой мир. И в нем не было солнечного света, лишь вечная тьма, наполненная стуком конских копыт, топотом ног, грубыми мужскими голосами, неразборчивым рокотом, словно морской отлив тащил за собой песок и гальку, смывая их со всех пляжей мира. А потом — шипение и треск сучьев, полыхание огня и секунда ужасающего безмолвия, взорванная долгим и высоким женским криком.
Она услышала голос Элис:
— Что с вами, Мэг? Что-нибудь не в порядке?
— Я на миг как-то странно себя почувствовала. Но теперь прошло. Все в порядке, правда.
— Вы переутомляетесь. Вам слишком много приходится работать в этом старом доме. А прошлый вечер вряд ли можно назвать вечером отдыха. Возможно, это просто запоздалый шок.
— Вчера я сказала мистеру Дэлглишу, что никогда не ощущала присутствия Агнес Поули в этом доме, — сказала Мэг. — Я была не права. Она — здесь. Что-то от нее здесь осталось.
Последовала долгая пауза. Потом Элис ответила:
— Я думаю, это зависит от нашего представления о времени. Если, как утверждают некоторые ученые, оно способно идти вспять, тогда она, возможно, все еще здесь, все еще жива, все еще горит в огне вечного костра. Но я — я никогда не чувствую ее присутствия. Она не является мне. Может быть, потому, что не находит во мне сочувствия. Для меня мертвые мертвы. Если бы я не могла верить в это, я думаю, я не смогла бы жить.
Мэг наконец распрощалась и решительно зашагала через мыс. Мистер и миссис Копли, которым предстоит принять невероятно трудное решение, что брать с собой — ведь пребывание в доме дочери может затянуться неизвестно насколько, — наверное, уже нервничают. Дойдя до вершины взлобка, Мэг обернулась: Элис по-прежнему стояла в распахнутых дверях. Она подняла руку жестом, скорее благословляющим, чем прощальным, и исчезла в глубине дома.
Книга третья Воскресенье, 25 сентября
Глава 1
В 8.15 вечера в воскресенье Тереза закончила давно отложенное домашнее задание и с облегчением подумала, что может наконец убрать учебник арифметики подальше и сказать отцу, что устала и идет спать. После ужина — остатков тушеного мяса с овощами — он помогал ей мыть посуду. Чтобы хватило на всех, она добавила к овощам консервированной моркови. А когда она села за уроки, отец, как это обычно бывало, устроился перед телевизором в ободранном кресле у пустого камина, поставив на пол рядом с собой бутылку виски. Она знала: отец так и будет сидеть до конца последней программы, не сводя с телевизора глаз, но на самом деле не видя ничего из тех черно-белых образов, что мелькают на экране. Иногда он шел спать с зарей, и Тереза, так и не заснув, слышала, как отец поднимается по ступеням.
Мистер Джаго позвонил чуть позже половины восьмого. Трубку взяла Тереза. Она сказала, что отец в мастерской и просил ему не мешать. Это было неправдой. Он был в уборной, в конце сада. Но Терезе не хотелось сообщать об этом мистеру Джаго, да ей и в голову не могло прийти отправиться стучать в дверь уборной, чтобы вызвать оттуда отца. Иногда с Удивительно взрослой проницательностью она понимала, что отец берет фонарь и уходит в конец сада, в этот покосившийся домишко с растрескавшейся дверью и удобным широким сиденьем не по естественной надобности, а потому, что может укрыться там от вечного беспорядка в доме, от рева Энтони и ее собственных безуспешных стараний заменить мать.
— Просто не туда попали, пап, — солгала она, привычно скрестив пальцы. Хорошо, что она не позвала отца к телефону. Поговорив с мистером Джаго, он мог бы не устоять перед соблазном и пойти встретиться с ним в «Нашем герое». Он ведь знал, что на час-другой спокойно может оставить на нее детей, а сегодня ей было просто жизненно необходимо, чтобы отец никуда не уходил. У него осталось только полбутылки виски — она проверила. Ей и нужно-то было отлучиться всего на сорок минут: если вдруг начнется пожар — этот тайный страх она унаследовала от матери, — отец будет не слишком пьян и сможет вынести из огня Энтони и двойняшек.
Она чмокнула его в небритую щеку, уколовшись и вдохнув такой знакомый запах виски, скипидара и пота, а он поднял руку и ласково взъерошил ей волосы. После смерти матери это было единственным выражением любви, которое отец себе позволял. Глаза его были устремлены на экран старенького черно-белого телевизора, где знакомые воскресные персонажи едва проглядывали сквозь неостановимо летящие снежные хлопья. Тереза знала: отец не станет тревожить ее, если дверь в дальнюю комнату, где спали она и Энтони, будет закрыта. После того как умерла мать, отец не входил к дочери в спальню, если она там находилась, — ни днем, ни ночью. И еще она заметила, что и вел он себя с ней теперь иначе, чуть более вежливо и отчужденно, словно за несколько недолгих недель дочь превратилась во взрослую женщину. Он советовался с ней, словно со взрослой, о покупках, о том, что следует приготовить на обед и какие одежки нужны двойняшкам, даже о том, как решить проблему с машиной. Но была одна тема, о которой он никогда не заговаривал, — смерть ее матери.
Узенькая кровать Терезы стояла прямо у окна. Встав на кровати на колени, девочка тихонько раздвинула занавеси, впустив в комнату поток лунных лучей, высветивших каждый уголок и расстеливших полотнища таинственного холодного света на кровати и на досках пола. Дверь в крохотную пристройку в передней части дома, где спали двойняшки, была открыта. Тереза вошла и постояла с минуту, глядя на свернувшихся калачиком сестер, тесно прижавшихся друг к другу под одеялом. Потом наклонилась и прислушалась к их еле слышному ровному дыханию. Спят. Теперь не проснутся до самого утра. Она закрыла дверь и вернулась в свою комнату. Энтони, как всегда, спал на спине. Братишка по-лягушачьи раскинул ноги, склонил голову набок и закинул вверх обе руки, словно пытался ухватиться за перекладины изголовья. Он выпутался из одеяла, оставшись в одном только спальном комбинезоне, и Тереза тихонько натянула одеяло снова. Ей вдруг захотелось схватить мальчика на руки, прижать к себе, и это желание было таким настоятельным, что она ощутила его почти как боль. Но вместо этого она лишь опустила боковину кроватки и прижалась щекой к подушке рядом с щекой брата.