Она вдруг обнаружила, что судорожно сжимает в руках рубашку Энекина.
Эни…- Падме всхлипнула, успокаиваясь. – Это ты?
Тревожные огоньки в глазах Энекина сменились весёлыми бесенятами, и муж со всей серьёзностью заявил:
Нет, малыш, это не я. Это моя голограмма.
Падме сквозь слёзы прыснула от смеха, уткнувшись носом в Скайуокера. Кто-то из близнецов двинул ножкой.
Эни?
Да.
Как мы их назовём?
Энекин бережно опустил её на подушку, поправив лёгкое покрывало.
Люк и …
Падме перебила мужа:
Люк? Никогда не слышала такого имени. Оно что-нибудь значит?
Энекин на мгновение отвёл взгляд. Темнота за окном рассеялась – из-за облаков вышла одна из лун, и сад в лучах ночного светила приобрёл тот волшебно-уютный вид, какой бывает безветренной летней ночью.
Свет… Люк – означает «свет».
«Что ж, хорошее имя для сына воина Света… Энекин верен себе. Впрочем, как всегда…» Падме улыбнулась и взяла мужа за руку.
Люк и…?
Скайуокер замер, словно прислушиваясь к чему-то, чего не слышала Падме, и вновь поднял глаза на жену. На этот раз взгляд был несколько растерянным. Он пожал плечами и, улыбнувшись ей в ответ, произнёс:
По-моему, она хочет, чтобы... чтобы её мама сама выбрала для неё имя.
Она? Хочет? Энекин… - от удивления Падме подскочила, вызвав целую бурю эмоций в рядах близнецов. – Ой!
А ты не скачи, как шаак! – муж, смеясь, опрокинулся навзничь, потянув за собой госпожу сенаторшу.
Ктооо? – возмущению Падме не было предела.
Я люблю тебя…
Он опять застал её врасплох. Только что Энекин откровенно дурачился, а сейчас он уже собран и серьёзен. О, Сила! И откуда отблеск беды в этих синих бездонных глазах? Падме порывисто обняла мужа.
Энекин, что с нами будет?
Скайуокер прижал её к себе.
Не бойся… На рассвете я улетаю, но я вернусь, Ангел, я вернусь…
Эни, в Республике творятся страшные вещи! Я…я боюсь потерять тебя. Эни! Я же вижу – с тобой что-то происходит. Куда ты летишь?
Обычная дипломатическая миссия…
Обычная? Энекин… Канцлер?
Спи.
Как-то вдруг Падме опять провалилась в сон. Теперь он был солнечным и ясным. Как тот день…семь с половиной месяцев назад… она помнила его так отчетливо, как будто это было только вчера…
…Она прилетела на Набу. Королева хотела видеть своего сенатора. Шла война, и дела Республики требовали постоянного присутствия Амидалы на Корусканте. С мужем Падме теперь виделась крайне редко. Чаще всего они встречались в коридорах Сената или в рабочих апартаментах Палпатина. Сенатор Амидала в окружении своих служанок и группы таких же молодых и горячих сенаторов, как сама Падме, и рыцарь Ордена Энекин Скайуокер, личный телохранитель Верховного канцлера, быстрая тень за правым плечом главы Республики. Мгновение – и две группы политиков расходились в разных направлениях, поприветствовав друг друга лёгкими кивками. Война. Война… и Энекин стремительно проходил мимо неё, как будто не замечая. Как будто…и мимолётно брошенный взгляд: «Я люблю тебя…» и такой же немой ответ: «Я знаю…» И какими короткими были минуты, проведённые вдвоём – в затянувшем их водовороте событий каждый день мог оказаться последним. Сколько раз они оба были на волоске от гибели… Падме догадывалась, что чаще всего под невинно брошенной Скайуокером фразой о миротворческой миссии на какой-то там Силой забытой планете скрывается ни что иное как «агрессивные переговоры». Ещё бы она не догадалась! С миротворческих миссий не возвращаются с такими шрамами. Особенно, когда вокруг один сплошной фронт. Эни каждый раз отшучивался или переводил разговор на другую тему – это у него хорошо получается, но она-то не слепая…
Она прилетела на Набу. И была настоятельно отправлена на три дня в Озёрный край. Впрочем, вопреки обыкновению, Падме не сильно сопротивлялась. Совсем немного отдыха от постоянной канители совещание – переговоры – заседание – приём делегаций – размещение беженцев и так далее… совсем немного – и она вновь будет в строю.
Падме шла по берегу озера. Как давно она здесь не была. С того самого момента, как они стали мужем и женой. Шла по мелкому песку, босиком, оставив надоевшие туфли где-то в прибрежной траве. По небу бежали мелкие тучки, но выглядывающее время от времени солнце пригревало ласково и словно неторопливо. Ветра не было, и волны накатывались на берег лениво, как будто нехотя. Падме кинула в воду камешек. Война была далеко и казалась чем-то нереальным. Её внимание привлёк облачный след, рассёкший небо. Из-за плывущих облаков она не заметила его сразу, и теперь след уже начал рассеиваться. Похоже, какой-то небольшой кораблик типа истребителя. «Какая же я раззява…» Зачем она полетела сюда одна, уверив королеву, что в данный момент ей ничто не угрожает?
Падме опустила руку в карман платья и нащупала маленький бластер – что ж, совсем безоружной она не была. Кто бы это мог быть? Хотя… след мог не иметь к ней абсолютно никакого отношения. Она посмотрела в сторону дома… и сорвалась с места…
Энекин! – Падме казалось, что от быстрого бега её сердце сейчас выскочит из груди. – Эни!
Он шёл к ней быстрым шагом – высокая стройная фигура, казавшаяся в тёмном плаще джедая ещё выше. Эта война… она всех нас сделала старше, заставив отбросить идеалистические порывы первой молодости и трезво взглянуть на мир. Порой Падме казалось, что Энекин старше и гораздо опытней её самой. Он так возмужал за эти два года. Стал настоящим мужчиной, вдумчивым, собранным, всегда готовым к решительным действиям. Верховный канцлер хвалил его. Порой прилюдно. И при этом смотрел на сенатора Наберрие. От этого доброго отеческого взгляда молодой женщине становилось не по себе.
Падме остановилась, прижав руки к груди. Поднялся ветерок, принеся с собой брызги внезапно набежавшей волны – и она не стала вытирать мокрое лицо… не хотела, чтобы Энекин видел её слёзы. Раньше она не знала, что от радости можно плакать. Оказалось – можно. От внезапно схлынувшего напряжения, от ушедшего страха за жизнь самого дорогого человека во Вселенной, оттого что вот он идёт по кромке воды – её Эни, её рыцарь, её жизнь…
Это был сон… сон-воспоминание… Энекин подхватил её на руки легко, словно пушинку и закружил вокруг себя. Теперь уже Падме, запрокинув голову, смеялась от радости. От того, что небо вдруг поменялось местами с озером и уже нельзя ничего разобрать в этом зеркальном вращающемся калейдоскопе. От того, что ветер разогнал тучи, и теперь весь Озёрный край плещется в потоке солнечных лучей. От того, что песок такой тёплый и в нём можно вываляться с головы до ног, не заботясь о растрепавшихся косах и испачканных коленях.
«Я люблю тебя… – Я знаю…»
Эти нежданно свалившиеся на них дни были самыми счастливыми днями в жизни Падме. На Корускант они вернулись порознь, а через некоторое время Падме поняла, что готовится стать матерью.
До времени скрывать беременность было не трудно, и она с успехом справлялась с этой задачей, не прекращая своей сенаторской деятельности. Но, когда Падме на каждом шагу стала наталкиваться на многозначительные взгляды приближённых лиц, а Энекин, шутя, пригрозил ей принудительной погрузкой на первый же корабль, идущий в систему Набу, она с зубовным скрежетом собрала чемоданы и, передав текущие дела лопоухому Бинксу, две недели назад покинула Столицу. А вчера вечером прилетел Эни. Как всегда абсолютно неожиданно. Стараясь держаться к жене левой стороной лица – возле правого глаза Падме обнаружила свежий шрам и, всё время пытаясь развернуть Скайуокера лицом к свету, с истинно сенаторской напористостью учинила мужу самый натуральный допрос с пристрастием. В ответ на её расспросы Энекин рассказал о том, что, похоже, война скоро кончится, что Орден в полном дер… прости пожалуйста, упадке… потом по обыкновению перевёл всё в шутку. А ссадина? Пустяки, можно не обращать внимания. Утром… утром Энекину надлежало лететь дальше. Он и так нарушал приказ, но пролетать мимо Набу и не повидаться с женой…
* * * * *
Когда Падме проснулась опять, только-только начинало светать. Энекин уже затягивал широкий форменный пояс, стоя у окна.
Эни…
Да, любимая…
Падме села на постели, держась за поясницу. Скайуокер подошёл к ней и, опустившись на колени, взял её руки в свои. Какие же у неё маленькие руки! Даже страшно. Не то, что его. Затянутая в чёрную перчатку правая… «Прости, ангел мой – эти руки уже давно привыкли убивать. Прости, если сможешь… Я знаю, ты поймёшь меня… что бы ни случилось…»
Падме…
Какие у неё мягкие губы. Она вся будто соткана из Света. Человеку, живущему под крылом Властелина Тьмы, это видно в сто раз ясней и … больней. «Любимая, я сделаю всё, чтобы отвести беду от тебя и от наших детей».
Мне пора… Береги себя.
Эни…
Она даже нашла в себе силы встать и, кутаясь в шаль, проводить мужа до истребителя. Падме казалось, что её ноги сделаны из ваты, а сама она находится где-то далеко отсюда, наблюдая за происходящим как бы со стороны. Но почему так болит сердце? Почему так дрожат руки у Энекина? Он скрывает это, но она же видит. «Энекин, Эни, жизнь моя… я… я не смогу жить без тебя…» Вот он обнял её в последний раз. «Эни, Эни, я не хочу…не хочу, чтобы этот поцелуй прекращался…я не хочу терять тебя…Эни!» Похоже, этот мысленный крик он услышал.
Энекин разжал объятия. «Падме… что происходит, Падме? Что-то не так…» Секунда – забраться в истребитель. Ещё секунда – задвинуть колпак кокпита. И долгое-долгое мгновение смотреть сквозь стекло в её глаза. Такие большие, такие тёмные, наполненные слезами… «Прости меня, Падме и … прощай» Последняя мысль напугала Скайуокера, заставив задержать дыхание и некоторое время слушать лишь удары собственного сердца в звенящей тиши кабины.
Взлёт, R2. Курс на Мустафар. Да, R2, я знаю, что там опасно. Не волнуйся – с ней всё будет хорошо… кажется…
* * * * *
Через два часа Падме вздрогнула от удара ногой в дверь и выронила из рук рубашку Скайуокера.
Где он?!
На пороге стояли рыцарь Ордена джедай Оби-Ван Кеноби и сенатор Бэйл Органа с Альдераана…
Глава XII. Ученик моего учителя
– Кому это я должна доказывать?! – опять вскинулась Светлана Михайловна, багровея.
Им! Каждый день. Каждый урок, – в том же тоне проговорил Мельников. – А если не можем, так давайте заниматься другим ремеслом. Где брак дешевле обходится...
Г. Полонский. Доживём до понедельника.
«Энекин, Эни…»
Десятилетний мальчишка, мерзнущий даже в нескольких слоях нехитрых орденских одёжек, ёрзая на краешке стула, старательно прячет заплаканные глаза. Его падаван. Или не его? Он ведь не выбирал. И эти вечные «почему?» и «зачем?».
Оби-Ван не любил отвечать на вопросы. Вернее, не то чтобы не любил, но Энекин порой ставил его в тупик, подвергая сомнению вполне привычные и устоявшиеся понятия.
Дети имеют обыкновение вырастать скорее, чем этого ждут их родители, учителя, наставники… Энекин-подросток уже чётко уяснил, где и когда надо обратиться к Оби-Вану, а когда не возбраняется и полностью проигнорировать учителя. Эта манера поведения называлась: «Да, учитель…». После чего Скайуокер всё делал по-своему. Потом, конечно, извинялся ради приличия – синие очи долу, но дело-то сделано. И Оби-Ван шёл в Совет за очередным нагоняем – за инициативность.
Кеноби, с собственного молчаливого согласия, очень скоро перестал быть основным источником информации, так сказать, самоудалился, а ученик получил известную степень свободы – не устраивать же скандал по поводу каждой прогулянной лекции. Скандалы флегматичный Оби-Ван очень не уважал. Да и толку от них – никакого. Тем более что все экзамены всё равно сдавались успешно. Не самым блестящим образом, но и не хуже других. Где-то так даже и лучше. Но как-то так небрежно… С вечным весёлым фырканьем, в котором насквозь сквозило презрение к хвалебным одам в честь повсеместного торжества демократии. Фырканье сопровождало историю, политологию, социологию и прочее, прочее, прочее…
«Где демократия? Это – демократия? А вы на нижних уровнях были?».
«Я-то был, а вот что ты там делал, позволь спросить?».
«Изучал основы дипломатии и этикета, учитель. Позвольте пройти, прекрасный сэр! Не позволю, сэр! Тогда разрешите дать вам в морду, сэр?! Ах, у вас рыло? Ах, простите, прекрасный сэр!»
«Энекин! Прекрати паясничать!»
«Да, учитель, - обезоруживающая улыбка. – Простите, учитель».
Как видно, преподавателям всех этих, несомненно где-то нужных, где-то увлекательных наук тоже было нелегко – хотя справедливости ради надо сказать, Кеноби и сам в своё время не особо их жаловал. Но Квай-Гона, тем не менее, никто не останавливал в коридоре и, с трагическим видом поджав губы, не излагал точку зрения «этого вашего Скайуокера» на проблемы государственного устройства. И – о, ужас! – здесь лектор, обычно убелённый сединами пожилой рыцарь или, что чаще всего, классная дама, чья карьера на, так сказать, «боевом» поприще не сложилась в виду неприспособленности к жизни в полевых условиях, состояния здоровья, педагогического призвания, хватался за сердце и закатывал глаза: «Ваш парень ещё и очень обстоятельно излагает пути возможного реформирования республиканского аппарата управления. Не его ума это дело! Да ещё и весьма… гмм… нелестно отзывается об уважаемых господах сенаторах…». Далее следовали настоятельные просьбы повлиять на «несомненно, очень одарённого, очень отзывчивого, но…» несколько «не от мира сего» падавана Энекина Скайуокера. Оби-Ван краснел, топтался на месте, обещал «повлиять». Энекин в ответ смеялся и пожимал плечами:
«Учитель, неужели демократия состоит в том, чтобы в ответ на явную подлость прикрыть один глаз? Вы посмотрите на наших сенаторов. Этот враль – кроме как говорить громкие слова, ничего не умеет, этот – казнокрад, третий с утра поругался с женой – какая уж тут политика, у четвёртого язва…».
«И что? Разве все такие? Тебе прекрасно известно, Энекин, что я доверяю политикам не более, а, быть может, даже менее твоего, но откуда, скажи на милость, в тебе эта способность видеть всегда и во всём только негативное?»
В ответ театральный взмах длинных ресниц, выражающий само смирение:
«А, по-моему, учитель, это вы забыли снять розовые очки».
Это уже Энекин-юноша, смотревший на Оби-Вана с высоты своего роста чуть снисходительно. Он одновременно мог быть жёстким, порой даже жестоким, ироничным реалистом, когда требовалось обратить внимание Кеноби на события, происходящие за стенами Храма, и упрямым, но романтичным, даже с каким-то лёгким намёком на поэтичность, идеалистом, когда предметом спора становилось толкование запредельных философских категорий. Так Оби-Ван обнаружил, что его вечно где-то пропадающий ученик что-то читал, а не только копался в проводах и схемах. Правда, почти всегда то, что учебной программой предусмотрено не было. Аксакалы Ордена вздыхали в ответ на битиё лба Оби-Вана о порог Совета: «Опасное сочетание», и синхронно качали мудрыми головами: «Учите пока, а там посмотрим». Смотрели сквозь пальцы…
Со сверстниками общался мало. Нет, не потому, что был необщителен. Скорее наоборот, был чрезвычайно открыт и доброжелателен с теми, кто хотел общаться с ним. Просто так сложилось, что говорить им было не о чем. Да и некогда особо. Но и давать отпор обидчику, ещё в пору «сразу-после-татуина», научился так, что второй раз зацепить его не решались. За себя отвечал коротко и хлёстко, но прямо – коварства в нём не было никакого. Но на раз срывался, если при нём творилась явная несправедливость по отношению к более слабому – правда, и справедливость в его ученике сидела какая-то обострённая, агрессивная, с готовностью драться за неё, да и вообще за всё, что касалось в понятии Скайуокера слова «долг», до последней капли крови. За что и заслужил репутацию крайне неуравновешенной и противоречивой личности. Впрочем, и талантлив был крайне – этого никто не отрицал. Просто старались не замечать, дабы необузданную гордыню острого на язык юнца смирить. Одного не учли магистры – согнуть такого нельзя. Только сломать… Сломать… И путь тогда один – Тёмная Сторона…
«Энекин, Эни…»
Ученик взрослел и отдалялся. Странные мысли, смелые суждения, открытая критика политики Ордена – всё это настораживало и волновало его молодого учителя. Но у Кеноби были и свои особенности характера. Например, как-то быстро прогонять от себя всё чрезмерно волнительное, не вписывающееся в привычные рамки – авось, само рассосётся. Сначала списывал проблемы на трудное татуинское детство, потом на переходный возраст, потом списывать стало не на что, но началась война, и ставший, наконец, рыцарем Энекин Скайуокер виделся с учителем всё реже. Хотя при случае они продолжали работать в привычной паре. Встречались радостно, но в процессе работы начинали друг друга раздражать. Энекин подтрунивал над медлительной обстоятельностью Кеноби, которая обычно проявлялась не в тех ситуациях, где действительно требовалось сесть и хорошенько всё обмозговать. Кеноби же не успевал за деятельной, склонной к чрезмерной эмоциональности и быстроте суждений натурой юного рыцаря.
«Энекин, Эни…»
Я ведь знал… Знал! Ты ведь никогда этого не скрывал, а я отмахивался от тебя. Думал, со временем пройдёт. Не прошло. Как не прошла и боль, причинённая смертью матери. А ты до сих пор винишь в её смерти себя… и меня.