Стараясь скрыть свое волнение, Грегуар наклонил голову. Его не покидало ощущение, что он обманывает дона Мельчиорре. Узнав, зачем его ищет Грегуар, такой жестокий человек, как дон Мельчиорре, легко расправится с молодым человеком. Как выяснилось, патрон группы «Verdi», помимо рынка, увлекался еще и литературой, тогда как он, Грегуар Батай, помешанный на статистике, эконометрии и теориях инвестирования, не мог даже поддержать разговор с этим эрудитом. Дону Мельчиорре достаточно было спросить мнен ие Грегуара о том или ином французском романе, чтобы тот продемонстрировал свое ужасное невежество.
Но пока пожилой итальянец говорил, не задавая вопросов. Казалось, что от Грегуара ему нужно только одно — умение слушать. А молодой человек обладал этой способностью; он умел показывать собеседнику, что его слова — это слова Евангелия, если вообще не самого Бога.
— Я не буду просить вас цитировать Аполлинера, Пруста или Шатобриана, — сказал дон Мельчиорре. — Но сейчас вы находитесь в сердце современной Италии. Вы проникли к писателю XIX века. И какого писателя! Вы знаете «Обрученных», его шедевр? Я думаю, раз ваши ноги привели вас в этот дом, значит…
Опасаясь обнаружить истинные причины своего присутствия в Каза Манцони, а также свое невежество, Грегуар пошел ва-банк. Блеф всегда ему удавался.
— Я пытался прочитать «Обрученных» на французском языке, — ответил он, — но, очевидно, перевод был сделан очень плохо. Он невыразителен и тяжел для восприятия. Я убежден, что оригинал гораздо лучше, поэтому и хотел увидеть его, вдохнуть запах настоящего манускрипта Манцони, — сказал Грегуар и тут же поправился: — Мэтра Манцони, не имея, увы, возможности составить четкую картину этого шедевра из-за моего не очень хорошего итальянского.
— Тяжел для восприятия! В самом деле, перевод должен быть идеальным, — отметил дон Мельчиорре. Его глаза блестели, он оседлал своего любимого конька. — Позвольте вам заметить, что в начале XXI века тема «Обрученных» поразительно актуальна.
— Что вы имеете в виду? — спросил Грегуар, разыгрывая прилежного ученика, завоевывающего расположение профессора.
Блаженная улыбка расплылась по лицу пожилого человека.
— Ах… Двое безумно влюбленных, Ренцо и Лючия. Ренцо — бедный ломбардский крестьянин, живет в деревеньке, которая, кстати, находится недалеко отсюда. Если хотите, я вас туда провожу…
— С радостью! — прервал его Грегуар.
— Итак, у Ренцо нет ни су, но он молод, храбр и очень красив.
— А Лючия — дочь богатых родителей?
— Нет, вовсе нет. Она тоже простая крестьянка. И вот эти молодые люди открывают для себя самые простые вещи: любовь, справедливость, счастье. Но местный правитель дон Родриго против этого союза, потому что хочет заполучить Лючию. Он препятствует браку и преследует Ренцо.
— А что наводит вас на мысли о нынешней Италии?
Прежде чем ответить, дон Мельчиорре задумчиво потер подбородок:
— Восстание Ренцо против своего сеньора приняло огромные размеры. Тогда народ Ломбардии поднялся против своих принцев, потому что население голодало, а богатые жили припеваючи. И знаете, благодаря чему все улеглось?
— Нет.
— Благодаря чуме. Ужасной эпидемии, которая истребила Милан. Ей подверглись как богатые, так и бедные, словно восстанавливалась справедливость посредством зла. Сегодня нет чумы. Но появилось кое-что другое. Это налоговые агенты, которые рыскают повсюду, где создается богатство. Они губят процветающие предприятия, виноватые лишь в том, что однажды скомпрометировали себя связью с мафией или какой-нибудь политической организацией, как будто этого никогда не было в Италии!
— Вы хотите сказать, что…
— Я хочу сказать, что чума в современной Италии — это преследование настоящих патронов, тех, у кого на попечении находятся тысячи рабочих. Им препятствуют в управлении этой страной во имя священной экономической морали. Мы являемся страной черного рынка, страной комбинаций. Но вы француз, вы читали «Деньги» Золя, вы знаете лучше меня, что процветание рождается на земле с отличным перегноем, из кучи навоза. Служители правопорядка хотят задушить налогами любого, даже мелкого предпринимателя, и он вынужден думать, как освободиться от этого тяжкого бремени. Вот она — чума!
Грегуар не мог понять, как дискуссия, разгоревшаяся на литературной почве, вылилась в эту военную декларацию государству-кровопийце. За страстным поклонником литературы и музыки скрывался бизнесмен, который сам всего добился и хочет оставаться хозяином собственной судьбы.
— Возвращаясь к Манцони, — вновь заговорил пожилой итальянец легким певучим голосом, — следует упомянуть следующее. Развод матери, вещь крайне редкая в те времена, чрезвычайно его расстроила. Свое счастье она нашла с французом; с тех пор как я узнал об этом, слова «французский» и «счастье» были неразрывно связаны в моем сознании. Это побуждало меня всегда и везде стремиться к общению с вашей страной и соотечественниками.
— Спасибо, — скромно отреагировал Грегуар.
— Далее, кончина Манцони. Его провожал весь Милан. Принцы крови, официальные лица и кортеж из неизвестных. Но самое незабываемое — это реквием, который Верди сочинил в память о Манцони в 1874 году. Верди и Манцони — два моих кумира, — добавил дон Мельчиорре.
Воцарилось молчание. Грегуар Батай был очарован своим собеседником и, в свою очередь, стремился поддерживать эту болтовню столько, сколько будет нужно, чтобы установилась взаимная симпатия. В комнату вошла женщина лет пятидесяти. В руках у нее была лупа.
— Для вас, доктор, — произнесла она, протягивая прибор дону Мельчиорре.
Он поблагодарил ее и сразу же встал, чтобы подойти к столу, на котором лежал манускрипт.
Пожилой итальянец целиком, словно он был один, погрузился в чтение этой реликвии, с каждой страницей которой он обращался предельно осторожно. Грегуар остался сидеть в кресле. Каждая минута, проведенная с доном Мельчиорре, думал он, должна способствовать их сближению, придавать новым отношениям дружеский характер. Он слушал шелест переворачиваемых с определенным интервалом страниц, а старый патрон, с лупой в руке, изредка поглядывал на Грегуара.
Грегуар молчал. Он уважал то благоговение, с которым дон Мельчиорре предавался чтению прозы Манцони. Правда, чернила, которые когда-то были темно-синими, от времени давно побледнели.
Примерно через час Грегуар решил встать. Он хотел немного размять ноги, собираясь подождать на улице окончания этого экстатического чтения. Но дон Мельчиорре настоятельно попросил его остаться.
— Не уходите, мой юный друг. Мы еще ни о чем не поговорили. Вы в отпуске, не так ли?
— Да, — пробормотал Грегуар.
— Значит, у вас полно времени, и сегодня ваше время будет моим. Я закончу эту чудесную главу и отведу вас в ресторан «Bellini», который находится всего в двух шагах отсюда. Вы увидите, что наша кухня ничуть не уступает вашей. Здесь готовят реппе alia rabiata. Вам это непременно понравится!
— Отлично, — с улыбкой согласился Грегуар. — Если вы беретесь организовать мое время таким образом, я охотно скажу «да». Но будьте осторожны: если мне понравится дом, я могу там остаться!
Дон Мельчиорре посмотрел на него как-то странно, будто молодой человек, сам об этом не догадываясь, произнес магические слова, взволновавшие старого патрона, словно песня сирены или ария Верди.
— Сколько вам лет, молодой человек?
— Меня зовут Грегуар Батай. Следующей осенью мне будет тридцать два.
— Тридцать два года, — повторил дон Мельчиорре. — Вы чуть старше моей младшей дочери Орнеллы. Она очень красивая девушка. Я очень забочусь о ней.
Он еще раз повторил: «Тридцать два года», — словно хотел измерить дистанцию между молодостью и старостью, которая властвовала над ним, несмотря на то что он был еще силен и имел мечту, к которой стремился изо всех сил.
17
В полдень в ресторане «Bellini» было полно народу. Лучшие столики были взяты буквально приступом — все, кроме одного, расположенного недалеко от камина, — резервированного столика дона Мельчиорре. Его всегда оставляли свободным, даже если знали, что дон Мельчиорре не собирается сегодня приходить. Этот столик был священным. Традиция оставалась неизменной независимо от того, был дон Мельчиорре за границей или запирался дома, чтобы пережить очередной приступ подагры.
— Устраивайтесь, — произнес дон Мельчиорре, указывая рукой на кресло. — А я предпочитаю сидеть на твердом. Это лучше для моей спины. Это как лифт — я никогда не сажусь в него, только при крайней необходимости. Я всегда поднимаюсь по лестнице, даже на седьмой этаж. Люди отвыкли от физических упражнений. А потом они удивляются, что стареют раньше времени и у них все время что-то болит.
Грегуар молча согласился. У него возникло странное ощущение. Впервые оно появилось несколько часов назад, когда Грег увидел, как дон Мельчиорре входит в Каза Манцони. Но после того, как итальянец упомянул о своей дочери Орнелле и посетовал на отсутствие сыновей, Грегуар понял: дон Мельчиорре напоминал ему отца. Но того отца, которого у Грегуара никогда не было: разговорчивого, увлеченного, открыто высказывающего свои мысли и чувства, Дон Мельчиорре тоже был очарован этим молодым французом, о котором он ничего не знал и даже не пытался узнать в перерывах между минестроном, пармской ветчиной и пресловутыми реппе alia rabiata.
Однако Грегуар предупредил желание своего собеседника и, чтобы завоевать еще большее доверие, решил искренне все рассказать. Но вместо того, чтобы объявить, что он работает в инвестиционной организации, которая выискивает новые трансальпийские фирмы, он решил рассказать историю своей семьи. Он понял, что его крестьянское происхождение будет гораздо более эффективным ключиком к дону Мельчиорре, чем все его экономические дипломы и опыт работы в финансовой сфере.
— Мы принадлежим к одному миру, — начат Грегуар, пригубив марсалу.
— Правда? — удивленно спросил дон Мельчиорре.
— Больше, чем вы можете себе представить. Как вы думаете, где я родился?
Патрон «Verdi» изучающе посмотрел на него и задумался. Дон Мельчиорре любил играть, но ненавидел проигрывать.
— Я скажу, что это очень трудно, потому что ваш интерес к Манцони ставит вас в ряды начитанных интеллектуалов, но ваша манера решительно изъясняться свидетельствует о том, что вы принадлежите к миру движения, быстрых решений, креативной энергии.
Грегуар засмеялся своим заливистым смехом, который так нравился женщинам и обезоруживал самых подозрительных мужчин.
— Я не жалею о том, что задал вам этот вопрос, — сказал он. — От вас я узнаю о себе больше, чем от своих близких!
— Я ошибаюсь?
— И да и нет. Мой отец — крестьянин, живет в провинции Крез. Он фермер. Вместе с моими братьями они модернизировали свое хозяйство и производят молоко по самым современным технологиям.
— Что это значит? — заинтересованно спросил дон Мельчиорре.
— Они управляют своим делом так, словно это современное развивающееся предприятие. Однако промышленники предлагают за молоко смехотворные цены.
— Тогда наша встреча не случайна, — вслух подумал дон Мельчиорре.
Грегуар понял, что действовать нужно жестко, и решил завоевать благосклонность итальянского магната, играя на его чувствах.
— Я расскажу вам о своей семье. А потом скажу, кто я.
— Хорошо, — согласился дон Мельчиорре, и его лицо приняло обычное приветливое выражение. Этот мальчик решительно очаровал его.
— Отлично, — начал Грегуар. — Поскольку вы знаете и любите Францию, я попытаюсь рассказать вам о крестьянах, так как уверен, что эта тема вам незнакома. Я знаю, что в Италии склонны считать французскую агрокультуру сплошным бахвальством. Модернизация, машины и удобрения — вопреки американцам, которые хотели держать нас в пожизненной зависимости от их семян, мы стали могущественным экспортером.
— Но ваша ударная агропромышленная сила огромна! — воскликнул дон Мельчиорре. — Вы наделали хлопот американцам на русских, египетских, да и на всех остальных рынках!
— Да, но я хочу рассказать вам о реальной ситуации в деревне. После войны Франция насчитывала десять миллионов хозяйств. Знаете, сколько их осталось сегодня?
Патрон группы «Verdi» ненадолго задумался.
— Думаю, два или три миллиона.
— Менее трехсот тысяч, — ответил Грегуар, пристально глядя на своего собеседника, словно пытаясь измерить удивление в его глазах. — Во всех регионах, кроме равнины Бос, образовалась настоящая пустыня. Свиноводством занимаются только в Бретани, овощеводством — в Иль-де-Франс, выращиванием маиса — на юго-западе, разведением фруктовых садов — на юго-востоке. Вот так традиционное хозяйство приходит в упадок. Мелкие фермеры, любящие землю, привыкшие ездить в воскресные дни на ярмарки, напрямую продавая свой товар потребителю, — все это ушло. Старая добрая Франция со своей традицией вкусно поесть сейчас подверглась нашествию стандартной и безвкусной пищи. Разведение коров и кур осталось в прошлом. Сейчас все делают быстро и с минимальными затратами.
— Вы хотите сказать, что культ приема пищи во Франции исчезает? — спросил дон Мельчиорре с возрастающим возмущением.
— Найти дорогие и престижные рестораны, в которых вам предложат отлично приготовленные сытные и ароматные блюда, вы, конечно, сможете. Но те, кто отвечает за распределение звезд отелям и ресторанам, сталкиваются с тотальным снижением качества. Об этом никто не говорит, поэтому люди живут иллюзиями. Сегодня три звезды — это далеко не то же самое, что двадцать или тридцать лет назад.
Дон Мельчиорре слушал Грегуара очень заинтересованно. А когда тот прерывал свою речь, чтобы отправить в рот восхитительные ароматные ракушки с базиликом и пармезаном, буквально заваливал его вопросами.
— Вы хотели рассказать мне о своей семье, — подсказал итальянец.
Грегуар выпил большой бокал красного вина и почувствовал, как по всему телу разлилось приятное тепло.
— О семье… — задумчиво повторил молодой финансист, наблюдая за изящной официанткой, направляющейся к соседнему столику. — Знаете, — произнес он, — когда я был ребенком, каждый вечер после доения коров все жители деревни приходили к нам и выстраивались в длинную очередь. У каждого в руках был маленький серый бидончик. Мы с братьями наливали каждому по одному или два литра еще теплого молока, а отец в это время менял коровам сено. Это был ежедневный ритуал — такой же неизменный, как перезвон церковных колоколов, изгоняющий злых духов. Я не скажу, что мы были слишком религиозны, но звук льющегося в ведро молока и колокольный звон придавали нашим действиям что-то священное.
Дон Мельчиорре, чья религиозность была далеко не просто словами, молча склонил голову.
— Тогда мы чувствовали себя семьей, — продолжил Грегуар. — Летом была жатва, все собирались вместе, чтобы закончить сбор урожая до наступления сезона дождей. Одалживали друг другу машины и быков для пахоты. Когда речь шла о спасении урожая, все забывали о соперничестве. Если фермер болел, ему помогали всей деревней, а потом вместе праздновали сбор урожая.
— То, что вы рассказываете, напоминает мне Италию, — заметил дон Мельчиорре.
— Возможно, но, к сожалению, для Франции это больше не характерно. Наши аграрные профсоюзы говорят только от имени крупных агропромышленников. Меньшинство будет раздавлено. Вы, конечно же, слышали о Национальной федерации профсоюзов сельских предпринимателей?
— Конечно, — подтвердил патрон группы «Verdi».
— Долгое время она была единственной партией в странах народной демократии и бывшем Советском Союзе. Если бы зерно и тысячи литров молока не производились бесконечно, то не было бы никакого шанса остаться на плаву. Субсидии уходили у нас из-под носа, поэтому многие предприятия погибли. Таким образом, всего за полстолетия исчез миллион ферм. Именно поэтому моим родным пришлось заняться модернизацией. Им необходимо было любой ценой сохранить место на рынке.
— Но у вас же есть Жозе Бове, который вас защищает! — бросил дон Мельчиорре. — Ваша знаменитая «культурная исключительность»; о ней же кругом говорят. Я видел этого Бове, разрезающего гигантский рокфор на одной из демонстраций в США против «McDonald’s», кока-колы и прочего фастфуда.
Грегуар усмехнулся. Как и все крестьяне, он считал Жозе Бове воплощением недостатков современного общества. Можно было утверждать, что Бове действовал только ради своих личных интересов и заботился больше о собственном имидже, чем о защите крестьянских прав. Для Грегуара Бове являлся символом общества коммуникаций, который с большим энтузиазмом прыгал перед телевизионными камерами, чем работал.
— Мы исконно аграрная страна, — объяснил Грегуар, взвешивая каждое слово. — Своей самобытностью мы обязаны земле. Еда и роскошь — вот две наши национальные особенности. Но после быстрой модернизации исчезло все многообразие продуктов, обеспечивающих наше динамичное развитие и создающих наше богатство. Брюссель субсидировал производство зерна и молока, вот все и бросились в этот сектор, оставив продукты, не менее достойные, но менее рентабельные, потому что финансы на них не выделялись. Знаете ли вы, что Франция импортирует помидоры, горчицу, некоторые сорта курятины и баранины, которых у нас больше нет из-за того, что для их производителей не были созданы достойные условия? В результате узкоспециализированные хозяйства начинают постепенно исчезать. Основное внимание теперь уделяется концентрированию продуктов, тоннам зерна, гектолитрам молока и модифицированным культурам. Нашим крестьянам пришлось действовать как чиновникам, не сажая ни зернышка в землю, если это не будет спонсироваться Брюсселем. Тут кичатся либерализмом, но наша политика в области сельского хозяйства такая же, как в бывшем Советском Союзе.