Высоко на откосе холма, к которому вела огороженная дорога, стояла претенциозная двухэтажная вилла с полукруглым портиком и высокими тонкими колоннами; называлась она «вилла Девашан». Некогда это был «новый эдем» теософов, а теперь здесь держали совет союзные премьер-министры. Ланни Бэдду достаточно примелькалась европейская роскошь, он знал, что он найдет внутри, еще до того, как ему был открыт доступ в здание. Просторные залы с громадными люстрами, нависшими над головой, — не хотелось бы ему оказаться под ними при очередном землетрясении. Тяжелые плюшевые занавеси, защищающие от смертельной опасности — проникновения свежего воздуха. Золоченые кресла, обитые светлым шелком или атласом, на котором тотчас станут заметны следы от соприкосновения с человеком. Столы с инкрустацией, на резных ножках, такие же стандартные, как бороды египетских фараонов. Ланни заранее предполагал, что в искусстве интерьера господа теософы недалеко ушли от своих христианских собратьев, и он не ошибся.
Каждый премьер привозил собой целый штат сотрудников, и они занимали отдельный отель или палаццо. Из каждой страны налетал целый рой журналистов, которые охотились за новостями и горько жаловались на скудость официальных сообщений. Приезжали делегации от малых наций и угнетенных национальных меньшинств. Им говорили, что это и есть «новая свобода», «самоопределение народов», и они верили или делали вид, что верят. Одни приезжали мандатами, другие опирались только на моральное право; они селились в пансионах или убогих меблированных комнатах и упорно, но большей частью тщетно добивались, чтобы кто-нибудь их выслушал. Когда средства у них иссякали, они занимали деньги друг у друга или у кого-нибудь, кто, судя по виду, готов был верить в братство народов.
Все это было так бесконечно знакомо Ланни Бэдду— словно не успел он проснуться от запутанного кошмара, как сон начинается сначала. Когда он сказал об этом одному американскому журналисту, тот посоветовал ему привыкать к такого рода кошмарам, потому что теперь они будут душить его по нескольку раз в год, а сколько лет — одному богу известно. Дипломаты будут спорить и пререкаться из-за Версальского договора до тех пор, пока не разгорится новая война. Как известно, газетчики народ циничный.
Так как сенат Соединенных Штатов отказался ратифицировать договор и вступить в Лигу наций, то отечество Ланни не имело представителя в Сан-Ремо. Зато здесь была широко представлена американская печать, и Ланни встретил немало своих парижских знакомцев.
Отели были переполнены, Ланни и Рику пришлось устроиться вдвоем в крохотном номере и вместо ванны довольствоваться умывальным тазом. Не теряя времени, они надели смокинги и вышли к табльдоту; и первый человек, которого увидел Ланни, был длинноногий, желтоволосый Фессенден, состоявший когда-то при секретариате английской делегации в Париже.
Фессенден вскочил и радостно поздоровался с Ланни, который представил его Рику. Убедившись, что это «человек из общества», Фессенден пригласил обоих к своему столу, где сидели еще два молодых человека из «штаба».
Очень скоро разговор перешел на злободневные темы, и для Рика это было интереснее, чем слушать журналистов, которых намеренно держали в неведенье. Через руки этих молодых людей проходили секретные докладные записки, а один из них только что имел аудиенцию у своего шефа, главы целого отдела, который во время беседы возлежал в портативной ванне. Рик заметил, что государственные люди выбрали очень приятное место для конференции, на что Фессенден отозвался: — Вы слышали, что Ллойд Джордж сказал премьерам? Не в бровь, а в глаз: «Да, джентльмены, мы находимся в садах Эдема, я только хотел бы знать, кто будет играть роль змия!»
IIКонференция в Сан-Ремо собралась при неблагоприятных предзнаменованиях. Между бывшими союзниками к этому времени уже разгорелись ожесточенные споры вокруг остатков Турецкой империи, а также Сирии, Палестины, Геджаса и особенно Месопотамии, богатой месторождениями нефти, равно необходимой для английского, французского и итальянского флотов; вокруг России и ее большевистского правительства, с которым так неудачно воевали европейские государства; вокруг «санитарного кордона» и Польши, которая вторглась в Россию, а заодно и в другие граничащие с нею страны; вокруг германских репараций и их дележа; и, главное, вокруг дальнейшего проникновения французских войск за Рейн, что грозило Европе новой войной.
Недавно немецкие реакционеры сделали попытку переворота, известную под названием «Капповского путча». Попытка была сорвана немецкими рабочими, объявившими всеобщую стачку, — но за путчем последовало коммунистическое восстание в Руре, и германское социал-демократическое правительство послало туда войска. Это было нарушением Версальского договора, и французская армия тотчас же заняла несколько немецких городов по ту сторону Рейна. Не собирается ли Франция снова воевать со своим наследственным врагом, и не будет ли она добиваться санкции англичан? Это и был злободневный вопрос, который с торжественным видом обсуждали юные дипломаты. Они говорили о твердом решении своих начальников положить предел домогательствам Франции, возобновить торговые отношения и спасти Германию от хаоса.
Ланни было странно слышать от официальных лиц те самые слова, за которые либералов из американской делегации в свое время называли «розовыми» и «смутьянами». Так быстро менялись взгляды под давлением событий! Англичане теперь ратовали за то, чтобы снять все виды блокады и возобновить торговлю. Но французы все еще были во власти страха. Не значит ли это возродить германский империализм? И если он возродится, то может ли Франция снова рассчитывать на помощь Англии? У французов был только один выбор: господствовать или подчиняться, но как только они начинали господствовать, англичане приходили на помощь немцам, чтобы создать противовес Франции. Как не раз говорил своему сыну Робби Бэдд, в Европе все друг друга поедом ели; когда Ланни увидел это собственными глазами, ему захотелось вернуться в Бьенвеню и сесть за рояль.
IIIФессенден сказал: — Надо вам познакомиться с миссис Плюмер, у нее все бывают. — Миссис Плюмер была видным членом местной английской колонии и владелицей прекрасной виллы над дорогой в Бериго. Повсюду, где живут англичане, непременно есть дом, вроде виллы Плюмер, где они могут бывать, если их представят, и непременно есть английский клуб, где мужчины пьют виски с содовой, играют на биллиарде и говорят о бирже, торговле и политике на таком жаргоне, который надо знать с детства, чтобы понимать его. Ланни и Рик получили приглашение на чай к миссис Плюмер, а также получили гостевые билеты в клуб, так что теперь могли узнавать в тот же день во всех подробностях все, что говорилось в зале заседаний на вилле Девашан. Рик сказал своему другу: — Если бы не ты, Ланни, я был бы как рыба, выброшенная на песок.
Здесь кипело, как в водовороте, весь день и большую часть ночи, и нелегко было человеку с больной ногой входить и выходить из машины и бегать по лестницам. Ланни убеждал Рика в середине дня возвращаться в отель и отдыхать. Даже сейчас, в конце апреля, в Сан-Ремо было жарко, как в пекле.
Пока Рик лежал на кровати, подмостив под спину подушки и записывая слышанное, Ланни уходил в город и бродил по узким карабкающимся в гору улочкам, на которых некогда разыгрывались кровавые сцены: пираты из Африки врывались сюда, убивали жителей и угоняли их в плен. Он гулял но тропинкам под тенью пальм или перечных деревьев, усыпанных белыми цветами. Он взбирался на холмы, устланные сплошным ковром из пурпурных, золотых и розовых полевых цветов. Он смотрел вниз на красные кровли домов, на голубое и зеленое море, которое каждый из народов, живущих на побережье, считает своим. Mare nostrum[5] — сколько племен похвалялись этим в былые века, и кровь их пролилась в море, и прах их развеян по холмам, и самые имена их стерлись со страниц истории.
Ланни всегда интересовался не только мнением важных сановников, о которых пишут в газетах, но и тем, что говорит и думает простой народ. После пресс-конференции, на которой, скажем, новый итальянский премьер распространялся об острой нужде Италии в угле и пшенице и о необходимости возобновить торговлю с Россией через черноморские порты, Ланни вез своего друга в какую-нибудь «тратторию» на окраине, где все говорили «а лигурийском наречии. За несколько лир тут можно было получить вполне съедобное блюдо, хотя оно и подавалось на простой дощатый стол, стоявший на посыпанном опилками полу. Ланни начинал болтать на смешанном французско-итальянском языке с каким-нибудь смуглолицым рабочим в пропотевшей рубахе и затем рассказывал Рику, как воспринимались декларации Франческо Нитти обитателями старых, грязных, мрачных, как пещеры, домов.
Ланни и Рик убедились, что в Италии среди рабочих брожение, что они презирают своих социалистических вожаков, не верят им, называют их плутами и лжецами, наймитами капиталистов. Эти мерзавцы втравили Италию в бессмысленную войну и теперь предоставляют народу умирать с голоду, а сами жрут до отвала и пьют тонкие вина. Здесь в Сан-Ремо рабочие избрали мэра-социалиста — и знаете, кто он? Банкир! А что он делает? Докер сделал гневный жест, от которого зазвенели стаканы на столе.
Для чинного молодого англичанина, воспитанного в традициях английской аристократической школы, было бы трудно войти в доверие к такому человеку, но Ланни облегчил ему эту задачу. Он заказал лишнюю бутылочку, и когда прочие посетители почуяли, что будет и вольный разговор и вволю выпивки, они придвинулись поближе, чтобы и послушать и самим вставить слово. Мозолистые темные кулаки ударяли по столу, хриплые голоса кричали, что в Италии будут большие перемены, и притом очень скоро; то, что сделали рабочие в России, не так плохо, как это изображают капиталистические газеты. В Милане, Турине и других городах рабочие уже захватили в свои руки ряд заводов, и теперь они будут работать на себя, а не на хозяев!
IVКогда Ланни с Риком закончили свое «обследование» и возвращались в отель, Рик сказал: — Думается, в Италии есть еще и другая тема для очерка — рост социализма.
— Возьмемся за нее, — ответил его друг.
— Удивительно, как ты умеешь столковаться с этим народом, Ланни.
— Я, когда был ребенком, часто вытаскивал невод вместе с рыбаками, которые говорили на этом наречии, и бывало кто-нибудь из них брал меня с собой в свою хижину, где хозяйка кормила нас салатом из цикория и жареными креветками. Их всегда забавляло, если кто-нибудь не понимал их говора.
— В Беркшире это было бы много труднее, — сказал Рик. — Но если я хочу стать журналистом, придется научиться. Когда я кончу статью о Сан-Ремо, я напишу о настроениях итальянских рабочих. Давай и впредь обедать в таких харчевнях, как сегодня.
В этот день Ланни и Рик обедали в ресторане почище, где бывали не только рабочие, но и интеллигенты. Присматриваясь к сидевшим, Ланни старался угадать, кто они: вот этот, вероятно, учитель, а этот музыкант из театра принца Умберто, а тот третий, пожалуй, редактор местной рабочей газеты. Рик спросил:
— Видишь, вон тот высокий, с черной бородой, в пенсне — может быть, это и есть мэр-социалист?
— Нет, — оказал Ланни, — перед выборами мэр пришел бы сюда, а теперь он слишком важная персона. С кем ты хотел бы побеседовать?
— Разве ты можешь заговорить с кем угодно?
— Итальянец никогда не откажется поболтать.
— Но как раз теперь они злы на американцев. — Рику сообщили, что вчера городской совет Сан-Ремо постановил переменить название «корсо Вильсон» на «корсо Фиуме», что было, конечно, демонстрацией.
— Они выскажут нам свое недовольство, — возразил Ланни, — но разговаривать все же будут.
Внимание их было привлечено столиком в углу, где несколько человек оживленно беседовали за пустыми стаканами кофе. Это явно была политическая дискуссия, и время от времени до них доносились отдельные слова; не раз слышалось слово «американцы», и они насторожили уши.
Во главе стола, прямо против них, сидел небольшого роста итальянец, с черными глазами и маленькими черными усиками; когда он молчал, его одутловатое лицо принимало унылое выражение. Но сейчас он был возбужден, размахивал руками и выкрикивал что-то резким, высоким голосом.
Ланни объяснил: — Они говорят об Италии, о том, что союзники ограбили ее. Этот брюнет сказал по адресу мошенников-англичан, что итальянцы останутся в Фиуме, и если Нитти осмелится уступить, ему перережут глотку на ступенях виллы Девашан.
— Ну, такие разговоры нам, ни к чему, — сказал Рик.
VДверь ресторана открылась, и вошли два новых посетителя — мужчина и женщина. Как раз в эту минуту Ланни повернулся лицом к двери, и, когда женщина проходила между столиками, ему удалось ее разглядеть. Это была хрупкая особа, с седыми волосами и тонкими аскетическими чертами лица. Ему сразу показалось, что он где-то ее уже видел. Но он тщетно старался вспомнить, где.
Новые пришельцы как раз поравнялись с Ланни, когда спутник женщины заметил оратора, сидевшего за столом. Он остановился, обернулся к нему, поднял стиснутую в кулак руку и с яростью крикнул: — Eh via, puh! Furfante! Traditore dei lavoratori![6]
Тотчас же вся комната наполнилась шумом и гамом. Человек, к которому относились эти оскорбления, вскочил на ноги — то ли затем, чтобы драться, то ли затем, чтобы бежать, — это осталось неизвестным, так как тотчас же, удерживая его, вскочили и остальные. Он начал осыпать проклятиями пришельца, а тот, с своей стороны, что-то кричал. Женщина в тревоге схватила своего спутника за руку и начала его уговаривать: — Не надо, товарищ. Успокойтесь. Не стоит!
— Я не стану есть под одним кровом с этой дрянью! — горячился тот.
— Su! Via![7] — крикнула женщина. — Пойдем! — Нарушитель спокойствия позволил себя увести.
Возбуждение не сразу улеглось. Обедающие с жаром обсуждали, что и кем было сказано. Человек с маленькими черными усиками чувствовал себя героем; он размахивал кулаками и с воодушевлением говорил о том, что он сделал бы с этим мерзавцем, если бы его не удержали. Он вошел в раж, он бросал вызов — всем врагам Италии: пусть стекаются со всех концов мира, он один со всеми разделается. В характере итальянцев — разглагольствовать о том, что они сделают, если, а в характере англичан — смотреть на них с холодным удивлением, как бы говоря: «Что за неприятное насекомое!» И то и другое равно забавляло наблюдавшего все это Ланни.
Он объяснил Рику, что это политическая ссора; вновь пришедший назвал оратора изменником и предателем рабочего класса. По всей вероятности, черноусый оратор раньше принадлежал к крайней левой, но во время войны стал националистом.
— Я старался припомнить, где я видел эту женщину, — сказал Ланни, — и припомнил. Я, кажется, говорил тебе, что у меня есть дядя — красный; как-то раз — я тогда был подростком — он взял меня с собой посмотреть трущобы. Мы навестили его приятельницу, жившую тогда в Каннах. Это и есть та женщина. Зовут ее Барбара, фамилию забыл. Отец мой рассердился, расшумелся, и мне пришлось пообещать ему, что я забуду о самом существовании дяди Джесса.
— Послушай, Ланни, я не хочу, чтобы ты из-за меня нарушал слово, но очень бы хорошо было потолковать с этой женщиной. Разговор с нею дал бы мне то, что нужно, местный колорит, живые черточки, представление о том, как народ воспринимает события.
Ланни был застигнут врасплох. — Что ж, если это тебе нужно как журналисту. — Он запнулся, и широкая улыбка расползлась по его лицу. — Вот так же было и на мирной конференции. Пришлось мне разыскать дядю, так как полковник Хауз желал установить связь с «большевистским агентом».
Рик, в свою очередь, рассмеялся. — Но в конце концов, Ланни, у тебя своя дорога, придется тебе жить и думать по-своему, а не так, как прикажет отец.
Ланни видел, что его друг в самом деле очень хочет поговорить с Барбарой. Он сказал: — Не знаю только, где мы ее найдем.
— Они пришли обедать, значит поищут другой ресторан. И далеко, наверно, не уйдут.
— Ладно. Посиди, кончай обед, а я постараюсь их поймать.
VIЭто оказалось нетрудным. В третьем ресторане, куда заглянул Ланни, он увидел тех, кого искал. Они обедали, и он решил не мешать им, а вернулся обратно за Риком; затем они уже вместе подошли к столику, за которым сидели Барбара и ее спутник. — Не знаю, помните ли вы меня, синьора, — сказал Ланни по-французски, — вы, если не ошибаюсь, были знакомы с моим дядей, Джессом Блэклессом.
— О, еще бы! — воскликнула Барбара. Она поднялась, всмотрелась в улыбающееся лицо Ланни и вспомнила.
— Вы тот малыш, который когда-то навещал меня в Каннах?
— Теперь не такой уж малыш, — ответил он. — Я вас не забыл. Вас зовут Барбара. — он запнулся, но вдруг ее фамилия всплыла в его памяти. — Пульезе, — докончил он.
— У вас хорошая память, — подтвердила она.
— Вы тогда были очень больны. Я рад, что сейчас вы поправились.
— Мы, бедняки, живучи. А то бы нам не выдержать.
— Вы произвели на меня большое впечатление, синьора. Я тогда подумал, что у вас лицо настоящей святой. Но, может быть, вам не нравится такое сравнение?
Женщину это позабавило, и она перевела замечание Ланни своему приятелю, по видимому, не очень хорошо понимавшему французскую речь.
— Меня зовут Ланни Бэдд, а это мой друг, английский летчик, раненный на войне. Считайте, что он тоже малыш, и зовите его Рик.
— Охотно. А вы зовите меня Барбарой. Вашего дядю я глубоко уважаю. Это человек, который умеет постоять за свои убеждения. Где он теперь?