— Интересно, где они будут искать серебро и кого обвинят в ограблении? — вдруг спрашивает Мартин, круто переменив тему разговора.
— Полиция, кажется, здесь наполовину подкуплена, — говорю я. — Ничего и никого не найдет. Мердока же вообще даже упоминать не будут, не только что обвинять.
— А серебро-то у него в кармане, — ухмыляется Мартин.
— Ты так уверен?
— Зря, что ли, я сидел в комнате с камином. У стены люк в подвал. Его открыли и вносили туда ящики.
— Может быть, ящики с оружием или продовольствием?
— Я узнал их. Те самые, которые грузили с причала в кормовой люк «Гека Финна».
Глава VII ГОРОД СЕМИДЕСЯТОГО ГОДА
В Вудвилль мы приехали вечером и уехали утром на другой день. С городом как следует и не познакомились. То, что увидели, проезжая по улицам, выглядело чуточку солиднее и побогаче, чем в Сильвервилле: меньше дощатых и бревенчатых хижин, дома в большинстве каменные, из розового туфа, как у нас в Армении: видно, поблизости находятся каменные отложения минеральных вод. Встречались дома, отделанные гранитом и кремовым песчаником, разнообразившие цветовую архитектурную гамму городе. Вывесок было побольше, и показались они нам крупнее, чем в Сильвервилле. Добротно выглядела и гостиница «Веррье-отель» с боковыми крыльями и колоннадой у входа. Ее владелец Гастон Веррье, к которому мы и направлялись по указанию Стила, любезно предоставил нам комнаты в своей огромной квартире, занимавшей весь первый этаж гостиницы. В отличие от Сильвервилля, воспринявшего какие-то черты американского дальнего западе из старых ковбойских фильмов, Вудвилль скорее напоминал городок провинциальной Франции, где-нибудь в Нормандии или Бретани. Веррье, толстенький, разбитной француз с чисто выбритым лицом, сохранившим лишь подстриженные седоватые бачки, владел рыболовными промыслами по берегу реки. Мы видели их: бараки и хижины, опрокинутые лодки на берегу, сети, натянутые на колья. Ему принадлежали и виноградники на склонах холмов, примыкавших к городку с севера. Принял он нас гостеприимно и радушно, познакомил со своим типично французским семейством, приказал отвести наших измученных лошадей на конюшню и угостил обильным и сытным ужином, преимущественно из дичи и рыбы. Запивали его крепким виноградным вином производства торгового дома «Веррье и Компания» и успели узнать, что все «порядочное население» города голосует за популистов.
Утром, простившись с Веррье, Мартин и я уже сидели в купе первого класса железной дороги Вудвилль-Город. Как непохоже было это путешествие на первую нашу поездку в Город пятьдесят лет назад. Тогда запряженный шестеркой битюгов бывший автобус, облупленный и запыленный, не дилижанс, воспетый Андерсеном и Диккенсом, а именно земной автобус с выброшенным из-за отсутствия бензина мотором, рваные, обтрепанные сиденья с торчащими пружинами и несколько запоздавших с загородной прогулки туристов, одетых совсем как наши земные парни и девушки. Сейчас же роскошный купированный вагон, пассажиры в цветных сюртуках, длинных бархатных и кружевных платьях, толстые свечи в медных подсвечниках, старомодные саквояжи и кофры, завтрак и обед, принесенные вышколенным официантом из вагона-ресторана, и медленно плывущий пейзаж за окном: то лиственный лес, то газон на фермах, то коровы на лугах, то редкие трубы заводов поближе к Городу. Вое это можно было увидеть, наверно, проезжая по Южной Германии или Швейцарии в восьмидесятых годах прошлого века.
До самого вокзального перрона меня не оставляла тревожная мысль, давняя, все время беспокоившая мысль о встрече с Городом. Что живо, что умерло, что изменилось? Не изменилась каменная брусчатка у заставы и утрамбованная сухая глина в примыкающих переулочках — раньше именно отсюда и начинался Город, сохранилась и центральная, немощеная, с рыхлой землей дорожка посреди улицы. По ней, как и раньше, скакали верховые: курьеры, порученцы государственных и частных контор, конные полицейские и просто любители верховой езды. Остались и велорикши, ожидающие пассажиров. А вот конные упряжки изменились. Запряженные лошадьми автомашины без моторов сменили легкие ландо и фиакры, а проще говоря — двухместные и четырехместные кареты и коляски на литых и дутых шинах, как у московских лихачей в дореволюционные годы. Я увидел и конку — легкий, открытый со всех сторон вагон, запряженный четверкой лошадей, тащивших его довольно быстро по врезанным в камень рельсам. Но Город начинался раньше с ободранных автобусов, поставленных на сваи ушедшими на пенсию полицейскими, и нестройным рядом самодельных хижин из пустых бидонов, канистр и ящиков, а сейчас начинался с вокзала. Он был выстроен, вероятно, лет двадцать назад, постарел, облупился и не блистал архитектурными изысками, но для меня он был неким новым явлением, преображавшим въезд на территорию города. Отсюда тянулись длинные серые заборы, почерневшие от дыма и гари приземистые заводские корпуса и высокие каменные трубы, извергавшие в ясное прежде небо облака черной копоти. Ехали мы в открытой коляске с кучером в желтой крылатке и с длинным плетеным бичом, странно напоминающим удочку. И чем глубже проникали мы на территорию Города, едва уловимые как будто изменения становились для меня все ярче и разительнее. На улицах стало просторнее и тише, потом мне объяснили, что по меньшей мере треть городского населения покинула Город в поисках счастья на необжитых землях. Многие любопытные последствия этой миграции я узнал позже, пока же удивляло отсутствие привычной уличной толкотни, памятной мне по-нашим хождениям здесь более полусотни лет назад. Удивляло обилие магазинов и всевозможных частных контор. Выросла и развернулась торговля и торговлишка, как в любом земном городе, куда еще не докатились чудеса супермаркетов и универсамов. Большие магазины и крошечные лавчонки, ларьки и киоски попадались буквально на каждом шагу. Век девятнадцатый путался с двадцатым: в центре, например, высились электрические фонари, гирлянды лампочек украшали входы кинотеатров и кафешантанов — я употребляю именно это слово, потому что увидел его над застекленным входом в дом, по фасаду которого даже днем бежали электрические буквы. Вспоминая Стила, можно было сказать, что этот, видимо, самый модный в Городе кафешантан с мопассановским названием «Фоли-Бержер» имел достаточно средств для того, чтобы позволить себе электрическую рекламу. По когда-то лесистым, а теперь начисто вырубленным горным склонам, продолжавшим город и напоминавшим не то поселок лесорубов из Орегона, не то индейскую резервацию где-нибудь на границе с Канадой, рассыпались в беспорядке улиц и переулков уже не самодельные бревенчатые хижины, а каменные хоромы богачей, окруженные садами с подстриженными клумбами и кустами.
Отель «Омон» встретил нас с бальзаковской старомодностью, характерной для него и пятьдесят лет назад. Те же тяжелые плюшевые портьеры, старинные канделябры, пузатая мебель, которую на земле увидишь лишь в антикварных магазинах, на аукционах или в музеях. Отель, видимо, был настолько богат и солиден, что мог позволить себе и электрическое освещение и телефон, правда, не в комнатах, а только у стойки похожего на директора банка портье.
Сейчас после недолгого бездействия, на которое я был обречен отсутствием Стила, неожиданно уехавшего в Ойлер для контакта с будущими его избирателями и не успевшего меня даже познакомить с обязанностями советника его канцелярии, я легко вжился в тихий отельный быт, в его некрикливые темные краски, в бесшумную поступь слуг, неразговорчивость коридорных и чинную клубную обстановку бара. Отель был наполовину пуст, — говорят, из-за летних сенатских каникул, — и я часами просиживал за стойкой бара с единственным собеседником шестидесятипятилетним барменом, помнившим и отель и Город такими, какими видел их и я.
— Город в те дни был совсем другим — это еще отец мне рассказывал, приходится немного присочинять мне. — Да и с моих мальчишеских лет здесь много изменилось.
— А вы долго здесь не были? — спрашивает бармен.
— Лет десять. Теперь мне уже тридцать, после колледжа я бродил по северо-востоку… А ведь в Городе стало потише, Эд.
— Народу поменьше. Пятьдесят лет назад до миллиона доходило, а сейчас тысяч семьсот, не больше. Я не считаю пригородов. Там новых заводов много.
— Уходит, значит, народ?
— Молодежь больше. Вроде вас, когда вы в леса сбежали. И теперь бегут. С луком и стрелами, как и раньше. Не всякий может охотничью двустволку купить. Да и просто так уходят. Земли много — только налог плати. А уйдешь подальше так и бесплатно просуществуешь. И существуют. Дичью торгуют, шкурами. А меха нынче в моде.
— Значит, нуждается Город в рабочих руках?
— Держится мастеровщинка. Высокая оплата труда. Приходится раскошеливаться, если хочешь рабочих держать.
— Значит, нуждается Город в рабочих руках?
— Держится мастеровщинка. Высокая оплата труда. Приходится раскошеливаться, если хочешь рабочих держать.
Его информацию я корректирую информацией Мартина. Он уже несколько дней работает в редакции «Брэд энд баттер». Просил дать ему три-четыре дня для ориентировки: «Потом встретимся, расскажу, что узнал». Стила в трансформации Мартина оказалось убедить легче, чем предполагалось. Правда, сначала он буквально рассвирепел.
— Прохвост ваш Мартин! Не ожидал.
— Сейчас поймете. Мердок серьезный противник. Даже сейчас. А кто знает, что произойдет через несколько месяцев? Надо проникнуть в его замыслы, в его игру. Так вот, сенатор, пришлось пожертвовать Мартином, послав его в эту газету. Так появится у нас свой человек во вражеском лагере.
— А вы не преувеличиваете значение Мердока как политической личности?
— Боюсь, что нет, сенатор. Он может быть очень опасен.
— Возможно, вы правы, Ано. А Мартин не протестовал?
— Я убедил Мартина, сенатор. Все в порядке. Можете спокойно ехать в Ойлер.
Мы встретились с Мартином еще до приезда сенатора. Мартин был не один — с Луи и Питом, найденными в общежитии политехнички. Оба сияют, — пожалуй, самое точное определение их душевного состояния. А внешне неброско одетые, не то студенты, не то клерки, встретишь на улице — не обернешься.
— Одному из вас придется работать у меня в канцелярии, — говорю я. Просматривать документы, сенатские протоколы, отчеты, подбирать нужную мне информацию. Другой будет связан со мной. Работа на ногах, с людьми, информаторская, агентурная. Кому что — выбирайте сами.
— Человек я неразговорчивый — предпочту писанину, — говорит Пит.
— А я — «на ногах и с людьми», — тут же вставляет Луи.
Всем все ясно. Луи и Пит уходят, получив за неделю вперед, а мы с Мартином остаемся вдвоем за бутылкой розового «Вудвилльского».
— Выкладывай, — говорю я Мартину. — Что узнал?
— Многое. Нет ни кризисов, ни экономических спадов, ни биржевой паники. Без работы только инвалиды и нищие, которых, кстати говоря, ловят и ссылают на рудники. Рай?
— Допустим.
— Зато пособия инвалидам труда ничтожны, а семьям погибших на работе ни хозяева, ни государство вообще не платят. Пенсия начисляется только с семидесяти лет, да и то лишь мужчинам. Женский труд и оплачивается дешевле и пенсией не обеспечивается. Таков популистский прогресс на практике. За полсотни лет построено не больше двух десятков заводов, значительная часть мастерских реорганизована в мелкие фабрички, тяжелая промышленность только развертывается, да и то лишь как придаток к нуждам аграриев, в легкой царит потогонная система надомников. Фабричных рабочих всего тысяч двести, их здесь именуют по-старому: мастеровыми.
— А как с наукой?
— Кого из ученых встретишь «на дне»? Говорил я, правда, с одним бывшим университетским профессором. Математик по специальности и алкоголик по склонности. Науки, Юри, здесь на уровне девятисотых годов. Лучше других работают заводские научные лаборатории, в частности, лаборатория некоего Уэнделла — заводчика, отпускающего на нее большие средства. Но все это редкие исключения, только подтверждающие промышленную отсталость Города.
Мартин рассказывает подробно и дельно. Но мне этого мало. Мне нужно связать все это с политикой.
— А на «дне» вообще не говорят о политике, — усмехается Мартин. — Здесь голосуют за тех, кто платит. Покупателей и перекупщиков голосов и у «джентльменов» и у популистов в одном только рыночном районе десятки. Даже лидер «джентльменской» партии Рондель не брезгует здесь покупкой голосов. А районы привокзальных бильярдных и баров закуплены на корню популистами. Только Мердок не покупает пока голоса избирателей, но когда это ему понадобится, у него будет все «дно» — от уличных забегаловок до клубных игорных домов. Один Пасква приведет ему тысячи не только в Сильвервилле, но и в самом Городе, где я уже встретил нескольких его друзей из памятной нам «берлоги». Кстати, о Мердоке, — тут Мартин понижает голос, словно боится, что кто-то может подслушать, — я почти уверен, он замышляет что-то новенькое.
— А конкретно?
— Кто-то по имени Фревилл контролирует все притоны в американском секторе. Тут и открытые питейные заведения, и салуны с потайными игорными залами, и модные клубы с запрещенной крупном игрой, и бильярдные с барами — вплоть до рыночных забегаловок, где можно на ходу перехватить рюмку яблочной водки. А во французском секторе то ли сам, то ли в роли чужого подставного ферзя правит некий Бидо, предпочитающий не делить доходов с Фревиллом. Так вот, с Бидо решили покончить. Как и когда, не знаю, но один тип проболтался, что скоро из него сделают мясной пудинг. Только я думаю, не наше это дело, Юри.
— Правильно думаешь, — говорю я. — Мы не в старом Чикаго.
— Печально, но тогда я даже не предполагал, как мы оба ошибались.
Глава VIII ПЕРВЫЙ УДАР МЕРДОКА
Стил приехал, опоздав на четыре дня. Я еще не видел его, но получил записку, приглашающую меня на ужин в сенатский клуб на шесть часов вечера. Сейчас уже без четверти шесть, лошади поданы к подъезду гостиницы, и я уезжаю.
Но до этого произошли события, о которых я должен рассказать. Началось все четыре дня назад с воскресной утренней почты, в которой среди газет было и письмо сенатора, сообщавшего, что он вынужден задержаться еще на несколько дней, и если я совсем уж погибаю от безделья, то могу ознакомиться и без него с его деятельностью в сенате. Одновременно он прислал чек на тысячу франков в Мидлен-бэнк и чистый гербовый лист бумаги с его подписью и сургучной печатью, в который я мог вписать все, что мне заблагорассудится. Этот знак безграничного доверия полностью раскрывал его отношение ко мне. Он как бы говорил: делай все, что считаешь нужным и полезным для моей страны и народа.
Мысль о том, как использовать этот гербовый лист, возникла не сразу. Сначала я прочитал от строки до строки все воскресные утренние газеты. Интересовала меня, конечно, не уголовная хроника, а политическое кредо передовиц и комментариев. В частости, внимание привлекли две статьи и обе редакционные без подписи. Консервативный «Джентльмен» задавал, казалось бы, чисто риторический вопрос. Конституция Города, оказывается, не ограничивала законодательную и исполнительную власть двухпартийной системой. Участвовать в выборах могла бы и другая легализованная сенатом партия. Но, спрашивала газета, почему бы не допустить к выборам и политические ассоциации, которые могли бы существовать наряду с уже действующими партиями? Такие ассоциации, не ограниченные ни численностью, ни направлением, способны были бы образовать, скажем, евангелистско-католические круги, студенчество, какие-то прослойки в обеих сенатских партиях, которым уже становится тесно в своих официальных партийных рамках. Подтекст и здесь был ясен. Билль о политических ассоциациях расколол бы не «джентльменов», а популистов. Церковные круги, получив самостоятельность, блокировались бы в сенате с правыми. Студенчество, разномастное политически, вообще не смогло бы образовать единой организации, а выделение трудовиков «джентльменам» вообще не угрожало бы из-за малочисленности левого крыла. Но самое интересное было не в этом. Газета не упоминала о Мердоке и его «реставраторах», а ведь билль о политических ассоциациях именно ему и открывал путь в сенат. Провалить этот билль было труднее, чем легализацию одной его партии.
Другая наводящая на размышление статья была опубликована в мердоковской «Брэд энд баттер». Говорилось в ней тоже о выборах, только в ином аспекте, а именно — об откровенном шантаже и подкупе избирателей, проще говоря, о покупке голосов оптом и в розницу в городских пивных, салунах и барах. Упрекнуть автора можно было бы лишь в чересчур уж развязной и крикливой манере. Но писал он правду, подтверждая то, о чем рассказывал Мартин, только не называя имен. Имена эти газета обещала назвать и представить документальные доказательства подкупа, если потребуют обстоятельства. Но она все же выражала надежду, что обе сенатские партии учтут это в предстоящей избирательной кампании.
Настораживало само обещание «назвать имена и представить документальные доказательства». Какие цели преследовал этот выпад? Скомпрометировать популистов и «джентльменов»? Зачем? Ведь у Мердока еще не было партии. Одних популистов? Это имело бы смысл, если бы он рассчитывал на победу правых: судя по осторожному выступлению «джентльменской» газеты, у него были связи и в этом лагере. Но обещание «скомпрометировать» предусматривало деятелей обеих партий. Почему? Может быть, это угроза возможным соперникам, чтобы побудить их к принятию билля о создании политических ассоциаций?