Наталья Васильевна, которая и в самом деле прошла обучение в Смольном институте благородных девиц, смиренно кивнула. Училась она в мещанском отделении, да и там прошла не весь курс обучения – отец забрал внезапно заболевшую дочь из последнего класса: врачи-де подозревали чахотку. На самом же деле она была беременна. Дело удалось скрыть, увезя барышню «на воды». С тех пор отец жил одной мечтой: как можно скорее пристроить ее замуж, пока сохранилась еще хотя бы внешность невинной девицы, по повадкам-то она уж давно не была невинной! О ней ползла дурная слава. На счастье, слух о поведении крестницы не дошел до графини Бобринской, не то, конечно, не сидеть бы сейчас Наталье Васильевне в этой гостиной, не слушать ее болтовню:
– К сожалению, ни одно заведение не станет называться по имени нынешней высочайшей благодетельницы… Она, бедняжка, даже понятия ни о чем таком не имеет. Не понимаю, как облеченные властью и саном могут тратить столько времени на балы и танцы, забывая о малых сих! И им покровительствуют те, кто должен бы печься об их нравственности и безупречности! Наверное, грех так говорить, но я просто не могу удержаться. Некие добродетельные дамы жаловались митрополиту Филарету, что ее величество, вместо того чтобы думать о спасении души, только и делает, что танцует и гоняется за развлечениями. Ну что ж, они правы. Но зря надеялись снискать в нем сочувствия, он неизменно возражает: «Возможно, но я думаю, что она, танцуя, попадет в рай, в то время как вы все еще будете стучаться в дверь!» Эти слова ее воодушевили, конечно, вот она и не может уняться. О, конечно, она добра, у нее всегда наготове улыбка и ласковое слово для тех, кто к ней обращается, она раздает свое золото нуждающимся, но среди этих нуждающихся в утешении и заботе она выбирает только самых красивых детей, самых милых стариков и самых хорошеньких, безропотных девушек. И это отношение к миру как к прекрасному, радостному саду поддерживает вся семья! Там уже нет дела до прежних друзей, которые могут быть обижены и больны…
Ага, смекнула Шумилова, под обиженными и больными Анна Владимировна разумеет, конечно же, прежде всего себя. И очень понятно, по какой причине!
– Ах, – проговорила Наталья Васильевна, бывшая в полном восторге от того, что разговор повернулся в нужную ей сторону, – я вас вполне понимаю, ваше сиятельство. Ведь я была на том балу… Однако позвольте мне набраться смелости и вступиться за государыню. Она была страшно возмущена, когда прибыл ваш посланный, потребовала раскрыть виновника, однако господин Скорский что-то шепнул ей на ухо, после чего ее отношение к событию совершенно переменилось.
– Скорский! – нахмурилась Анна Владимировна. – Хотела бы я знать, что он мог сказать…
Наталья Васильевна пожала плечами, не имея ни малейшего намерения проявлять свою осведомленность. Напротив, она прикинулась совершенной простушкой и с наивным видом спросила:
– А что он за человек, этот Скорский? Привлекательный мужчина, ничего не скажешь… в нем есть что-то загадочное.
– Моя милая бабочка, поосторожней с этим цветком, – рассмеялась Анна Владимировна. – Ничего хорошего, никакого нектара ты там не соберешь, тебя могут ждать только слезы.
– Ну вот, – постаралась засмеяться и Наталья Васильевна, – чем же я плоха? Вот разве что этот человек слишком уважает узы брака – и своего, и чужого?
– Скорский?! – Анна Владимировна довольно едко усмехнулась. – Узы своего брака он никак не может уважать, потому что никаких уз не существует. Что касается чужих… Ходит много слухов, однако никто ничего точно о нем не знает. Многие дамы теряли из-за него головы, однако он не хвастлив и не болтлив. Впрочем, это его жизнь. Главное, чтобы он верно служил императорской семье, а именно верность и преданность Скорских своим повелителям – главное достояние этой семьи. И можешь быть уверена, это его качество оценено нашим государем, да и не только им! – Графиня снова усмехнулась, еще более едко.
Наталья Васильевна жадно ловила каждое слово. Она понимала, что обида на императрицу развязала ее крестной язык, а потому она сейчас откровенна, как никогда. Минуты этой откровенности надо ценить, ими надо пользоваться вовсю!
– Почему же такой восхитительный мужчина не женат? – осторожно спросила она и не замедлила получить ответ.
– Скорский слишком нравится кое-кому, чтобы ему позволили жениться. И он, и все прочие красавчики, которые пользуются высочайшим расположением, прекрасно понимают, что им нельзя даже намекнуть на свою симпатию к какой-то женщине, не то что проявить ее. Если что-то и случается, то тайно, где-нибудь… ну, я не знаю…
– В саду, – невольно ляпнула Наталья Васильевна и прикусила язык, поняв, что несколько забылась. Однако опасения ее оказались напрасны – Анна Владимировна насмешливо покачала головой:
– Вот уж чего не может быть! В саду! Рискуя в любое мгновение быть застигнутым? Конечно, Скорский любит рискнуть, но на такую глупость и неосторожность он не пойдет.
– Да, – Наталья Васильевна едва сдерживала смех. – То есть нет. Нет, конечно, он на это не пойдет. Однако скажите, неужели государя не волнует, что императрица неравнодушна к Скорскому?
– О, конечно, Николай понимает, что это всего лишь игра, причем гораздо более невинная, чем те игры, которыми забавляется он и после которых в семействе Клейнмихель… – Анна Владимировна осеклась. – А впрочем, я не о том. Так вот, император понимает, что это игра, однако за всеми играми своей жены он внимательно следит. Конечно, жена Цезаря выше подозрений, однако лучше предупредить саму возможность их появления. За кавалергардами также весьма внимательно присматривают Бенкендорф, Орлов и Раух.
Наталья Васильевна подумала, что внимание вышеперечисленных господ сильно притупилось однажды на Елагином острове, особенно когда речь шла о Скорском… А впрочем, может быть, оно обостряется, лишь когда этот опасный зеленоглазый человек находится поблизости от императрицы?
– Но скажите все же, – спросила она осторожно, – если государь позволяет себе… то, возможно, и императрица позволила себе однажды?..
Анна Владимировна, смеясь, приложила палец к губам:
– Она прелюбодействует в сердце своем и в мыслях своих. Однако будет держать Скорского при себе и следить за ним до тех пор, пока не охладеет к нему.
– Ну, – пожала плечами Наталья Васильевна, – если императору что-то придется не по нраву, он всегда может назначить этого господина в какую-нибудь дальнюю инспекцию и услать его с глаз долой, из сердца вон.
– Думаю, это будет самой крайней мерою. Государь следит за симпатиями жены, однако он не жесток. Некоторое время назад, когда ему что-то померещилось относительно Александра Трубецкого, он отправил господина Бархата… такое прозвище он носит благодаря своим прекрасным черным глазам, – пояснила Анна Владимировна, и Наталья Васильевна должна была принять удивленное выражение, словно слышит об этом впервые… нет, ну в самом деле, не могла же она признать, что уже знает об этом, и от кого! – Так вот, когда Бархат был скоропалительно послан за границу, наша дорогая Александрина едва не впала в нервную горячку. Теперь в фаворе Скорский, но государь остерегается играть сердцем жены, отнимая у нее любимую игрушку.
– Значит, Скорский ни для кого не доступен… – задумчиво проговорила Наталья Васильевна и тут же прикусила язычок, однако же было поздно.
– О! – воскликнула Анна Владимировна с насмешкой. – Так вот в чем дело! Ты влюблена в Скорского? Понимаю… при таком муже, как у тебя, при этом увальне, который пренебрегает женой, нетрудно увлечься блистательным кавалергардом. Но почему ты выбрала для этого именно фаворита императрицы?!
– Сердцу не прикажешь, – вздохнула Наталья Васильевна.
– Так говорят, – пожала плечами Анна Владимировна, – однако я все же советую тебе приказать своему сердцу охладеть, хотя бы на время. Иначе ты навлечешь на себя беду. Вот забавно, – от души расхохоталась Анна Владимировна, – наша милая Александрина терпеливо сносит постоянное прибавление семейства у графа Клейнмихеля, делая хорошую мину при плохой игре, однако если Скорский только посмеет начать игру с какой-то другой женщиной, той придется плохо, очень плохо.
– Что же с ней сделают, в крепость посадят, что ли? – уныло спросила Наталья Васильевна.
– О, надеюсь, до этого не дойдет, – ответила Анна Владимировна. – Есть и другие способы. Например, сейчас при дворе только и говорят о какой-то молодой актрисе… как ее… кажется, Асенковой…
Наталья Васильевна насторожилась.
– От нее в восхищении и великий князь Михаил, и даже, кажется, сам государь. Я слышала, будто и Скорский страстно увлечен театром… – Графиня улыбнулась, словно на что-то намекала. – У него в юности даже был какой-то скандал в Театральной школе, из-за чего он рассорился с отцом. Конечно, эта Асенкова тогда была ребенком, речь шла не о ней, однако, похоже, он так и не излечился от своих пристрастий. Я что-то такое слышала… Он всякий свободный вечер в театре! Шлет ей цветы… Конечно, пока это можно рассматривать как обычное увлечение искусством. Но не сомневаюсь, что, если это увлечение перейдет за рамки того, что готова допустить императрица, эту актрису сотрут в порошок.
– Не понимаю, каким образом, – вкрадчиво молвила Наталья Васильевна, у которой застучало сердце. Значит, не зря она почувствовала такую ужасную неприязнь к этой нелепой актрисульке! Все же сердце влюбленной женщины – вещун.
– Каким образом, спрашиваешь? Каким угодно. О, если Гедеонов только прослышит, что кто-то в императорской семье недоволен Асенковой, ей не будут давать ролей, откажутся продлить контракт, начнут выдвигать на премьерские партии ее соперницу… А статьи в газетах, эти театральные рецензии, на которые не обратит внимания здравомыслящий человек, но которые способны сделать актеру имя или уничтожить его? С помощью таких рецензий можно испортить жизнь. Настоящий талант не выдержит травли. А когда вокруг имени Асенковой начнется не шум восхищения, а совсем наоборот – общего презрения, Скорский и сам от нее отвернется. Да что тебе эта дурочка с раскрашенным личиком? Скорский не влюблен в нее, а даже если бы и был влюблен, она тебе не соперница. Вот Александрина – это другое дело!
Наталья Васильевна вздохнула. Да… но не может же она ненавидеть императрицу!
– А что вы говорили о семье Клейнмихель? – спросила она уныло, чтобы перевести разговор.
– А вот об этом я поостерегусь продолжать! – лукаво подняла палец графиня, а когда Шумилова стала настойчивой, намекнула, что хочет отдохнуть.
Делать было нечего, Наталье Васильевне пришлось уйти…
Настроение у нее было самое печальное. Отступиться от Скорского она не могла. Сердце ее сжигал неведомый прежде пламень, именуемый любовью. Но как добиться этого человека? Не будь она хотя бы замужем… Еще хорошо, что своего мужа она видит годом-родом!
* * *
…Скоро ударит семь.
В это время во всех театрах готовятся к представлению. На сценах опускают пониже «небесные своды», заклеивают изорванные «облака», в гримерных приделывают носы, приклеивают бороды, замазывают трещины на декорациях и рябины на лицах, которые на один вечер должны сделаться лилейными.
В семь часов шум, крик, стук колес по улицам возле театров усиливаются. Жандармы расставляют кареты, чтобы не мешались при разъездах. Заметно темнеет. Фонарщики, собравшись кучками на перекрестках, пристально вглядываются в сторону Большой Морской: лишь только там появится сигнальный красный шар на каланче, как они, взвалив на плечи свои лесенки, отправятся зажигать фонари. У каждого фонарщика свиток рогожи, которой он прикрывает фонарь от ветра, когда засвечивает его…
Перед Александринским театром зажигают две «грелки»: круглые беседки, в которых разведены костры, чтобы могли погреться извозчики наемных карет и кучера, которые привезли своих господ, а также прислуга.
В это время за кулисами суета сует! Служащий конторы санкт-петербургских театров раздает сальные свечи для кассы, для дежурного пожарной команды, истопника, столяра, смотрителя театра, для машиниста на сцене, театральных уборных, унтер-офицера, делающего обход… Ламповщики готовят лампы, которые установлены вдоль рампы и в ложах. На утренних репетициях зажигают сорок ламп – только те, что на сцене. На генеральных – четыреста, на спектаклях – до восьмисот. Ежевечерне в лампы заливают чуть не пятнадцать пудов масла!
Костюмеры толпятся возле гардеробмейстера Закаспийского, который выдает одежду для нынешнего спектакля. Мундиры и платья, халаты турецких султанов и колпаки звездочетов, пиратские короткие, по колено, штаны и нарочно порванные тельняшки, блестящие фраки и лохмотья нищего… Башмачник Фролов снабжает актеров охотничьими ботфортами и гвардейскими сапогами, лаковыми башмаками, шелковыми да бархатными туфельками, турецкими папушами с загнутыми носками и греческими сандалиями, которые надобно шнуровать до колен…
Зрители партера рассаживаются в кресла, галерка толпится у барьера… Вот уже звонки, вот уже пронеслось по коридорам театра: «Асенкова, ваш выход!»
Сегодня опять дают водевиль. Ах, что бы делала она, как бы жила, не будь на свете водевиля?!
Жанр этот был в ту пору моден необычайно и вызывал восторг публики. Смесь насмешки и сатиры, сильных и пустеньких страстей, музыки, куплетов, танцев, острот привлекала зрителей, однако заставляла трагических и драматических актеров и любителей более серьезного жанра сетовать на падение вкусов и нравов.
Не без того, конечно: водевиль не блистал ни содержанием, ни качеством стиха, ни серьезностью постановки, но такова уж природа человека: ему всегда больше по нраву беззаботное веселье, чем горькие переживания или напряженная работа мысли.
Смысл слов и качество стихосложения в водевильных куплетах особенной роли не играли. Успехом своим пьески Кони, Ленского, Каратыгина, Григорьева были обязаны прежде всего ослепительному обаянию молоденькой актрисы, внезапно заблиставшей на русской сцене.
Играть в водевилях, желая снискать любовь публики, пытались многие, но это оказалось не так просто, как чудилось на первый взгляд. Следовало сочетать в себе талант трагика и комика, певца и танцора, уметь находить удовольствие в тех незамысловатых репликах, которые произносишь, и придавать им значимость. Этими талантами Варвара Асенкова владела поистине блестяще. Играть в водевиле было для нее так же естественно, как жить, только еще естественнее. Она была и в жизни, и на сцене правда что дитя – этакая шалунья, очаровательная в каждом слове, в каждой импровизации, в каждом движении. Самые простенькие куплеты в ее исполнении вызывали просто-таки экстатический восторг у зрителя, особенно если сопровождались бесподобными кокетливыми ужимками, взглядами и беззастенчивым показом очаровательных ножек.
Это ей приходилось делать тем более часто, что в водевилях сплошь да рядом встречались роли с переодеваниями, а то просто роли молоденьких военных, которые охотно ей поручались – с ее более чем стройной фигурой и ногами, которые были воистину чудом совершенства. Особенно популярны были водевили с переодеваниями «Девушка-гусар», «Гусарская стоянка, или Плата той же монетою». Когда она выходила на сцену в тугом коротком мундирчике и в лосинах, обтягивающих прелестные ножки и восхитительную попку, зал начинал биться в овациях еще прежде, чем она принималась петь своим чудным голоском забавные куплетики:
Как военные все странны!
Вот народ-то пресмешной!
Так и бредят беспрестанно
Только службой фрунтовой!
И чтоб с ней не расставаться,
То хотят нас приучить
По команде в них влюбляться
И по форме их любить!
Прелестный юнкер Лелев в «Гусарской стоянке» вскружил голову множеству гвардейцев – от генерал-майора до корнета включительно!
Вот и сейчас – когда Варя вышла на поклоны, из императорской ложи ей помахал великий князь Михаил Павлович:
– По пьесе этот юнкер – шалун и повеса. Я таких не жалую. Но к Лелеву я был бы снисходителен.
Все в ложе заулыбались. Императрица и великая княгиня снисходительно переглянулись. Герцогиня Лейхтербергская – совсем недавно великая княжна Мэри приняла этот титул, выйдя за своего Максимилиана, – расхохоталась, сделав вид, что совсем забыла, какую ревность испытывала к Варе. Ведь муж принадлежал ей всецело и не единожды доказывал ей свою любовь! Поэтому она приветлива, даже любезна.
Варенька глядела на Михаила Павловича, а думала о его брате. Они так похожи и в то же время разные. Старший – солнце, а младший – просто яркий светильник.
Императора сегодня нет. Ну что ж, он не такой уж частый гость в театре. У него имеются дела поважнее. Но оттого, что его нынче не было, Варе сделалось грустно и в то же время именно поэтому было так легко играть в двух веселых водевилях, которые давали этим вечером. Конечно, она счастлива, когда он на нее смотрит, однако же непрестанно трепещет: а вдруг голос сорвется во время куплетов, а вдруг недостаточно легко станцуется? Улыбка его делает ее счастливой, а холодное выражение – несчастной… Иногда кажется, что в те вечера, когда его нет, она играет лучше. Вон как неистовствует публика! Какой-то смуглый черноволосый человек в черкеске с газырями неистово выкрикивает невнятные гортанные слова, при этом он прижимает руки к сердцу, а потом простирает их в сторону Вареньки. Надо полагать, это выражение восхищения.
Будь в ложе император, этот человек, пожалуй, не осмелился бы так себя вести, а Михаил Павлович в театре забывает о воинской дисциплине, тем паче этот человек не в форме, и вовсе не намерен призывать кого-то к порядку.
– Смотрите, Скорский! – захохотал великий князь, подталкивая в бок одного из кавалергардов императрицы. – Какая пылкость! Какая любовь к театру! Или не ко всему театру? Только к одной актрисе? Как тут не быть польщенной, верно, Варвара Николаевна? Ну признайтесь, вам это льстит?