— Значит, придется ее вскрывать. Едем!
* * *
Взламывание железной двери — удовольствие не из приятных, и хорошо еще, что Шура, к которому мы не раз прежде прибегали в подобных ситуациях, управился сравнительно быстро. Потому что, ворвавшись в квартиру, мы обнаружили Ларису Парамонову лежащей на кровати в одежде. Около кровати на тумбочке стоял пустой стакан и лежала записка: «Прошу никого не винить в моей смерти, я приняла это решение из-за обстоятельств, повлиять на которые не в моих силах».
— Дышит? — кричит мне Ласточкин. На его лицо страшно смотреть.
— Едва-едва, — отвечаю я. — Пульс слабый. Но есть!
Неприятно говорить это, но Николай Рыбников только нам мешает. Он жалобно стонет, хватает Ларису за руки, зовет ее ласкательными именами. В его глазах стоят слезы. Напрасно мой напарник пытается образумить его — Рыбников никого не слушает. Рот его кривится от бешенства, он угрожает найти сволочь, которая рассылала эти письма, убить того, кто довел такую хорошую женщину, как Ларочка, до самоубийства. К нам у него особый счет. Лариса ведь обратилась к нам за помощью, так? Ну и чем мы ей помогли, спрашивается? Ведь мы до сих пор даже не выяснили, кто писал эти письма!
К счастью, прибывшая бригада «Скорой помощи» прерывает его излияния. Врач бросает только один взгляд на этикетку средства, которого наглоталась Лариса, и проверяет, сколько таблеток осталось в пузырьке.
— Успокойтесь, — хмуро бросает он Рыбникову, который кричит, что надо спасать молодую женщину. — До смерти она этим отравиться не могла. Даже при всем желании.
Ларису, которая по-прежнему находится в бессознательном состоянии, увозят в больницу, а Ласточкин уводит Рыбникова в другую комнату и учиняет ему строгий допрос. Кто звонил Ларисе? Ее муж? Она узнала его голос? Что именно он говорил ей?
— Нет, нет! — стонет Николай, вцепившись в волосы. — Все было совсем не так! Никто не говорил с ней. Она слышала только дыхание в трубке, больше ничего.
— И от этого она так испугалась?
— Он звонил ей несколько раз! Понимаете? Несколько раз! Только молчал и дышал в трубку. Вам это кажется пустяком, а Лариса… она такая чувствительная женщина… Смерть мужа совершенно выбила ее из колеи. А тут еще эти письма…
В общем, больше ничего существенного нам из Рыбникова вытянуть не удалось.
Мы вернулись в отделение как раз вовремя, чтобы немного передохнуть и перекусить перед неприятной работой, которая еще предстояла нам в этот день. Ласточкин был мрачен, как никогда.
— Ее кто-то доводит, — несколько раз повторил он. — Планомерно и методично. Но зачем? Для чего?
Чтобы хоть немного отвлечь его, я рассказала Павлу о том, что после убийства Агриппины еще одного человека из ее окружения выбросили из окна.
— Секретаршу? Да, я читал в сводке.
Я остановилась:
— Постой, Павел, какую секретаршу? Полина Крылова вроде администратором была!
В общем, через полминуты мы выяснили, что говорим о разных людях. Секретарь Анна Левина была убита вчера вечером, и точно так же, как две предыдущие жертвы.
— Не завидую я Зарубину, — усмехнулся Ласточкин. — Это определенно месть. Не зря этих голубчиков убивают одним и тем же способом. Теперь ему придется опросить кучу народу, чтобы отыскать человека, которого эти якобы целители довели до того, что он сиганул из окошка. Зато, когда Зарубин его отыщет, ему останется всего ничего — узнать, кому погибший был дорог, причем настолько, чтобы из-за него можно было пойти на убийство. Ты же сама понимаешь, что в наше меркантильное время люди очень редко идут на преступление из-за каких-то там чувств. Сейчас убивают из-за денег, из-за денег и только из-за денег.
— Кстати, о деньгах, — напомнила я. — Ведь деньги из офиса Агриппины пропали, причем это была очень приличная сумма.
Ласточкин ограничился тем, что зевнул, прикрыв рот рукой.
— Не люблю я заключать пари на такие случаи, — коротко ответил он. — Но в данном случае я совершенно уверен: это месть. И вообще, Лиза, давай-ка лучше заниматься нашими делами. Больше толку выйдет, а Зарубин пусть сам со своими разбирается.
Мы перекусили на скорую руку, поболтали о разных ничего не значащих мелочах и, дождавшись прибытия бригады, которая занималась эксгумациями, отправились на кладбище.
— Я уже договорился с Костей, чтобы он проводил экспертизу, — сказал Ласточкин, оборачиваясь ко мне. — Формально он будет только помощником, но у меня в него как-то веры больше.
— Да, Костя — эксперт, — уважительно согласилась я. Принесите ему сумочку из питоновой кожи, и он скажет вам, сколько мышек питон проглотил при жизни. — Да, а как насчет графологической экспертизы и отпечатков пальцев на последнем письме? Удалось выяснить что-нибудь?
— Отпечатки не Парамонова, совершенно точно, — хмуро ответил Ласточкин.
— Откуда такая уверенность?
— Оттуда, что когда-то он был замешан в одном деле и его отпечатки сохранились в архивах. А на письме и на конверте другие пальчики.
— Что и требовалось доказать, — весело сказала я.
— Не будем спешить, — осадил меня Павел. — Подождем заключения графологов.
— А когда оно будет?
— На следующей неделе, если повезет.
— Может, нам обратиться к нашему другу, чтобы он их поторопил? — предложила я.
Лучше бы я этого не говорила. Лицо Ласточкина застыло.
— Юра Арбатов нам не друг, — сухо ответил он, глядя в окно машины. — И никогда им не будет. Уяснила?
— Так точно, товарищ капитан, — ответила я, но даже эта шутка не смогла заставить Пашу улыбнуться.
На кладбище произошел неприятный инцидент — мой напарник заметил журналиста, который собирался сделать сенсационные снимки. Пришлось Павлу с ним подраться, но камеру он все-таки разбил. Разъяренный журналист удалился восвояси, напоследок пригрозив вчинить нам хороший иск и раздеть нас до исподнего во имя свободы продажной прессы.
— И чего ему неймется? — буркнул Ласточкин, вытирая кровь. — Снимал бы себе на вечеринках, какого цвета трусы у очередной теледивы.
По правде говоря, я бы тоже предпочла сейчас оказаться на какой-нибудь вечеринке. Наконец с неприятной процедурой было покончено, гроб положили в грузовик, а образовавшуюся яму засыпали.
— Ну что, возвращаемся? — спросил мой напарник, морщась.
Если бы он знал, какие неприятности ждут нас впереди, он бы точно не стал так говорить.
Глава 14
7 апреля. 6 часов 9 минут вечера
— Ага! Господа все-таки соизволили появиться! Чудно, просто чудно! — Такими словами встретил нас по возвращении наш начальник. Он вонзил в меня, как шпагу, злобный взгляд, после чего перевел взор на Ласточкина:
— Где вы шлялись, хотел бы я знать?
— На Ваганьковском кладбище, — ответил мой напарник и слегка качнулся на носках. Тихомиров побурел:
— Что, все по делу той ненормальной? А делом Лазаревой кто будет заниматься, интересно? А?
Мы с Ласточкиным озадаченно переглянулись. Честно говоря, мы полагали, что после нашего сокрушительного, невероятного провала это дело у нас забрали.
— Так вроде же наверху взяли Лазареву на себя, Модест Петрович! — бодреньким фальшивым голосом встряла я. — Да и произошло убийство вовсе не на нашей территории…
Тихомиров потух и свалился в кресло.
— Не убийство, а два убийства, — тихо поправил он меня. — Мне кажется, вы забываете об этом!
Что верно, то верно. Я как-то запамятовала о Горохове. Досадуя на себя, я прикусила язык.
— Значит, с вами уже связывались? — спросил у меня полковник.
Читатель уже, конечно, знает, что никто с нами не связывался и вообще никто нам ни о чем не сообщал. Но если бы мы прямо так и брякнули это, то выставили бы себя полными дураками.
— Официального предупреждения не было, — ответил за меня Ласточкин.
Тихомиров шмыгнул носом и любовно покосился на стоящее на подоконнике лимонное деревце, на котором красовались не то три, не то четыре крепеньких нежно-желтых лимончика. Полковник обожал свое деревце больше, чем УК с приложениями и дополнениями, и горе было тому, кто смел хотя бы в мыслях покуситься на заветные плоды.
— Дело ведет Андрей Антипенко, — сказал он.
Так, это уже кое-что. Андрей — хороший знакомый Стаса Зарубина, и дело свое он знает отлично.
— Будете работать вместе с ним, — добавил Тихомиров и поправил один из листочков, который смел завернуться куда-то не туда. — Ясно?
— Ясно, — уныло ответила я.
Тихомиров поглядел на меня загадочно и обратился к Ласточкину:
— Закрой-ка дверь, Павел. Да поплотнее, а то, сам понимаешь, эти сквозняки…
Полковник никогда не открывает окно. Свежему воздуху в его кабинет вход строго воспрещен. Сам Модест Петрович утверждает, что имеет склонность к простуде, оттого и предпочитает беречь свое драгоценное здоровье. Учитывая, что простудой он никогда не болеет, выдвинутая им гипотеза выглядит сомнительно, а упоминание о сквозняках в его устах — и того хуже. Однако Павел Ласточкин не стал пререкаться. Он подошел к двери, проверил, не стоит ли кто за нею, и тщательно затворил ее.
Полковник никогда не открывает окно. Свежему воздуху в его кабинет вход строго воспрещен. Сам Модест Петрович утверждает, что имеет склонность к простуде, оттого и предпочитает беречь свое драгоценное здоровье. Учитывая, что простудой он никогда не болеет, выдвинутая им гипотеза выглядит сомнительно, а упоминание о сквозняках в его устах — и того хуже. Однако Павел Ласточкин не стал пререкаться. Он подошел к двери, проверил, не стоит ли кто за нею, и тщательно затворил ее.
— Значит, занимаетесь убийством Георгия Лазарева. Тут, судя по всему, непочатое море работы, — сказал полковник, когда Ласточкин отошел от двери. — А это так называемое дело Парамоновой, — он скривился, как от зубной боли, — спускаете на тормозах. Ясно?
— Модест Петрович! — вскинулся Ласточкин. — Но мы уже дошли до эксгумации, нам никак нельзя отступать!
— Вы вырыли, вы и зароете, — отозвался жестокосердный полковник, любуясь на свое деревце. — Тем более что состава преступления, простите, нет и в помине.
— Как нет? Статью о доведении до самоубийства никто не отменял, между прочим!
Я вздыхаю. Конечно, статья эта в нашем Кодексе есть, да только толку от нее никакого. Фактически никого по ней не осуждают, да и осудить не могут, потому что потерпевший, он же основной свидетель, не может давать показаний: ведь он уже наложил на себя руки. Бывает, конечно, что дела открывают, да только попытки эти в большинстве случаев ни к чему не приводят.
— Так, Павел, хватит строить из себя Дон-Кихота! — взревел полковник. Судя по всему, он не на шутку разозлился. — Дельце-то вы раскручиваете под прикрытием, и сами знаете чьим! А ну как прикрытие ваше накроется медным тазом, что тогда? Вас же, милые мои, и выберут стрелочниками. Никакие былые заслуги вас уже не спасут!
Я видела, что Паша вот-вот скажет что-нибудь такое, о чем потом будет сильно жалеть, и поэтому предостерегающе ухватила его за рукав.
— Конечно, Модест Петрович, — вот и я ему твержу — обязательно — непременно — спасибо за совет — разрешите идти?
Полковник только вздохнул и рукой махнул.
— Ступайте! — горько вымолвил он. — И помните о том, что я вам сказал. Потом будете ведь жалеть, что не послушались, да только поздно будет!
С этим зловещим напутствием мы удалились из кабинета.
— Хочу домой, — внезапно сказал Ласточкин, когда мы шли по коридору. — Надоело всё. И все надоели.
Мы собирались спокойно перекусить, позвонить Андрею и обсудить план действий, но не тут-то было. Только мы вымыли руки и прошли в кабинет, только Павел успел снять куртку и повесить ее на вешалку, как дверь распахнулась, грохнув створкой о стену, и в кабинет влетела разъяренная мать Парамонова. Она начала с того, что швырнула в меня стопку бумаг, которые мирно лежали на столе. Мы! Как мы смели! Выкапывать ее сына! Да она нас изничтожит, живьем зароет в землю, добьется нашего увольнения! Она сделает так, что нас с Ласточкиным даже дворниками не возьмут! Да кто мы такие? Да какое мы имеем право!
— Может, вам вызвать доктора, Наталья Петровна? — любезно осведомился Ласточкин, которому все эти вопли и истерики были не впервой. — А то вы очень уж смахиваете на буйнопомешанную.
Старуха стала шипеть, как змея, и наступать на него. Ах он, продажная полицейская сука! Нет, она этого так не оставит, видит бог, не оставит! Мы еще пожалеем! И эта сука (это обо мне) тоже пожалеет, что вообще родилась на свет!
— Ладно, старая шлюха, — прозвенел от дверей знакомый спокойный голос. — Кончай концерт и пошла вон отсюда. Я сказал, вон!
Честное слово, я почти обрадовалась появлению Арбатова с его громилами. Но Наталья Петровна… Я никогда не видела, чтобы человек так сдулся, как проколотый воздушный шарик. Она съежилась, как побитая собачонка, и метнула на Арбатова взгляд, полный огнедышащей ненависти. Мелкими шажками она просеменила к двери, но на прощанье все-таки не удержалась и злобно выплюнула:
— Вы еще пожалеете об этом. Все пожалеете!
— Брысь! — коротко ответил Арбатов. Парамонова, съежившись еще сильнее, вышла, очень тихо притворив за собой дверь.
Я пожала плечами и стала подбирать бумаги, которые рассыпались по полу. Арбатов присел на корточки и стал мне помогать. Бросив взгляд на Ласточкина, я увидела, что мой напарник явно недоволен. Интересно, что именно его так рассердило? Слова Тихомирова? Визит старой дамы? Или, быть может, что-то еще?
— Резко ты ее тормознул, — сказал Ласточкин.
— Почему? — отозвался Юрий Данилович. — Очень даже по существу. Тебе бы не помешало с ее биографией ознакомиться. — И тут же, без перехода: — Ты уже звонил графологам?
— Нет.
— А стоило бы позвонить.
Ласточкин дернул щекой, взял телефонную трубку и набрал номер. Закончив короткий разговор, он вернул трубку на место.
— Что говорят эксперты? — поинтересовалась я, садясь за стол.
Мой напарник большим и указательным пальцами потер углы рта. Когда он так делал, это обычно означало, что он находится в сильном смущении.
— Эксперты утверждают, — голос его звучал на редкость безжизненно, — что все письма написаны почерком Парамонова.
— Значит, это не подделка? — спросила я.
— Нет. — Он устало облокотился о стол. Чувствовалось, что неожиданное заключение экспертов выбило его из колеи.
— Именно поэтому его мать так резво прискакала к вам, — сказал Арбатов, безошибочно выбрав для себя тот свободный стул, который не шатался. — Она отлично знает, что сын жив, и боится за него.
Я взглянула на Юрия и про себя подумала, что старой мегере определенно есть чего бояться.
— Вздор, — неожиданно заметил Ласточкин.
От звука его голоса я аж подпрыгнула на месте:
— Что?
— Да вздор все это! — со злостью закричал Ласточкин. — Как вы себе это представляете? Он живет где-то в районе Арбата, пишет жене письма и опускает их в почтовый ящик? Так, что ли? А как же тогда быть с отпечатками? Нет его отпечатков на последнем письме, нет, нет!
— Но ведь эксперты… — начала я.
— Да плевать я хотел на экспертов! — отмахнулся Ласточкин. — Ты хоть знаешь, какие штукари бывают в этом деле? Эти, мать их, виртуозы, которым подделать чужой почерк — раз плюнуть! И что, часто их ловят? А эксперты разве никогда не заблуждаются? Помнишь то дурацкое дело о завещании? То ли была там подпись подделана, то ли нет, и сначала решили, что да, а потом все-таки оказалось, что нет. Ну так там тоже эксперты были — ого-го! А в нашем случае, — тут Ласточкин посмотрел прямо в глаза Арбатову, — ведь и заказчик конкретный имеется. Ну и чего он хочет? Найти Парамонова. Прекрасно, стало быть, это почерк Парамонова. Вот и все!
— Значит, — промолвил Арбатов в пространство, — несмотря на заключение графологической экспертизы, ты думаешь, что не Парамонов пишет эти письма. Так, что ли?
— Да не мог он писать их! Просто — не мог! Это нонсенс!
— А как же тогда быть с поведением его матери? — продолжал Арбатов.
— А что в нем особенного? — удивился Ласточкин. — Любой человек поступил бы на ее месте точно так же.
— Я так понимаю, — заметил Арбатов негромко, — капитан не возражал бы против того, чтобы гражданин Парамонов оставался мертвым.
— Пусть Костя, наш лучший патологоанатом, проведет экспертизу останков, — сухо ответил мой напарник. — Вот тогда уже действительно можно будет говорить о чем-то конкретном.
Арбатов, не отрываясь, сжигал его взглядом.
— Помнится, кое-кто из присутствующих в свое время выдвинул гипотезу, что эти письма мог писать я, чтобы вынудить жену Парамонова сдать ее мужа, — уронил он в пространство. — Ну так вот, капитан. Этих писем я не писал.
Я поперхнулась и закашлялась. По-моему, Ласточкин никогда и не принимал эту гипотезу всерьез, а выдвинул ее лишь для того, чтобы разговорить Ларису Парамонову. Интересно, откуда Арбатов мог узнать об этом? Жучки в квартире Ларисы? Или… или столь натурально изображавший неимоверное горе Николай Рыбников, этот не случайно подвернувшийся утешитель, просто-напросто работал на него?
— Всего хорошего, — со своей обычной вежливостью промолвил Арбатов, поднимаясь с места.
Только когда он скрылся за дверью, я вспомнила, что хотела спросить его, зачем он на самом деле к нам приходил, но было уже поздно. На Москву наваливался туманный весенний вечер.
— Знаешь что, — сказал Ласточкин после паузы, — пора нам по домам.
И мы отправились домой.
* * *
— Вы что мне прислали на экспертизу, а? — кричал по телефону возмущенный Костя на следующее утро. — Вы бы хоть предупредили, в самом деле! Черт знает, что такое!
Ласточкин опаздывал, оттого мне пришлось принять на себя весь водопад Костиного негодования. Костя, изучающий кости! Хороший каламбур, а?