И она при этом очень выразительно косилась на Машу, которая заваривала себе чай, устроившись на подоконнике. Маша молча пила несладкий чай, сахар закончился, а идти в магазин было лень. Крошила в руке ванильные баранки на четыре части, отправляла их в рот и задумчиво рассматривала улицу.
На улице теплело день ото дня. Все зеленело, расцветало, лужи подсыхали. Это значило, что скоро станет совсем жарко и тогда Звягинцева Надежда Степановна увезет в летний лагерь ее Гаврюшку. И она – Маша – может не успеть купить ему на лето сандалии, а из старых он вырос. А не успеет потому, что у нее нет денег совсем.
Вернее, деньги были, но потом они куда-то пропали. Она и пропажу не сразу обнаружила. Это прямо как со сломанной ножкой от стула получилось. Стоял себе в углу, стоял, она и внимания не обращала, есть у него четвертая ножка, нет ее. И в тайник свой за деньгами не лазила. Полезла уже, когда вся эта странная галиматья с ее стулом произошла.
Девица орет, носится, понятых за рукава из угла в угол таскает. Все что-то пишет, пишет, сдвинув с Машиного стола скатерть, соседей опрашивает. Один дурак и сказал, что ножка от стула будто бы Машки Гавриловой, сам, мол, помогал ей его выбрасывать. Потом энергичная девица заставила всех прочесть протоколы, заставила всех поставить свои подписи, приказала ей неуверенным тоном никуда не уезжать и умчалась.
И больше не являлась. Нет, Маша Гаврилова слышала, что носилась она по их подъезду, на разговор с людьми напрашивалась, но с ней мало кто говорить стал.
Больно уж шумная она и деловая.
Так вот, пропажу денег Маша Гаврилова и обнаружила после ее ухода. И так противно ей сделалось.
Что же, подумала она тогда, милиция до того докатилась, что начала из-под скатерти – а деньги там были спрятаны – у людей последнее вытаскивать? Тех денег-то было полторы тысячи. Маша их собирала Гаврюшке на летнюю одежку. Хотела его нарядить во все новенькое, и чтобы не такое было, как у всех. Он же не сиротка круглая, в самом деле. У него мать есть, хотя ее к нему и не допускают в последнее время.
– Вы, Мария, сначала проблемы с соседями решите, – заявила ей Звягинцева, загораживая проход в детскую группу. – И с милицией! А потом приходите сына навещать. У нас приличное заведение, между прочим.
– А я, между прочим, его мать! – возмутилась тогда Маша Гаврилова.
– Вас могут лишить материнства, дорогая, – ухмыльнулась Надежда Степановна.
– За что?! Я сейчас не пью!
– Пить бросили, зато начали убивать?! – прошипела змеей воспитательница младшей группы и захлопнула у нее перед носом дверь.
Так вот и пошло со дня смерти Марго, и покатилось. Все гадко, противно. Сначала все угрозы ее в адрес Марго ей в вину вменяли. Тут она отбилась. Потом эта ножка от ее стула странным образом нашлась, и будто в кровищи этой мерзкой кобылы. Затем к сыну перестали ее пускать. Сказали, что, пока идет следствие и она подозреваемая, сына ей видеть не позволят. Кто уже успел доложить-то? Может, Марго с того света названивает?
Тут еще и деньги пропали неизвестно куда. И уже есть стало нечего, потому что с работы ее тоже турнули. Откуда-то узнали, что ее следователи допрашивали.
– Да мало ли кого они допрашивают?! – кричала она в отделе кадров. – Я же работаю!
Но ее вытурили с работы. И чай она теперь пила без сахара. Соня иногда угощала чем-нибудь. Все жалела ее. Только Маше от ее жалости еще противнее делалось и жить не хотелось совсем. Соня вроде бы и жалела и тут же почти в открытую обвиняла Машу в убийстве Марго.
– Смотри, Машка, как бы за тобой не пришли, – вздохнула она вчера, когда принесла ей оладьев. – Может, сбежишь куда?
Бежать Маше было некуда. И она решила сидеть сиднем дома и ждать, когда судьба наконец ею распорядится.
Она и распорядилась, послав ей на порог бравого офицера с красивыми умными глазами, которые всегда будто немножко усмехались.
– Не надо меня бояться, Мария, – сразу повелел он, погрозив ей пальцем. – Нам ведь с тобой нечего скрывать друг от друга, так?
– Мне нечего, вам – не знаю, – пожала она худенькими плечами.
– Дай-ка мне твою хижину осмотреть внимательно. Позволишь?
Он нормальный мужик был, не нахальный, не лез на рожон. Он хорошо говорил, толково.
– Валяйте, – позволила она. – Только что это вам даст? Я никого не убивала!
– Я знаю, – кивнул он с серьезным видом. – Иначе ты бы давно грела своей задницей нары, Мария.
– Ух ты!
Она не знала, радоваться ей или обижаться на милицейского красавчика, еле протиснувшегося своими широченными плечищами в дверной проем. Но, кажется, он верил ей и не унижал совсем, как другие. Звягинцева Надежда Степановна, например, не пустившая ее увидеться с сыном. Или работодатели, побоявшиеся оставить ее за торговым прилавком только потому, что ее допрашивал следователь.
– Вот тебе и ух ты! – развеселился Орлов, распознав с лета растерянность гражданки Гавриловой. – Ты мне вот что скажи, Мария Гаврилова, ты частенько оставляешь ключ в замочной скважине?
– Как это? – не поняла она сразу.
– Вот выходишь ты из комнаты, в магазин там или помыться, запираешь комнату на ключ и потом оставляешь его, не убирая в карман. Часто ты так делаешь?
Орлов был очень терпеливым, очень. Он ведь еще в тот первый свой визит торчащий ключ по ту сторону двери заприметил и на заметку себе привычку хозяйки этой комнаты взял. И вспомнил также, что давным-давно в такой же вот коммуналке жил его дядька. И так же вот, когда в кухню выходил, в туалет или ванную, комнату либо не запирал вовсе, либо с торчащим в замочной скважине ключом оставлял. В коммуналке же все на виду, кто на глазах у всех в комнату соседа попрется? Никто. Так думал каждый про себя и про соседа. Так же, видимо, думала и Маша Гаврилова, раз ключ имела обыкновение оставлять в замке, когда отлучалась.
– Ключ-то… – она растерянно поморгала. – Так в кухне когда или в ванной, даже и с мусором когда ухожу, не запираю. Если только на работу, в магазин или к сыну иду, тогда запираю. А когда в доме-то, чего зря замком щелкать?
– А ключ для чего в замке торчит?
– Так замок старинный английский, захлопнется вдруг, тогда не войдешь. Вот и страхуюсь, и на предохранитель ставлю, и ключ оставляю в замке на всякий случай.
– Отлично, Мария. – Орлов шлепнул здоровенными ладонями, того гляди вприсядку пойдет. – А теперь тебе придется основательно напрячь память и кое-что вспомнить. Идет?
– Постараюсь.
Совсем этот бравый офицер засмущал бедную Машу Гаврилову. Где же ей было памяти-то этой взяться? Пропита она давно, память ее. Сейчас хоть и перестала выпивать, а голова по-прежнему туговато варит. Оттого, может, и стул со сломанной ножкой проморгала.
– Итак, ты должна вспомнить, дорогая, оставляла ли ты открытой комнату в дни, предшествующие убийству Маргариты Шлюпиковой?
– Конечно, оставляла, – выпалила она с облегчением.
Уж это-то она помнила. Когда Марго со своим красавчиком явилась, Маша только из ванной выбралась, дверь не запирала. Потом вечером готовила себе что-то в кухне, тоже дверь была раскрыта. Да и вообще она в те дни почти никуда не ходила, не ее смена была за прилавком стоять, потому ключ в замке и торчал почти всегда.
– Молодец, – похвалил ее Орлов, внимательно выслушав рассказ. – А теперь у меня к тебе еще один очень важный вопрос…
– Задавайте, – покивала она, вдохновленная его похвалой.
– Вспомни, только подумай сначала основательно, хорошо?
Она снова кивнула.
– Вспомни, кому ты рассказывала о том, что угрожала Марго? Рассказывала или вас кто-то мог слышать? Вспоминай основательно, Мария! От этого твоя судьба зависит и судьба твоего парня.
– Какого парня? – опешила она.
– Сына, в смысле.
– А… А как это? При чем тут он? – Она перепугалась так, что лицо у нее посерело, а плечи налились такой тяжестью, будто по пудовой гире в каждой руке повисло.
– Да я не в том смысле, дурочка. – Орлов цокнул языком, ну не мог он с бабьим племенем как надо общаться, не хватало ему природной деликатности, хоть убей. – А в том, что, как только расследование закончится и с тебя снимут все подозрения, я постараюсь помочь тебе собрать документы и ходатайства там всякие, чтобы ты его вернуть смогла.
– Да вы что!!! Правда?! Не врете?! И Гаврюшку мне вернут?!
– Я же сказал, что постараюсь, Мария, – чуть осадил он расчувствовавшуюся женщину. – А все дальнейшее будет зависеть только от тебя, поняла?
– Да, да!
– Так вспоминай давай, кому рассказывала, кто мог вас подслушать, кроме любовника Марго, ну?
– Так тут и вспоминать нечего.
Маша глубоко вдохнула воздух, который будто провалился куда-то после обещания бравого офицера. Ну нечем дышать, хоть ложись и умирай! И в голове такой гул поднялся, и в сердце горячо-горячо, словно плавится там что-то.
– Давай, давай, – поторопил ее Орлов, которому не терпелось услышать подтверждение своих догадок.
– Давай, давай, – поторопил ее Орлов, которому не терпелось услышать подтверждение своих догадок.
– Слышать нас никто не мог. Разговор возле моей двери происходил, как раз напротив входной, – сдавленным голосом начала она рассказывать, боясь разреветься от неожиданного счастья, забрезжившего где-то там вдалеке. – Кто на работе был, у кого комната далеко, не слышно оттуда. В кухне никого не было, чтобы подслушать. Туалет тоже пустовал.
– Значит, подслушать вас никто не мог?
– Нет.
– А ты кому-то рассказывала, да?
– Рассказывала. Соне Миндалиной, соседке. Ей рассказывала.
– Эта та полная еврейка, с которой я беседовал?
– Да, она.
– Расскажи мне о ней, кто такая, с кем живет, с кем дружит? В каких отношениях с Марго состояла?
– Соня? – Маша пожала плечами, не понимая, куда клонит офицер. – Она одинокая. С Марго она в нормальных отношениях была, не собачилась, одним словом. Ни с кем не дружит, ни к кому в гости не ходит.
– А к ней?
– А к ней только Сашка.
– Сын?
– Да нет. Сосед бывший. Он ее квартиры лишил, Соня бомжевала долго. Он ее потом нашел, каялся. Говорит, что бог его наказал за все. Жены лишился, здоровья нет. И сюда он ее поселил. За комнату будто тоже он платит.
– А ее квартиру вернуть ей не пытался, нет? – ухмыльнулся недобро Орлов.
Ишь, доброхот какой Саша этот! Грехи, стало быть, замаливает, комнатку женщине в коммуналке снимая. А то, что живет в ее квартире, словно так и надо. Давил бы таких Орлов без суда и следствия.
– Я не знаю, пытался он или нет. Может, Соня сама отказалась туда вернуться. У нее ведь вся семья погибла, ей там худо было в тех стенах-то.
– Хорошо, – скрипя зубами, согласился Орлов. – Когда в последний раз приходил Саша?
– Ой, я не помню, – смутилась Маша Гаврилова. – Он ведь как зайдет, нырнет в комнату к Соне и не видно его.
– А часто заходит?
– Да по-разному. Он ей вещи приносит, еду. Когда деньги дает. Она любит его, Сашу-то.
– А за что любит-то? За деньги?
– Да нет… – Маша задумалась ненадолго. – Наверное, любит потому, что ей больше любить некого.
Больше любить некого…
Эта нехитрая житейская мудрость бывшей алкоголички не давала Орлову покоя всю дорогу, пока он домой возвращался.
Что же получается, рассуждал он за рулем своего автомобиля, если некого любить, то станешь любить кого попало? Так, что ли? И если его вот сейчас неудержимо начало тянуть к Владе Удаловой, то это не по какой-то милой сентиментальной причине, а потому, что у него давно не было женщины. Еще потому, что в его окружении женщины попросту отсутствовали. А также еще потому, что на них у него просто не было времени. И что получалось?
И получалось, что Влада, появившись в его кабинете, все эти пробелы восполнила, и Орлов волей или неволей ею стал интересоваться. Потом увлекся. А теперь его к ней уже и тянет, и скучает он по ней, если не видит несколько часов. И?..
Дальше-то что?! Влюбился он в нее потому, что больше любить некого или она того достойна?
– Дрянь какая-то лезет в голову! – проворчал он, сворачивая к дому. – И не люблю я эту троечницу, еще чего! Гаврилова брякнула языком, а ты теперь голову ломаешь.
Голову он продолжил ломать и дома, но уже по другой причине. Очень уж ему не понравился новый персонаж в запутанном деле об убийстве Маргариты Шлюпиковой.
Саша…
Кто такой этот Саша? Что собой представляет? Судя по рассказам Марии Гавриловой, паскуда еще та. Это Соня Миндалина, очертеневшая от горя, млеет от его подачек, совсем забыв о том, что Саша сделал ее бездомной. Орлов великолепно понимает цену такой добропорядочности. Такой человечишко маму родную заложит, если понадобится.
Мог он, к примеру?..
И вот тут Орлов поймал себя на мысли, ловя вилкой макароны в тарелке, что без Удаловой ему не так уж хорошо думается. Пускай ее иногда и заносило, но рациональных зерен в ее вечной говорильне было хоть отбавляй.
Он отодвинул тарелку, взялся за телефон и минуты три мучился вопросом: звонить ей или не звонить? Время не раннее, раз. Угостить ее нечем, два. В квартире не прибрано, три.
Да и как еще она воспримет его приглашение? Может счесть за оскорбление? Запросто! Она ведь такая замороченная. Явится к нему, мало того что в очках бутафорских, так еще и дуэнью прихватит, чтобы ничего такого.
Может, где на нейтральной территории предложить ей встретиться? Может, в кафе пригласить? Тоже не вариант. В кошельке четыре сотни осталось.
Он даже приуныть не успел, Удалова – умница такая – догадалась, сама позвонила.
– Не спите, Геннадий Васильевич? – поинтересовалась вежливо.
– Не сплю, – пробурчал он, ругая себя за трусость.
Вот он уже и позвонить ей боится, хотя как начальник имеет полное право. А все Маша Гаврилова, вбила ему в голову, что его интерес к Удаловой вызван обыденным одиночеством, и ничем больше.
– А что делаете? – прицепилась въедливая девица. – Ужинаете? Вижу, свет горит на кухне.
– А ты, что же, под окнами моими стоишь?
– Да так, проходила мимо, – промямлила она. – У меня тут неподалеку подруга живет.
Проходить мимо можно было только от нужды великой, жил Орлов совсем даже не в центре. К тому же про подругу явное вранье, она вечно твердила, что очень одинока. Но Орлову вдруг стало так приятно, что он решился на правду:
– Это хорошо, что ты мимо проходила, троечница. А то я тут сидел и ломал голову, можно тебе позвонить или нет.
– Почему нет?
– У меня разговор есть, а из дома мне жуть как не хочется никуда. И пригласить к себе неудобно.
– Почему? – догадливым тоном поинтересовалась она.
– Вдруг ты что подумаешь, – рассмеялся Орлов. – Да и угостить мне тебя нечем. Одни макароны с тушенкой.
– У меня пицца есть. И еще помидоры, и еще… бутылка вина, – смиренным голосом отозвалась Удалова. – Так я поднимаюсь?
– Валяй, троечница.
Тут же молниеносно подсчитал, что на путь до его квартиры у нее уйдет минут пять-шесть. За это время он успеет со стола сгрести тарелку, крошки хлебные, вытереть пятна от утреннего чая. Убрать с дивана постель, засунув ее в шкаф. И носки свои собрать по углам, и брюки со стульев.
Черт, что она говорила про вино? Пицца у нее с собой, помидоры и вино еще. Факт, что специально готовилась к визиту. Не от подруги же с таким добром топает. Это… это очень позитивный фактор. Только вот бокалов у него подходящих для вина нет. Когда после ухода Ольги он фиалки мстительно в горшках засушивал, иной раз и по фужерам прохаживался, запуская их в стену. Наверное, теперь уж и не осталось ни одного. Он не проверял, незачем было. Из кружек чайных, что ли, пить?
– Я все принесла, – призналась Удалова со смущением и полезла в пакет.
Оказывается, все предусмотрела. И горячую пиццу, которую точно не от подруги волокла, и помидоры, перец и виноград принесла. Бутылка вина тоже в пакете оказалась, про которую она обмолвилась, и фужеры одноразовые на толстых некрасивых ножках.
– Я подумала и взяла на всякий случай. – Покрутив пластиковые фужеры в руках, Влада поставила их на стол. – Вдруг у вас нет.
– Вдруг и нет, – улыбнулся Орлов, с удовольствием ее рассматривая.
Нет! Ну уж нет! Не на безрыбье она ему понравилась, елки-палки. Хороша же. В самом деле хороша. И ножки, и ручки, и все к ним прилагающееся. И мордаха жуть какая симпатичная. Недаром она с волосами зализанными и в очках ходила, пытаясь себя изменить. На самом-то деле, вот как сейчас – волосы по плечам, а на ресницах тушь, – очень соблазнительной выглядела его помощница.
Ой, как бы чего не вышло, Орлов! Будто за спиной этот лизоблюд – Левин – сейчас стоял и хихикал ехидно. Словно кипятком на спину поплескивал, гад такой. И конечно же, все сразу испортилось. И настроение, и настрой гусарский, которым его, возможно, время от времени снабжал строптивый ген далеких предков.
Орлов нахмурился и в окно, как дурак, уставился, хотя там смотри не смотри, не видно ничего, давно стемнело. Влада тоже затихла, перестав резать помидоры и перец. Потом кашлянула едва слышно, будто разбудить его хотела, будто он способен был спать стоя, как лошадь, и спросила:
– Мне уйти?
– Почему? – Он даже не повернулся, хотя не хотел, чтобы она уходила, страсть, как не хотел.
– Вам неловко от моего прихода. Не надо было, наверное.
– Может, и не надо было, – кивнул он, повернулся, глянул в ее несчастное лицо и ободряюще улыбнулся. – Но раз уж пришла, не пропадать же пицце, так ведь?
– Наверное, – видно было, что она не знает, куда себя деть, но старательно держалась. – Вам в салат перец черный сыпать?
– Сыпь, что хочешь, Влада, только не смущайся ты так!
– Да, как же, – выгнула она губы обиженно. – Вы кого хотите засмущаете.
– Больше не буду. Честно. – Орлов стукнул себя в грудь и поспешил залезть в свой любимый угол за столом. – Ты давай, давай хлопочи, раз пришла, я ведь так и не поел.
– Да, а где же ваши макароны?