– Здрасьте.
Валерка, а это был он, конечно же, пьяно щурился на Орлова. Свет из подъездного окна мешал ему рассмотреть гостя, тут еще голова от вчерашней вечеринки разламывалась. Хотел поутру Машку за опохмелкой послать, а она смылась.
– Здорово. – Орлов потеснил его плечом и вошел в квартиру. – Один?
– Один. А с кем еще-то?
– А собутыльники твои где?
– Какие собутыльники? – Валерка втянул голову в плечи, выпятил нижнюю губу и замотал головой, стараясь казаться донельзя убедительным. – Никаких собутыльников, начальник. Мы же все про правила общежития знаем и не нарушаем.
– Ага, а это что? – Орлов как раз добрался до кухни и указывал хозяину на второй стакан на столе и вторую вилку, опершуюся зубцами о край чугунной сковороды. – Кто был в гостях, признавайся.
– Так Машка зашла на огонек, – улыбнулся хозяин заискивающе. – Старая подруга решила меня навестить.
– Какая Машка? – Орлов ощутимо скрипнул зубами, поняв, что алкаш начинает привирать с ходу.
– Гаврилова.
– Сама зашла, хочешь сказать? Просто пошла в магазин за хлебом и ни с того ни с сего решила подняться наверх к тебе. И решила нажраться самогонки. И это после того, как я ей пообещал сына вернуть! Брешешь, паскуда! Давай быстро вспоминай, как все было.
– Чего вспоминать-то, чего вспоминать?! – попытался возмутиться Валерка, но вдруг перепугался и начал тут же соображать.
Не за бутылку самогонки с него теперь следователь спрашивает. Он ведь по убойным делам в их подъезд только и является. То все из-за толстухи рыжей ходил и в дверь к нему ломился, да только он не дурак – не открыл ему. Теперь-то с чего пожаловал? Не Машкину же нравственность блюдет.
– Все вспоминай, как было, – прошипел ему в лицо Орлов и подтолкнул его к столу. – Садись и быстро по порядку рассказывай мне.
– А че говорить-то, че говорить? Выпили да разошлись! – Валеркины плечи, как в пляске, заходили вверх-вниз, растопыренные ладони обескураженно разъехались в разные стороны. – Я даже не помню, как она ушла.
– А как с лестницы ее столкнул, да с такой силой, что она шею себе сломала и умерла, тоже не помнишь?! – снова заорал на него Орлов, и даже дыхание у него перехватило от внезапной жалости к погибшей Гавриловой.
Даже сам не ожидал того, как ему Машку будет жалко. Глупая девка с некрасивой своей неказистой жизнью, отдушиной в которой был сын Гаврюшка. Все надеялась, все ждала с ним встречи, а теперь…
И малыш тоже напрасно будет ждать ее, и не скажет ему никто никогда, почему не пришла за ним мать. Отделаются краткой информацией в день его совершеннолетия, что умерла, мол, и все. А про то, как рвалась она к нему, как скучала и страдала, как хотела и пыталась забрать, никто не расскажет. А может, и не вспомнит о матери своей настоящей никогда уже Гаврюшка, потому что усыновить его могут. И уже чужую женщину станет он называть матерью.
– С какой лестницы?! – раззявил рот Валерка, вытаращив на Орлова остановившиеся глаза. – С какой лестницы, если я как упал вот тут в кухне, так здесь же и очнулся сегодня утром. Она же ушла, начальник!
– Зачем позвал ее к себе? Она ведь не сама пришла, я знаю. Она не могла сама к тебе прийти.
Почему-то Орлову важно было знать именно это о Гавриловой. Он ведь не мог в ней ошибиться, рассмотрев хорошего человека. Не могла она так вот запросто спустить на дно стакана с самогонкой свою мечту о сыне.
– Если ты, сука, мне сейчас все не расскажешь, то прямо отсюда потопаешь в следственный изолятор. И оттуда тебе уже никогда не выйти, понял!!! – Против воли своей он трепал Валерку за воротник рубашки, хотя дотрагиваться до него было тошно, и орал, орал, орал так, что, наверное, на лестнице его было слышно. – Я на тебя не только Машкину смерть повешу, я на тебя еще и смерть Маргариты Шлюпиковой спишу. И получишь пожизненное, алкаш чертов! Понял меня?! Понял???
– Да, да, да… – Голова у Валерки болталась в вороте грязной рубашки, чудо, что не оторвалась и не закатилась под стол. – Все понял, все расскажу! Не трогал! Никого не трогал!!! Ни Машку, зачем она мне?! Она мне даже нравилась! Ни рыжую! Это не я!
– А кто?!
– Сначала Сашка Сонькин, а потом не знаю, – икнул перепуганный Валерка и скуксил лицо, намереваясь заплакать. – Я ведь Машку для того и позвал, чтобы правду ей сказать. А то она все Соня, Соня! Соня денег дала на хлеб, Соня супчика налила, чайку с сахаром! А они эти, Соня с Сашей, знаешь какие!
– Давай все по порядку, и побыстрее, времени у меня на тебя нет. Не вспомнишь, что и как было, будешь вспоминать в изоляторе. – Орлов обессиленно привалился к давно не крашенной стене.
Не ошибся он в Маше Гавриловой, не сумевшей прожить свою короткую жизнь правильно и красиво. Не сама она явилась к бывшему собутыльнику, а он ее позвал. И не просто позвал, а заманил, пообещав рассказать правду об убийстве Марго. Она сдалась, пошла, а тут уж не выдержала и выпила.
– Пить-то ты ее заставил, гадина? – сморщился Орлов, выслушав подробный рассказ о том, как Валерка подкараулил вчера Машу на лестнице. – Она же завязала с этим, а ты ее заставил.
– Да не то чтобы, но… – Валерка уронил давно не мытую голову на грудь. – Не одному же пить. Вот и уговорил, что за правду, мол, должна пригубить. Но не особо-то уговаривал, начальник. Она сама ошалела от правды моей и то и дело к стакану прикладывалась.
– Так правду мы услышим или как?..
В то злополучное утро, когда Валерка стал невольным носителем страшной правды о гибели Маргариты Шлюпиковой, все, включая небесную канцелярию, будто сговорились сделать его жизнь несносной.
Сначала ему снились бесконечные кошмары, и сколько бы он ни пытался просыпаться, они продолжались после того, как он снова засыпал. Потом оказалось, что те заветные двести граммов спирта, что он припрятал с вечера, куда-то странным образом испарились. Похмеляться стало нечем, а надо было, потому что голова болела не столько от выпитого накануне, сколько от кошмарных сновидений. Да и вообще от подлости мирской, к которой ранимая Валеркина душа была весьма восприимчива.
Он вышел из квартиры, дверь не стал запирать, на всякий случай подперев ее табуреткой. Он так всегда делал, когда надо было срочно делать ноги от неожиданных визитеров: он ведь много кому в этом районе задолжал. Так вот, вышел он на лестничную клетку, поискал окурки. Не было. Решил спуститься ниже. Пошел. Слышит шепот. Странный такой шепот. Зловещий даже.
– Почему зловещий-то? – переспросил Орлов, решивший, что Валерка нарочно сгущает краски.
– Так мужик все время отнекивался, а баба ему угрожала будто.
– Угрожала?
– Ну… Угрожала или приказывала, не знаю точно. Слышно не было. Но я заинтересовался и почти ползком по ступенькам вниз. Мне их слыхать, а им меня – нет.
Спустившись таким вот образом почти до первого этажа, Валерка услыхал, как открылись дверцы лифта, как Марго, а он уже успел ее рассмотреть в лестничных пролетах, чем-то двери подперла. Потом снова приказала что-то мужику. Затем Валерка услыхал звук удара, стон и ругательства Марго.
– «Скотина, не мог потише стукнуть! – так вот прямо и сказала она, – вспоминал Валерка. – Ладно, говорит, забирай все и вали отсюда. Дальше не твоя забота. Помнишь, куда что должен положить?» Он ей подтвердил, что помнит.
– И куда этот мужчина подевался с тем, что забрал?
Ай да Влада! Ай да троечница! Все ведь правильно угадала! Мало в чем ошиблась! А он еще над ней потешался, романисткой ее называл. А она…
– Так пошел на выход, – заморгал Валерка, глядя на Орлова с заискивающей правдивостью. – Он на выход из подъезда, а я к подъездному окну. Гляжу, а это Сашка Соньки Миндалиной. Не сын он ей, нет. Опекает будто. Только Машка мне вчера сказала, что Сашка этот сначала Соньку из ее квартиры выжил, и она по помойкам скиталась, а потом опекать стал. Так-то…
– Дальше что? – перебил Орлов его воспоминания. – После того как ты увидел выходящим из подъезда благодетеля Софьи Миндалиной – Александра, что было дальше?
– Так не знаю я! Домой пошел. – Валерка быстро отвел взгляд от настырных глаз Орлова и вздохнул. – Потом, правда, меня еще кое-что насторожило.
– Что же? Давай не тяни, а то по затылку получишь, – пообещал Гена.
– Так через пару дней, а может, через день, не помню, Сонька вдруг подъезд взялась убирать. – Валерка потер затылок и вздохнул с глубочайшей тоской. – Хоть бы банку пива, начальник, башка трещит.
– Она у тебя еще не так затрещит, если говорить не станешь, – пообещал Орлов, но за полсотней все же в карман полез. – И что удивительного в том, что Софья Миндалина взялась подъезд убирать? Если мне не соврали, то подъезд убирают сами жильцы.
– Да, но каждый убирает свою площадку и лестницу вниз до следующей площадки. А ее с веником и тряпкой к нам наверх занесло. Спрашиваю, чего это ты тут? А она не ответила. Глянула своими черными глазищами и промолчала.
– И что дальше-то?
Он знал, конечно, что было дальше, но показания есть показания, их еще к делу в виде протокола приобщить надо.
– И тут же следом ваша женщина из милиции является и начинает всех допрашивать. Где-то, мол, наверху нашлась ножка от Машкиного стула. Этой, мол, ножкой Марго по башке и саданули. Я ведь специально в понятые напросился, чтобы в курсах быть. И слушал, что Сонька мелет. И диву давался, как человек брехать может, не моргая.
– А в чем она соврала?
– А в том, что головой качала и на Машку все косилась, как, мол, такая неказистая с виду да хлипкая могла убить Маргариту. Бедная, мол, женщина!
– А ты промолчал?
– А чего мне было соваться?! Я же знал, что Сашка Маргариту не убил. Она ему еще что-то вслед шипела. С чего она померла-то, не пойму?! – Валеркины глаза смотрели преданно на Орлова. – Сердцем, что ли, слабая оказалась, а, начальник?
– Да нет, помогли ее сердцу остановиться, – проговорил Орлов задумчиво. – Так никого ты больше в подъезде не видел в то утро?
– Нет, не видел. Только Сашку и Марго, когда они шушукались и когда он потом из дома вышел. И что Сонька ножку ту подбросила, тоже могу подтвердить. А кто еще-то? Конечно, она! Слышь, начальник… – Валерка пошуршал подаренной ему полсотней и спросил неуверенно: – А точно Машка сама померла?
– Упала она с лестницы, когда от тебя уходила, – снова нахмурился Орлов. – Очень неудобно упала.
– А может, того… Может, помогли ей?
– А кто мог ей помочь? – Орлов покосился в его сторону подозрительно, может, снова чего-то недоговаривает. – Как думаешь?
– Я не знаю! Кому она могла помешать-то?! Если только…
– Ну! – поторопил его Геннадий.
– Если только наш с ней разговор на лестнице Сонька не подслушала и Сашке своему не рассказала.
– И что это дает?
– А то, что Машка ведь сразу бы вам позвонила и доложила бы обо всем. Это я молчал как рыба.
– А почему, кстати, ты молчал? И такую ценную информацию от следствия утаивал?
Валерка стушевался, поняв, что самым неказистым образом оговорился и подставил себя. Заерзал на табуретке, заюлил.
– Да мне-то что с их делов, начальник? Мне до ихних дел… – Он выругался, смущенно прикрывая рот рукой. – Я бы и дальше молчал, кабы к Машке вы не цеплялись.
– Ладно, собирайся, Валера, поехали. – Орлов саданул алкаша по плечу.
– Куда поехали?! Да вы что?! За что, начальник?! Я все как на духу!
– Вот теперь надо и на бумаге, Валера. Нужно все записать за тобой, так ведь? К тому же ты теперь у нас единственный свидетель против Александра этого. А ценных свидетелей надо беречь. Ведь если это он на Машу напал ночью, то что он следом сделает?
– Что?! – Валерка испуганно съежился.
– Он за тобой придет, поверь мне. Если кто-то ваш разговор подслушал и Маше помог погибнуть, то ты на очереди.
Странно, конечно, что ночью к Валерке не пришли и не убили, подумал тут же Орлов. Если предположить, что Гавриловой помогли упасть с лестницы, то логично было бы предположить, что придут и к Валерке и устранят его как единственного оставшегося в живых свидетеля. Но…
Но для этого нужно было, чтобы кто-то подслушал их с Машей разговор на лестнице, потом долго караулил окончания их пиршества и…
Нет, вряд ли такое возможно. Скорее всего, Маша сама навернулась. Да и эксперты в один голос заявили, что следов насилия никаких.
Ладно, все равно надо брать Соню Миндалину и Сашку, решившего помочь Марго осуществить ее безумный план. Брать и дожимать, чтобы не осталось уже никаких непонятных моментов в первой части этого жуткого действа.
Как и по чьему сценарию разыгрывалась вторая часть, явившаяся причиной смерти Марго, пока Орлову и его помощнице было неведомо. Но он чувствовал, что находится где-то уже на полпути к разгадке, оставалось совсем немного. Лишь бы жертв больше не было, лишь бы все оставались живы.
Глава 19
Домик, где спрятал ее Сергей, оказался совсем крохотным, всего в две маленькие комнатки. Был еще закуток за печкой, гордо именуемый другом Сергея – Валентином – кухней, но там Эмма почти не бывала. Прокопченный черный угол с втиснутым в него дощатым столом, на котором гнездилась керосинка, пачка соли, стопка тарелок и две кружки, наводил на Эмму такую тоску, что она готова была бежать оттуда еще вчера. Но бежать было нельзя, если хотелось жить. Так велел ей думать Сережа. Надо было мириться и терпеть.
Она и терпела. Блуждала из комнатки в комнатку. Трогала чужие, пропахнувшие сыростью вещи, рассматривала чужие фотографии. Пыталась придумывать истории людям, застывшим перед фотографом с испуганными, ненатуральными улыбками и глазами навыкате. Даже несколько раз развлекала себя тем, что классифицировала этих людей, а их она насчитала девятнадцать общим числом, в соответствии со своими правилами.
Крупнолицый дядька с высоко зализанными густыми волосами, чаще других встречающийся на снимках, казался ей не просто оплотом этой вымершей давно семьи, он казался ей глыбой. Такой мощной глыбой, надежной, которую не свернуть, не расколоть, не раздробить и не подтопить ничем. Он наверняка и выстроил этот дом. Забил паклей все отверстия между бревен. Вставил рамы, украсил резными наличниками. Он и женщин своих заставил кружева плести и половики ткать.
Чтобы жена его и две дочери, а их безошибочно Эмма угадала на фотографиях, сами на что-то были годны, она сильно сомневалась. Все три его женщины были для него обременительным приложением, не более. Вялые, безжизненные лица, тусклые глаза, безвольные подбородки, понуро опущенные плечи. На что они были способны – его бабы? Только на то, чтобы подчиняться его несгибаемой воле. Они и подчинялись. И наткали половиков с красивым узором, и кружевных занавесок, скатертей и салфеток понаделали. И кадками солили ему огурцы, помидоры, квасили капусту и заготавливали впрок грибы.
Где они теперь все? Сережа сказал, что никого из прежних обитателей этого дома уже нет в живых. Эмму это и радовало, и огорчало одновременно.
Ее не найдут, не обнаружат здесь – это хорошо.
Но то, что дом и вещи в нем живы, а людей давно нет – было печально.
– Но после них остались дети, внуки, правнуки, – воскликнул он, когда она поделилась с ним своей печалью в очередной его приезд. – Они все давно разъехались.
– А как же дом? Они его бросили?
– Дом оставили. И не бросают, видишь, как здесь все ухожено. Это… Это часть их воспоминаний. Часть их прошлого…
А что в ее прошлом? Что в нем могло быть такого, что захотелось бы сохранить ее предкам? Нет, от роскошной квартиры со всей бытовой техникой и дорогой мебелью, от ее машины, гаража и денег дурак разве что откажется. Но это все не то! Этим все стали бы пользоваться, изживая со временем, а вот что захотелось бы после нее сохранить как реликвию?
Ничего! Да и некому после нее наследовать. Мама? Она не в счет. Инга умерла…
Вспоминая о сестре, на которую раньше втайне дулась из-за Марка, Эмма всегда плакала. Ее нелепая кончина приводила ее в ужас. А когда напоминала себе, что все это произошло по чудовищной случайности, из-за нелепой оплошности убийцы, ей становилось еще горше.
И так получалось, что наследников у Эммы не было. И ничего незабываемого, кроме бед и горестей, она оставить им, даже если бы они и имелись, после себя не могла. Во всяком случае, пока.
– Ты ничего не вспомнила?
Сергей приезжал к ней через день, выходные проводили вместе, и каждый раз, как он приезжал, он без конца теребил и теребил ее. Все время просил ее вспомнить. Только вот что?! Она ничего такого не помнила. Ничего! События тех отвратительных давних дней, когда все ходили, будто под негласным надзором, ею уже не раз были отсортированы, просеяны, что там еще…
– Ничего, Сережа. Я ничего такого не помню. Никаких контактов не было у меня тогда ни с кем. Вся с головой ушла в работу, и только.
– А Инге? Инге ты не могла ничего сказать?
– Нет. В том-то и дело, что нет. Она навещала меня часто, да. Но никогда при ней я не говорила о делах. Да я и вообще их ни с кем никогда не обсуждала. Ни с кем! Разве ты не помнишь?
– Помню, – усмехнулся он с горечью. – Со мной ты вообще ничего не обсуждала. Разве что цвет лака на твоих ногтях. И то не всегда.
– Прости.
Она научилась извиняться, и, как ни странно, это приносило ей удовольствие. Может, все дело было в нем – в Сергее? Он как-то так принимал ее извинения, с какой-то невероятной благородной вежливостью, что она ни разу не испытала урона своему достоинству. Стыд за прошлое – да, глодал. И ничего более.
– Что там нового, в городе, в фирме?
– Ничего! Марков принимался тебя искать, кажется, даже в милицию бегал.
– И?
– И ничего. Твоя мама его успокоить сумела, сказав, что твое отсутствие… Сейчас вспомню, как именно она сказала… – Сергей наморщил лоб. – Ага, вот! Она сказала ему, что твое отсутствие продиктовано обстоятельствами.
– И он не спросил, где я?