Глава 16. Зеленое белье
Такая тишина.
Хотя много звуков обрушилось, поглотило, завертело.
Но надо всем страшно царила тишина, ее хрустальные крылья, ее железный трон. Висела в невесомости ее мертвая круглая стальная корона.
Самолет стальной, а ведь поднимается в воздух. И самолеты умирают, самолеты бьются. Красиво летела длинная железная машина над горами, над островами, над ширью безумной воды.
Однажды коснулась колесами земли, покатилась немного и встала. И это уже была Америка.
Беличье колесо хлопот не прекратило вертеться. Но Ром не был белкой. Он стал удивленным наблюдателем собственной жизни; сам себе астроном, сам себе соглядатай.
Все говорили по-английски, и он изумленно обнаружил, что он все понимает. Другая страна, другая планета. Он космонавт, и он перелетел через миры.
Документы, бумаги, улыбчивые лица. Ему казалось: все тут добры, приветливы. Не как в России. Все расположены к нему, все хотят принять в нем участие.
Он отвык от такого внимания. Стеснялся. Боялся в университетской поликлинике предъявить справку от русского врача, где было написано по-английски про его сердце. В сверкающем кафелем кабинете иноземный врач проглядел бумагу, исподлобья просветил Рома рентгеном узких глаз. Ничего страшного, улыбнулся широко и радушно, будете заниматься гимнастикой, плавать в бассейне, вам нужны дозированные физические нагрузки. И все.
И все?
А лекарства?
Ну пейте ваши лекарства, да, конечно, вам так будет спокойнее. Вам нужны не лекарства, а режим. И воздух. Свежий воздух. Спите с открытым окном.
И Ром стал спать с настежь открытым окном.
Кровати у него не было. Вместо кровати на полу лежал надувной матрац.
Подушки и белье Ром купил зеленого цвета. Ему казалось: он спит в траве, на лужайке.
Просыпался и думал: «Америка, ведь это Америка!»
Звезды крутились над ним в зените в калейдоскопе дней и ночей. Он осваивался, узнавал новую землю, узнавал себя – нового и необычного. Это ощущение было похоже на сбрасывание змеей старой высохшей шкуры. На свет появлялось иное существо. Оно обросло мышцами, упругой гладкой кожей, новыми нервами и новыми кровеносными сосудами.
А еще новыми мыслями. Бешеное биение в висках тоски и печали прекратилось. Мысли набегали на берег сознания, отбегали, таяли далеко в море чужой жизни, и охватывало невиданное спокойствие – Ром чувствовал себя звездой, ровно и мощно горящей, испускающей поток лучей в ледяное ничто.
Он говорил себе: только гляди вокруг, гляди внимательней, не удивляйся ничему, только радуйся.
И он заново учился радоваться.
Он радовался островерхой старинной башне с часами, стоявшей у ворот университета; радовался, когда часы били и гулкий медный звон плыл над зелеными бархатными лужайками, над кустами, что мочили ветви в теплой воде зеленых прудов. Радовался сэндвичам с ветчиной в университетском буфете. Радовался кофе в бумажных стаканчиках – автомат, как бешеный верблюд, выплевывал горячий кофе, он брызгал Рому на руки, и Ром смеялся.
Радовался пенью птиц за окном: они начинали петь очень рано, еще ночью, когда россыпь звезд стояла над Алабамой, а рыбы в прудах спали, чуть пошевеливая хвостами. Птицы будили его вместо будильника. Радовался, когда научный руководитель вонзался придирчивым прищуром в значки и крючки и черные узоры его формул и вычислений. Радовался, если его, новичка, приглашали на пикник с аспирантами и профессорами: они сидели на берегу пруда, белые факелы магнолий, жужжанье толстых огромных шмелей, накрытый пластиковый стол, жареная свежевыловленная рыба, сухое аргентинское вино, все смеются и поют песни, и Ром поет вместе со всеми.
Радовался морозной, строгой тишине лабораторий. Научным книгам – он обнаружил, что в Америке дорого могут стоить книги по физике, математике, астрономии, и скачивал их из Интернета, и сам верстал, и сам переплетал, и получалась живая книжка, и дороже всего она ему была. Так смастерил он себе «Теорию поля» Ландау – Лифшица, «Небесную механику» Шарлье и много других важных книг.
Обрадовался походу на концерт известной в этом жарком южном штате певицы Келли Роуз: она пела громким веселым голосом песни в стиле кантри, подыгрывая себе на маленькой, чуть побольше банджо, гитаре. После концерта подошел к певице с букетом азалий, а она, быстро глянув на него из-под густой светлой челки, не растерялась, тут же пригласила к себе в гостиничный номер, и он пошел, и они крепко обнимались на широкой, как плот, жесткой кровати. На другой день Келли давала еще один, последний, концерт в университетском городке. После концерта Ром пришел к ней за кулисы, бледный, и сказал:
– А теперь пойдем ко мне.
В его келье они сразу залезли под одеяло. Ром обнимал девушку и чувствовал: нет. Не то.
Не та.
– Келли, прости, – сказал, задыхаясь. – У нас с тобой не получится.
– Ты прекрасный мужчина, – удивленно вздернула брови певица. – У тебя все о’кей! Что – не получится?
– Жизнь.
– А ты хочешь переспать с девушкой и сразу построить с ней жизнь?! Ну ты и глупец!
Обиженная, она дернула плечами, ушла, схватив гитару.
И, когда Келли ушла, Ром сказал в пустоту, будто ей вслед:
– Я рад, Келли, что ты у меня была, спасибо тебе.
Жизнь горела и сгорала, но это приносило не горе, а радость.
Он хотел стать астрофизиком, и он становился им.
Постепенно. Исподволь. Не сразу. Шаг за шагом.
Профессора были им довольны. Студенты, которым он преподавал основы классической механики, думали, что он американец. Так безупречно звучал в кристальной тишине аудитории, над уходящим ввысь амфитеатром, его английский.
Глава 17. Крылья из марли
Старая Лусия вязала, сидя в кресле. Она вязала всегда, бесконечно: то разноцветный полосатый носок, то длинный, как рыболовная сеть, шарф, то свитер с невероятно длинными рукавами, и никак не кончались рукава, а Лусия не спешила завершать работу, медлила. Распускала петли и перевязывала изделие. Начинала снова. Придирчиво, строго на вязанье глядела.
Фелисидад любила вечерами сесть на маленькую табуреточку у нее в ногах, и трогать вязанье, и глядеть на искрение спиц, и слышать тонкий, летящий пухом от высохших тонких губ голос доньи Лусии. Музыкальные пальчики, почти скелет; нежные желтые костяные спицы. Мы все станем спицами под землей. И нами свяжут новые земляные слои. Черные свитера, коричневые шарфы для бешеной шеи огня.
– Лусия, расскажи мне.
– О чем, детка?
– О чем хочешь.
Лусия вздохнула. Вязанье теплой и мягкой рекой струилось с ее колен на каменные плиты пола.
– Я уже так много прожила на свете, что у меня в голове каша из событий и приключений.
– А у тебя много приключений было?
Фелисидад взяла в руки длинный шерстяной рукав, обмотала его вокруг шеи.
– Ты имеешь в виду любовные истории?
– Ну хотя бы.
– Много. – Спицы ритмично двигались, стукались друг об дружку, шуршали. – Жизнь большая. Мужчин тоже много было.
– А почему же ты осталась одна?
– Все умерли.
Так просто. Все умерли, и все.
Холод пробежал по спине Фелисидад. Слушать рассказ расхотелось. Но губы сами спросили:
– А кого ты больше всех любила?
Губы Лусии смешно сморщились. Морщины образовали вокруг рта непонятный, тревожный узор.
– Одного музыканта. Я тогда работала в джазовом оркестре пианисткой. Я хорошо играла. Не хуже Консуэло Веласкес, а та была превосходная пианистка.
– А он на чем играл?
– На трубе. Золотая труба. Она так блестела в свете софитов. Я не могла отвести глаз.
– И что? У вас были ночи? Много ночей?
– Я вышла за него замуж, – словно про себя, для самой себя, сказала Лусия и расправила на коленях вязанье. – А потом его взяли в армию. И там убили. И все.
– Жизнь и смерть, – произнесла Фелисидад, чтобы хоть что-то умное сказать после этих слов, – так всегда?
– Всегда, – шепот полетел во тьму гостиной легче птичьего пера.
– Ты его похоронила?
– Да. Мне в гробу привезли его тело. Оно уже разлагалось на жаре, плохо пахло. Даже через крышку гроба доносился ужасный запах. Я, твоя тетка София и твой отец, мы похоронили его на кладбище Сан-Фернандо. А ты знаешь о том, детка, что мертвые приходят к живым?
Фелисидад молчала. Продела палец сквозь шерстяную ячею.
– Приходят, и еще как! – Лусия подавила вздох. – Они там живые. Надо это понять. Надо их кормить, поить, ублажать.
– Едой кормить? Человеческой?
– Не только, – бежали, бежали вдаль легкие костяные спицы. – Они любят нашу любовь. Нашу Силу. Лучше всего отдавать им нашу Силу. Но не всегда. Время от времени. А то Сила в тебе закончится. Уйдет из тебя насовсем. К ним.
Нежный свет тек золотым ручьем от лица старой Лусии, от сухих легких рук. Много музыки щупали, осязали эти руки. А теперь они копошатся в овечьей шерсти. Дети вырастают и дети родятся. Детям нужны теплые кофты, теплые носки, теплые телогрейки.
Хавьер присел на корточки, изогнулся и запустил руку под кровать. Пошарил там. Вытащил белое, облачное, сетчатое. Проволока просвечивала сквозь слои марли. Хавьер отряхнул марлю от пыли и приподнял ее над головой.
Крылья.
Он сам сшил, смастерил марлевые крылья. К Рождеству. Скоро Рождество, и елка, елки вспыхнут огнями по всему Мехико. А у него сюрприз. Ангельские крылья. И он – ангел. Он их наденет и полетит.
В комнатенке, где кроме него еще ночует Пабло с мальчишкой Даниэлем, никого. Он один. Он может полюбоваться на крылья. И даже примерить их.
Продел руки в проволочные петли. Крылья оказались за спиной. В маленькое треснувшее зеркало глядел Хавьер на себя, и у него становилось хорошо на душе.
Приблизил лицо к зеркалу и скорчил рожу. Показал себе язык. Беззвучно расхохотался. В улыбке не хватало шести зубов – выбили в стычке на свалке. Неужели он жил на свалке? А теперь вот живет в людском доме, среди людей. В семье. Спасибо сеньору Торресу.
Взмахнул руками. Белые крылья дрогнули.
– Я когда-нибудь отсюда на них улечу. Я ангел.
«Только никто об этом не знает».
Смотрел на свое лицо. Гримасничал. Потом застыл, благостно руки на груди сложил. Настоящего ангела изобразил. Получилось.
«Я летал над свалками, над отбросами и гостил во дворцах королей. Я никогда не умру. Я вижу время».
По лестнице простучали каблучки. Хавьер не успел сорвать крылья с плеч. Дверь распахнулась, на пороге – Фелисидад. В руке у нее резиновый песик, смешная игрушка.
– Даниэль!
Увидела крылатого Хавьера и застыла.
Хавьер задрожал всем лицом. Развел руками. Беззубо, глупо улыбался.
– А я хотел… сюрприз…
– Хавьерито! Я никому не скажу!
Подбежала слишком близко, тормошила. Обнимала за плечи одной рукой. Пальцами другой нажимала на пузо резинового песика, и песик попискивал.
– Правда не скажешь?
– Правда. Какие хорошенькие! Купил?
– Сам сшил. У Лусии нитки украл!
– Ух, молодец!
Взяла песика в зубы. Обеими руками мяла марлю, глядела на просвет. Смуглое лицо, россыпь смоляных пружинных волос просвечивали сквозь белую призрачную сеть.
«Она не знает главного. Я ангел. И она ангел. Мы оба ангелы. Я сошью вторую пару крыльев. Для нее. И мы оба улетим».
Взял в руки, отогнул одно крыло. Приложил марлю к лицу. Так, через марлю, придвинул лицо к Фелисидад. Она не отшатнулась. Просто засмеялась. Красиво смеялась!
И ему стало очень больно.
Хотел порвать марлю. Пальцы скрючились. Прогрызли в марле дырки, как мыши. Фелисидад выплюнула песика, игрушка упала на пол, и шлепнула Хавьера по рукам горячей ладонью.
– Эй! Не порть сюрприз! Это мои крылья! Это мне подарок!
– Правильно, – раскрыл рот, и глаза круглые. – Твои! А как узнала?
– Почувствовала!
– А песика мне принесла?
– Нет. Даниэлю!
Фелисидад вертелась перед ним, хохотала над ним, завлекала, соблазняла, утекала черным ручьем. Всем телом говорила ему: да я не для тебя, юрод, дурачок со свалки.
«И правда. Кто я такой? Приживал несчастный. А она, она дочь хозяина. Ей найдут хорошего жениха. Достойного. А я, я недостоин».
– Где Даниэль?
– Пако пошел с ним в зоопарк. Даниэль хотел поглядеть на носорога.
Фелисидад хотела убежать. Хавьер поймал ее за руку. Крепко пожал – и в страхе выпустил.
– Эй! Ты мне руку искалечил!
Дула на пальцы, рукой трясла. Каблуком притопывала.
– Ну, извини. Больше не буду.
Встал перед ней на колени. Марлевые крылья смешно тряслись, будто он плакал, и спина корчилась и тряслась в рыданьях.
Фелисидад положила руку ему на голову. «Как королева, а я слуга», – подумал он благоговейно.
Так, стоя на коленях, он и спросил ее:
– Хочешь, я расскажу тебе, как ты умрешь?
– Эй! – крикнула Фелисидад. – Замолчи!
Хавьер и не думал молчать. Слова текли из него, как сок из разрезанной агавы.
– Ты умрешь в родах. Ты родишь живого, хорошенького мальчика, а сама…
– Заткнись!
Она испугалась по-настоящему.
– Не от меня, жалко.
– Дурак!
Ее рука замахнулась. Пощечина умерла в воздухе.
Слезы текли по щекам Хавьера. Рот смеялся. Дыры в зубах чернели.
– Ты врешь! Я буду мать огромного семейства! И у меня будет лучший муж на свете!
Печальная, нищая улыбка взошла на лицо Хавьера. Взошла и надолго осталась там.
Так он стоял, глупо разведя руки, в изодранных белых прозрачных крыльях, и проволока позванивала на сквозняке, и шторы колыхались, и битое зеркало отражало пустоту распахнутой двери.
А ночью перед зеркалом у себя в комнатенке Фелисидад молилась. Она не хотела колдовать – она хотела молиться. Кому угодно! Божьей Матери Гваделупской! Богу Улитке! Да просто своей маме, Милагрос! Да просто… кому?
Богу? Она Его не знала.
Времени? Оно шло мимо, всегда мимо.
Звездному небу?
– Отведи от меня плохое! Отведи от меня смерть!
«Смерть», – сказал чей-то странный низкий, глухой голос в углу спальни. Фелисидад встала на четвереньки, выгнула спину. Прижалась лбом к глиняной плитке.
– Уйди…
Роса пошевелилась в кровати.
– Фели, Иисус-Мария, когда ты уляжешься наконец?!
Фелисидад умолкла. Ощупывала себя: живая, живая.
Глава 18. Пьян от любви
Ром, в стальном брюхе самолета, закрыл глаза. Стюардесса, идя мимо по проходу между кресел, все косилась на красивого русоволосого юношу: спит и спит, ни еды, ни питья не попросит, а от Атланты до Мехико три часа полета, можно и проголодаться.
Самолет накренился на правый борт. Заходил на посадку. Ром не открывал глаз. Он не спал. Перед глазами плыли формулы, чертежи, россыпи черных точек на белом – звезды в звездных каталогах. Каталог Гиппаркос, каталог Астромист. «Сколько буду жить, я не забуду, как бабушка мне пела. Как там бабушка? Окажусь в гостинице – сразу позвоню ей. Вчера у нее был такой веселый голос. Она обрадовалась моему звонку. Неужели нам остались из всей любви только голоса?»
Под крылом плыли в синей тьме огни. Он не видел огней глазами – он их воображал. Видел сердцем. Сердце билось ровно, полно. Когда оно так билось, он о нем забывал.
«Мы тоже огни. Мы горим. Вспыхиваем. Гаснем. Какая разница, сколько ты живешь – полсотни лет или полсотни тысячелетий? Звезды живут миллиарды лет и все-таки умирают. Но прежде чем умереть, они вспыхивают. Вот где чудо. Значит, счастье – во вспышке? А не в том, чтобы растянуть ее надолго, на целую вечность?»
Он не отстегивал ремень до полной остановки двигателей. Его затрясли за плечо. Он открыл глаза. Стюардесса обеспокоенно наклонилась над ним, спрашивала по-английски и по-испански:
– Как вы себя чувствуете?
– Спасибо, хорошо, – сказал Ром по-английски, а потом по-испански добавил: – Благодарю.
В гостинице он вытащил из кармана телефон и набрал номер своего покинутого русского дома. Долго-долго тянулись, плыли гудки. Никто не брал трубку. И его обдало изнутри кипятком. «Ничего, не дрожи, она просто спит. Просто уснула. И не слышит телефон».
Гостиничный номер трещал от сухости. Высокогорье. Интересно, когда-нибудь здесь идет снег? Кто-то пел под окном. Весело и красиво. Ром заслушался. Голоса удалились, растаяли. Надо спать. Завтра симпозиум этот космический. И у него доклад о планетах, открытых около ближайших звезд-карликов. Есть ли там жизнь? О, вполне вероятно. Возможно, что там есть жизнь. Карлик горит долго и неостановимо. На взгляд живого существа – вечно. Человек, бедная мыслящая жизнь, жонглирует маленькими шарами времени. Ему никогда не обнять звезду. А он все тянет, тянет руки.
Ром уснул с трудом. Телефон улиткой полз по гостиничному ковру. За окном переливался, горел и вспыхивал огнями Мехико, до самого утра.
Утром холодный душ, бритье, белая рубашечка. Ром с сомнением глянул в зеркало на свои торчащие светлые волосы, зло пригладил их мокрыми ладонями. Карлики, желтые, красные, белые, черные! Наше Солнце тоже карлик. Маленький желтенький карлик. Однажды взорвется и превратится в красный гигант. Огонь дойдет до орбиты Юпитера и съест с потрохами все планетки: Меркурий, Венеру, Марс. Ну и нас, само собой.
Потряс головой. Брызги разлетелись. Рассмеялся. Опять набрал номер бабушки. Гудки. Гудки. Не думать ни о чем плохом. Это запрещено.
На симпозиуме, в университете, чужие лица плыли мимо него, как холодные планеты. Он внятно читал доклад, и люди слушали его. А он слышал свой голос издали, из-под потолка. Акустика, реверберация. Пустота была полнотой, он чувствовал это. «Бабушка, бабушка, что с тобой?»