Он хватал телефон и крепко целовал его, прежде чем нажать кнопку.
Наступили летние каникулы, и он, дрожа от радости, собрался в Мексику. Профессору сказал:
– Я очарован этой страной!
Профессор, смахивающий на русского священника, понимающе, хитро погладил бороду.
– Летите, летите, Ром. Отдохните от формул и студентов. Мексика, экзотика, пирамиды, кактусы. Берегитесь, чтобы вас не съел крокодил! И не пейте слишком много текилы!
Чтобы сэкономить деньги, он не полетел в Мехико на самолете – поехал на автобусе. Двое суток в железной повозке по горам и пустыням. Чем дальше на юг, тем невыносимее палит солнце. Солнце, ближайшая звезда. Сколько раз он уже обошел вокруг тебя? А Фелисидад? Они оба еще очень молоды.
То и дело вынимал из рюкзачка маленький легкий ноутбук, радовался: вот специально для путешествий купил, дорожный вариант. Открывал статью, что писал для лондонского журнала «British Journal of Applied Physics». Закрывал. На экране появлялась фотография Фелисидад в ярко-зеленом платье. Обеими руками она, уцепившись за края юбки покроя «солнце», поднимала ее над головой. И смеялась! И сияли в смехе зубы на смуглом любимом лице!
Когда вылез из автобуса – она выросла перед ним, будто фокусник или Санта-Клаус какой добыл ее из широкого, необъятного новогоднего мешка. Стояла, раскинув руки, и чуть пританцовывала – ножки в туфлях на высоких каблуках отбивали чечетку радости. Потом ринулась к нему, а он рванулся к ней.
Пассажиры глядели, как русый парень и чернявая девчонка крепко обнялись и так стояли, покачиваясь, как на палубе в шторм.
Фелисидад подняла лицо.
Ром вытирал ладонями ее мокрые щеки. Собирал слезы губами.
– Феличка, Феличка…
Шептал он по-русски.
– Роман, я тибья лублу.
Схватил ее на руки, поднял.
Так стоял с ней на руках.
В сердце торкнуло, ударило.
«Уйди, боль! Не мешай! Не сегодня! Не сейчас!»
Послушалась. Ушла.
Так, с Фелисидад на руках и с рюкзачком за плечами, он прошествовал в здание автовокзала, и люди смеялись от радости, показывая на них пальцами, и кричали им: «Оле!» и посылали им воздушные поцелуи, а одна смуглая толстогубая приземистая старуха подняла толстую руку и перекрестила их, благословила.
Он забывал с ней все запреты. Все советы докторов. Он перестал чувствовать свое сердце – его биение прекратило граничить со страхом боли и мрака.
Вместо боли в груди поселилось небо. Много неба. Не ночного, черного: чистой синевы.
Фелисидад и Ром стали друг для друга праздником, и они не знали, как сделать так, чтобы праздник длился вечно. Они боялись, что праздник вот-вот умрет – завтра? или уже сегодня вечером? Ведь все всегда им говорили: любовь проходит, тает, как леденец во рту! – а праздник все не умирал, а любовь все длилась, все пышней расцветала, как магнолия, постепенно под солнцем разворачивая пахучие, белые плотные лепестки.
Фелисидад повезла Рома в Теночтитлан, и они взбирались сначала на пирамиду Солнца, потом на пирамиду Луны, и Ром задыхался, но лез и лез все выше и выше, а ступеньки были такие высокие, и он думал: «Великаны были эти древние майя или там ацтеки, что ли?» – а Фелисидад скакала по ступеням как коза, и сухой горячий ветер развевал черный пиратский флаг ее волос.
На вершине пирамиды Луны, оба мокрые как мыши, они уселись на горячий камень и спустили вниз ноги, и болтали ногами. Солнце пекло затылки. Ром снял кепку и полил себе на темя минеральной водой из бутылки. Отфыркивался.
Фелисидад хохотала.
– И мне тоже!
Он исполнил ее просьбу.
Он уже хорошо понимал по-испански, а говорил еще плохо.
Капли воды в черных косах звездами горели.
– Правда, здесь небо ближе? Мои предки считали Солнце богом!
– Мои тоже.
– Поцелуй меня!
– Por favor.
На жаре губы плыли под губами расплавленным, горьким шоколадом.
Фелисидад потерлась щекой о щеку Рома и спросила:
– А у тебя много девушек было там? В России?
Спросила – и пожалела.
Ром понял. Пожал плечами.
– Одна.
– Так мало? Я думала, ты донжуан!
Она уже смеялась, кудри тряслись от смеха.
Он тоже засмеялся.
– Хочешь, стану им?
– О нет! – спохватилась она. – Да, да! Делай что хочешь! Перецелуйся и переспи хоть со всем Мехико! Только всегда будь со мной!
Он наклонился к ней. Сейчас губы коснутся губ. Но еще не касаются.
– Я всегда буду с тобой.
– Почему ты так побледнел?
– Все в порядке.
Вдох, выдох. Выдох, вдох. Он должен правильно дышать, чтобы боль ушла. Пот тек по вискам рекой. Он вылил себе на затылок из бутылки последнюю воду.
– Не бойся. Я еще куплю. Сейчас.
Когда спустились с пирамиды вниз – у ее подножья плясали босые люди в индейских нарядах: головы украшены цветными перьями, в руках копья, обмотанные яркими лентами, на шеях каменные бусы подпрыгивают. Пронзительная музыка, рьяные барабаны!
«Барабан бьется как сердце», – подумал Ром.
Только подумал – Фелисидад поднялась на цыпочки и прямо в сердце его поцеловала. Сквозь рубаху он почувствовал ее угольно-жаркие губы.
«Да она и вправду колдунья. Мысли читает».
Фелисидад уже танцевала рядом с пирамидой вместе с индейцами, украдкой быстро выдернула одно перо из украшения вождя. Принесла, как собака, в зубах Рому. Ром вынул перо у нее изо рта и воткнул в петлицу рубахи.
– Это поддельный вождь. Театр. Для туристов. Бутафория, – она сделала презрительный жест пальцами. – Настоящие вожди не здесь.
– А есть такие вожди?
– Есть. Их осталось мало.
– Так же, как колдунов?
Она закрыла ему рот рукой.
Взявшись за руки, они побежали к маленькой пирамиде. Она возвышалась поодаль. Опять лезли вверх, все вверх и вверх. «Пусть я умру к чертям собачьим, а наверх залезу! Я от нее не отстану!» Пока взбирались, им под ноги прыгали странные, забавные зверьки, похожие на огромных остромордых белок с длинными полосатыми хвостами. Когда Фелисидад и Ром садились отдохнуть на каменные ступени, зверьки бросались к ним, вставали на задние лапы, тыкались носами им в руки, царапали коготками их рюкзаки.
– Носухи, – сказала Фелисидад и щелкнула ногтем по носу особо наглого зверька: он уже ловко, как человечек, развязывал лапками тесемки ее рюкзака.
– Носухи? Красивые!
Ром погладил странную огромную белку с полосатым хвостом.
– Они просят есть.
– У нас есть такос.
– О, ты взял с собой? Ты молодец!
Ром уже развернул пакет, отщипывал от такос кусочки. Возле него уже сидели носухи, умильно сложив лапы, ждали угощенья. Он кормил их с ладони.
– Да ладно их баловать.
– Что, что?
– Ай! – Она махнула рукой. – Корми! Повезло им сегодня!
Он понял, засмеялся.
Все тако им скормил.
– Ну вот, – обиженно сказала Фелисидад, – ни еды, ни воды. Умрем мы с тобой здесь!
– Не умрем, – тихо и весело сказал Ром.
Глава 25. Ребенок утонул
Они катались в красивой крытой лодке с широким днищем по прудам в парке Сочимилько. Лодки как домики: крыши расписные, не лодка, а терем-теремок. Мальчик-гребец с шестом вместо весла отталкивается шестом ото дна, и лодка плывет вперед. Изнутри другой лодки музыка доносится – там поют!
– Кто поет?
– Марьячис!
– Кто такие марьячис?
– А! Это наши певцы!
– Уличные певцы?
– Ну и что, они и на улице поют, да! И в парках поют! Но они не бродяги. Не нищие! Они – профессионалы! – Фелисидад подняла кулак над головой. – Они еще лучше, чем в опере, поют!
– Я верю.
– Хочешь, я закажу им песню? Для тебя!
– Я сам закажу!
Фелисидад сделала знак гребцу, и он подплыл к лодке, где сидел оркестрик из нескольких музыкантов и стоял и пел молоденький певец. Юноша, беря высокие ноты, прижимал руку к груди. К сердцу. Широколицый грузный седой мулат ловко перебирал струны огромной гитары. Гитара, как пышнобедрая женщина, еле умещалась у него на коленях. Второй мулат, помоложе, наверное, брат главного гитариста, озорно вертел в руках маленькую гитару, гитарку-ребенка. Женщина с высоко взбитым коком беспорядочно завитых волос, закрыв глаза, играла на скрипке, любовно притискивая ее к подбородку. Оркестр не заглушал голоса певца – его невозможно было заглушить, так он был звонок, чист и высок. Тенор, да еще какой! Голосил вовсю. На весь пруд, на весь парк. Ром вынул из кармана купюру, свернул и бросил тенору. Тот поймал.
– Песню для моей любимой! – проорал Ром.
– Какую закажете?! – прокричал певец.
Ром вдруг вспомнил, как бабушка пела, прищелкивая пальцами: «Кто в нашем крае Чилиты не знает, она так умна и прекрасна! И вспыльчива так, и властна, что ей возражать опасно… Ай-яй-яй-яй, ну что за девчонка! На все тотчас же сыщет ответ, всегда смеется звонко!»
– Кто в нашем крае Чилиты не знает! – залихватски пропел он по-русски. Марьячи закивал, расплылся в улыбке. Подхватил мотив. Импровизировал, крутил и вертел мелодию на ходу. Они уже пели с Ромом на пару. Ром сочинял слова. Перед его глазами стояла бабушка: в черном, усыпанном мелкими цветочками летнем костюме вертелась перед зеркалом, щелкала пальцами, как кастаньетами, откидывала седую голову назад и широко улыбалась губами, щедро накрашенными липкой вишневой помадой. Вот беда, слов не помнил! Придумывал. Пел, что в голову взбредет! Лишь бы в ритм попасть! Лодки стояли рядом, терлись бортами, гребец уперся шестом в дно, Фелисидад хлопала в ладоши, Ром пел по-русски, марьячи по-испански, а скрипачка так взмахивала смычком, что казалось – разрежет скрипку пополам, как нож – брус масла.
Ром осмелел и прыгнул на борт чужой лодки. Встал рядом с марьячи. Широкополое сомбреро парня било Рома по лбу. Ром разглядел серебряную вышивку – оторочку короткой куртки, узоры на обшлагах. «Позументы», – глупо подумал он.
У всех музыкантов, у певца и у оркестрантов, на груди повязаны банты, как у породистых котов.
Старый мулат тряхнул головой, давая дирижерский знак.
– Ай-яй-яй-яй! – грянули припев марьячис.
Фелисидад послала парню в сомбреро воздушный поцелуй. Сердце Рома прокололи длинной иглой. Он не подал виду. Все так же широко разевал рот – пел. И все-таки Фелисидад поглядела на парня! А не на него!
«Дьявол, – подумал он. – Дьябло».
– А теперь вот это: besame!
Обрадованный знакомой мелодией оркестрик грянул «Besame mucho». Ром протянул руку Фелисидад: прыгай, мол, через борт! Она не растерялась, руку Рома крепко ухватила, прыгнула из лодки в лодку. Скрипачка вела мелодию в ритме танго. Ром и Фелисидад, под пенье долговязого марьячи, топтались, как два медвежонка, думая, что танцуют танго, на маленьком пятачке деревянного настила на корме. На борту лодки красной масляной краской намалевано: «XOCHIMILCO» и нарисован череп и две скрещенных косточки.
– Не влезай – убьет, – пробормотал Ром.
– What did you say?
– Disculpeme, – сказал Ром.
– Маэ сэрсэ, – сказала Фелисидад.
– Mi corazon.
Музыку и танец оборвал дикий, долгий, растекшийся горячим маслом по огромному пруду женский крик. Крик затих так же внезапно, как и возник. Музыканты перестали играть. Марьячи перестал петь. Все воззрились друг на друга, спрашивая друг друга глазами: что это?
– Что это? – спросила Фелисидад густой и пряный, жаркий воздух, обращаясь ни к кому – к небу, к воде.
А старый курчавый мулат ответил:
– Кто-то утонул. Думаю, ребенок. А мать кричит.
– Гребите туда!
Гребцы погрузили шесты в воду. Скоро обе лодки уже качались там, где стряслась беда. На носу особо изукрашенной лодки – здесь гуляла свадьба, и на крышу изобильно навертели цветных шелковых лент, серпантина, дешевых ожерелий и бумажных фонариков, – скрючившись, сидела женщина с коричневой, цвета коры старого дуба, кожей; волосы висят вдоль лица, щеки, грудь расцарапаны в кровь. Женщина плакала так неистово, что задохнулась и теперь хватала воздух ртом, как рыба.
– Убейте меня. Убейте меня!
– Что она кричит? – спросил Ром, холодея.
– Она кричит, – Фелисидад вскинула на Рома угли глаз, – что хочет уйти вместе с ним.
– С кем?
– С ребенком своим.
Старый мулат крепко сжал гриф гитары.
– Кто утонул?
– Мальчик.
– Маленький?
– Восемь лет.
– Святая Мария! Не успел пожить! Бедная мать!
Парень-марьячи сдернул с башки сомбреро. Сбросил куртку с серебряной вышивкой. Под курткой оказалась синяя, как небо, рубаха. Он перепрыгнул на лодку к несчастной матери, сел на корточки рядом с ней, обнял за плечи.
– Я знаю, о чем он ей шепчет сейчас, – сказала Фелисидад. – Он говорит: давай я буду твоим сыном. Он прав. Так и надо.
– Я бы тоже хотел стать ее сыном.
– Давай ты лучше станешь сыном моего отца.
– Твоим братом?
– Моим мужем.
Ром сжал руку Фелисидад.
Он жил в гостинице, она – дома. Он еще ни разу не был у нее, и ни разу они не оставались на ночь у него в номере.
Они оба чувствовали, что и как надо делать, знали, что всему есть свое время, и не торопили время, и не медлили. Они держали друг друга за руки, и время перетекало из руки в руку – теплая, живая кровь.
А утонувший мальчик лежал на дне пруда, и напрасно гребцы и спасатели, дюжие мужики и отважные девушки ныряли в пруд, надеясь отыскать маленькое тело. Кто-то крикнул: «Хватит! Сам всплывет!» Марьячи выпустил из объятий плачущую мать. Сбросил синюю рубаху, скинул брюки. Под одеждой оказался неожиданно красивый, загляденье. Нырнул. Долго не показывался. Ром видел, как тяжело вздохнула Фелисидад. Наконец из водорослевой, тинной тьмы вынырнула мокрая голова.
– Я его нашел!
Марьячи подплыл к лодке и передал мальчика из рук в руки кричащих людей. Ребенка тут же начали откачивать, поднимали за ноги и трясли, пытаясь вылить из него воду, вдували ему воздух изо рта в рот. Напрасно: мальчик был мертв.
– Плывем обратно. На берег.
Губы Фелисидад дрожали.
– Тебе холодно?
– Мне плохо.
Ром обнял ее за плечи – так, как марьячи обнимал за плечи осиротевшую мать.
– Я согласен быть твоим мужем.
– Ты придешь ко мне домой?
– Да. Я приду к тебе домой.
Его обдало кипятком: вот чей-то дом в иной стране станет его родным домом. Почему так? Зачем так?
На корме свадебной лодки, с которой в пруд упал мальчик, стояла на коленях невеста и плакала, закрыв ладонями лицо. Край длинной фаты свесился за борт, намок в темной, зеленой, лягушачьей воде.
Когда они спускались по трапу на берег, занавес на лодке, где сидел оркестрик, откинулся, и на палубу вышел усатый человек в такой же расшитой серебряной ниткой куртке, как у парня-тенора. Желваки вздувались. Кадык играл под кожей. Ненавидящим, слепым взглядом провожал Рома и Фелисидад. Закурил сигару. Не докурил. Швырнул в пруд, на плоский гладкий лист нимфеи.
Глава 26. Сердце ананаса
У Рома в кармане доллары, и он меняет их на песо.
В Америке жизнь дороже, чем в Мексике.
Поэтому гуляем, милая Фелисидад!
О’кей, Ром, гуляем!
Горы и скалы, и песок на зубах, и кактусы лопатами торчат, и Фелисидад везет его на дачу к подруге Пепе, и кричит: «Осторожно тут ходи, тут змеи всюду!»
А потом Гуанахуато, город поцелуев. Здесь разрешено целоваться на каждом углу, вот они и целуются, и обнимаются так пылко, что люди останавливаются и смеются: вам прямо тут постелить, на тротуаре?
В горах близ Гуанахуато добывают серебро, и женщины здесь все в серебре: серебряные серьги, серебряные браслеты, серебряные броши. Фелисидад и Ром пьют из треугольных пакетов жирное молоко с клубничным соком, а потом едят в придорожном кафе бурритос, и Ром заказывает к столу кальвадос, и он пахнет русскими мочеными яблоками.
А это что за город? Это Вильяэрмоса. Мост через реку, детский счастливый визг Фелисидад: «Крокодилы!» Ром наклоняется через перила. Вдоль по реке плывут два крокодила. Два коричневых скользких бревна: одно побольше, другое поменьше. У бревен есть глаза. Выпученные, сумасшедшие. Глаза вращаются. Владыки реки плывут, быстро перебирая лапами под коричневой грязной водой.
Купаться здесь не будем – смеется Ром. Он уже хорошо говорит по-испански.
Сколько здесь пальм! Пальмы, пальмы. В их тени лицо Фелисидад становится полосатым, как шкура зебры. Они опять кормят носух – носухи здесь свободно расхаживают по улицам, непуганые, остроглазые, метут воздух пушистыми полосатыми хвостами.
Во дворах домов вольеры, а в них живут павлины. Ром глядит – павлин умалишенно распускает синий хвост. Хвост из синего вдруг становится зеленым. Зеленая молния, мгновенная слепота. Фелисидад, как ребенок, держит Рома за руку и прыгает на одном месте. «Развернул, развернул! Загадай желание!» У нас ромашки обрывают, думает Ром, а здесь на павлиний хвост загадывают.
– Уже загадал. И ты загадала?
– И я загадала.
– У нас ведь одно желание, Фели.
– Ну да! А что тут такого!
Опять смеются. Садятся на корточки у воды, ноги вязнут в песке, крокодилы плывут по реке. Крокодилы тоже хотят жить и по-своему радуются жизни.
Они едят чудные фрукты в доме еще одной подруги Фелисидад, Кристы. Криста круглая, как мячик, такой шарик с двумя ножками и ручками. Она учит Рома правильно разрезать ананас.
– Сеньор Ром, вы ели в России ананас?
– Конечно, ел.
– Ах, вы ели его неправильно!
– А как правильно?
– А вот как.
Под острым огромным ножом отлетает черепаховая шкура ананаса, мякоть режется на круги, из каждого круга острием вырезается сердцевина.