И она, не договорив, вылетела из комнаты, а Константину ничего не оставалось, как только в очередной раз пожать плечами.
* * *Даже мечтать нельзя было о том, чтобы увидеться с Алексеем вновь. Днем и ночью под окнами дворца непременно кто-нибудь прогуливался! Слухи о неведомых злоумышленниках росли и множились, хотя ни одного из них не изловлено, не даже встречено никем не было. Знать, прятались умело! Но ловильщиков развелось не считано, и однажды даже господин Виллие, лейб-медик, не смог попасть в Таврический дворец. Он сутки провел в Михайловском замке у Марии Федоровны, которую скрутила почечная колика, а ночью за ним прислали – срочная надобность к ее величеству императрице Елизавете Алексеевне. Ну так при входе доктора остановили и принялись проверять-допрашивать, причем среди сторожей Таврического видел он офицеров, которые его лично знали... Доктор перепугался и вспомнил мартовские события пятилетней давности. Однако все же нашелся здравомыслящий человек, опознал государева врача и провел его в покои императрицы.
Оказалось, Елизавета лишилась чувств, возвращаясь с бала, и никакими силами, даже с помощью нюхательных солей, ее не могли привести в себя. Фрейлины перепугались до полной потери рассудка. Вместо того, чтобы за доктором послать сразу, начали искать государя, который, само собой, пребывал у Марьи Антоновны Нарышкиной. «Дома», как он это называл. Долго не могли набраться храбрости, наконец, послали нарочного «домой».
Император прибыл немедленно, именно он еще с полдороги от Нарышкиной отдал приказ доставить из Михайловского дворца Виллие. Поэтому, когда лейб-медик добрался, наконец, до опочивальни императрицы, он встретил там встревоженного Александра.
Молоденькая фрейлина Аполлинарьева, дежурившая при императрице впервые, была сама почти в обмороке от ужаса. Срывающимся голосом она бормотала что-то про холодные руки государыни, про стоны, про рвоту...
Услышав об этом, Александр бросил на Виллие встревоженный взгляд. Конечно, времена Екатерины Медичи остались позади, однако истории о ядах надолго приживались во дворцах и вспоминались, чуть что не так...
– Извольте выйти, ваше величество, – проговорил Виллие, перехватывая холодное, влажное запястье императрицы. – Вы можете отправиться отдохнуть – я пришлю сообщить вам о результате.
– Ничего подобного, – недовольно сказал Александр. – Я останусь ждать в соседней комнате.
Виллие не раз слышал эхо таких разговоров: мол, Александр был бы счастлив избавиться от нелюбимой жены... Ничего в поведении императора не изобличало сейчас нелюбящего супруга. Тем лучше. Ибо, если Виллие не ошибается, государя ждет приятная новость. Давно пора! Давно пора!
* * *Спустя час выяснилось, что Виллие не ошибался. С самым важным и довольным видом появился он перед императором:
– Ваше величество! У меня для вас известие строго конфиденциальное.
Александр, и без того бледный от бессонной ночи, и вовсе побелел. Движением руки он приказал присутствующим выйти.
– Что случилось? Что с ней? Речь о ее болезни, я верно понял?
«Она умирает?» – чуть не спросил он, но осекся, совершенно запутавшись в том сложном чувстве, которое вызвало в нем это предположение.
– Сия болезнь из тех, которые начинаются, развиваются и проходят в течение девяти месяцев, – не без игривости сообщил Виллие, который иногда любил этак вот пошутить. – Словом, у меня для вас известие государственной важности. Императрица в тягости! Сейчас у нее три или четыре месяца – я пока затрудняюсь определить точнее. Беда в том, что регулы у ее величества происходят крайне бессистемно, пропадание их на два или даже три месяца – дело, к сожалению, вполне обычное. Как вы помните, после первых родов ее величество страдала кровотечениями, которые, уменьшившись, привели к сокращению регул. Оттого мы с ней только теперь смогли обнаружить беременность. А первые признаки – тошнота, рвота, обмороки – тоже проявились с запозданием. Я, собственно, только по состоянию матки сумел определить срок, однако же с большой долей приблизительности... – Тут Виллие умолк, ибо вспомнил, что царствующие особы не любят, когда при них начинают щеголять столь низменной анатомической терминологией.
– Боже ты мой... – пробормотал Александр и обхватил голову руками. – Может быть это, или мне чудится? Я думал, у нас никогда не появятся дети! Никогда больше ... И вот такая весть... Я настолько изумлен, что даже не в силах радоваться. А как она? Счастлива?
– Она очень измучена своим нездоровьем, – уклончиво проговорил Виллие. – Она просила вас прийти.
– О, конечно! – Александр сделал вид, что вовсе и не собирался уходить из дворца. Ноги сами готовы были понести его прочь из Таврического – туда, где он чувствовал себя дома, к Марии Нарышкиной. Именно ей первой он хотел поведать ошеломляющее известие.
Он был в восторге. Ребенок! Возможно, сын! Наследник! Это чудесно!
Хотя, конечно, вероятно родится дочь, и тогда в силе останутся его планы относительно Константина-наследника. А пока можно позволить себе помечтать о сыне, которого он воспитает так, как захочет, без давления на его личность. Так, как воспитывал самого Александра Лагарп. Так, как советовал воспитывать детей Адам Чарторыйский!
На миг Александр улетел мыслями в прошлое – в то самое прошлое, когда он обижался на жену, которая равнодушно взирала на его прекрасного друга Адама, а потом вдруг поползли слухи, что она родила от него Машеньку!
Он уже с трудом вспоминал то чувство ревности, которое тогда испытывал. И, хоть ему было грустно из-за смерти невинного младенца, дочери не было так уж сильно жаль. Особа, рожденная в царской семье, не может, не имеет права иметь двусмысленное происхождение!
Но сейчас все будет иначе. Тот ребенок, которым беременна Елизавета, конечно, законное дитя императора. Как хорошо, что иногда он все же посещал покои жены и старательно, порою даже через силу, исполнял свой супружеский долг. Последний раз, правда, это было очень давно, как раз около четырех месяцев назад, – но, к счастью, дало свои плоды.
И Александр, почти счастливый, отправился в спальню жены.
* * *И в самом деле – когда Алексей вышел из дворца, карета не заставила себя ждать. Сначала Алексей не обратил на нее внимания – какой-то неказистый был у нее вид, но она остановилась рядом, незнакомый кучер, свесившись с козел, указал кнутовищем на дверцу.
На сей раз никакой камеристки, понятное дело, не оказалось.
Алексей открыл дверцу и вошел.
Никаких роз. Никакой лаванды. Обычный запах пыли и кожи.
Алексей поудобней устроился на весьма жестком сиденье. Да, карета была другая, не слишком комфортная. Очевидно, ее назначение – всего лишь доставить его на место свидания.
Неужели и впрямь Катрин так самонадеянна, что не сомневалась в его податливости? Неужели вся разыгранная той ночью в Таврическом дворце трагикомедия была лишь средством заставить его призадуматься?
Экипаж тронулся. Долго он сновал туда-сюда по улицам, резко кренясь на поворотах. Но вот остановился, и кучер постучал сверху рукояткой кнута. Алексей догадался, что сие должно было означать: приехали, барин.
Он вышел и немедленно увидел в двух шагах от себя другую карету. На козлах – знакомая монументальная фигура прежнего кучера.
Итак, наш герой угадал – первый экипаж был только средством передвижения к месту свидания.
Алексей огляделся – все вокруг незнакомое. Сделал несколько шагов и стал перед каретой. Изнутри открыли дверцу, он вошел, и душный розовый аромат обрушился на него.
Тут карета тронулась – так резко, что Алексей непременно упал бы, когда бы не был готов к чему-то подобному и не успел схватиться за шелковую обивку стен, чтобы удержаться на ногах.
Послышался чуть слышный смешок, но более ни слова. Алексей тоже молчал. Нет, он не набивал себе цену – он молчал просто потому, что вдруг обнаружил, как трудно начать этот разговор.
– Итак? – не выдержала Катрин.
– Мадам, прошу извинить меня за те слова, которые я сейчас произнесу, – сбивчиво начал Алексей...
Катрин снова издала тихонький смешок, пронизанный самодовольством, и Алексей понял, что она совершенно уверена в победе. Интересно, что, Катрин думает, он сейчас скажет? Попросит прощения, что был так глуп и отказался от своего счастья? Бросится объясняться ей в любви?
Он вздохнул поглубже. Ощущение на душе было препоганейшее. Он никогда не видел в женщинах врагов. А в этой – видел. Будь она только его врагом. Он бы ее простил. Но она была врагом другой женщины – той, которую он обожал. И прощения не заслуживала.
– Мадам, прошу меня извинить, но вы сами меня вынудили повести этот разговор. Я умоляю вас сделать так, чтобы ситуации, подобные той, которая произошла на днях в Таврическом дворце, не повторялись больше.
– А что произошло на днях в Таврическом дворце? – спросила она с таким натуральным простодушием, что у Алексея аж челюсти свело от этой фальшивой искренности.
– А что произошло на днях в Таврическом дворце? – спросила она с таким натуральным простодушием, что у Алексея аж челюсти свело от этой фальшивой искренности.
– Спросите у своей наперсницы, у мадемуазель Загряжской, она вам расскажет, – посоветовал Алексей.
– Мадемуазель Загряжская принадлежит к числу фрейлин императрицы, – спокойно сказала Катрин. – Какое отношение она может иметь ко мне?
– Но добиться тайного свидания с вами мне удалось именно благодаря мадемуазель Загряжской, – усмехнулся Алексей, – значит, она имеет отношение к вам.
Катрин тихонько чертыхнулась, сообразив, что немного перестаралась со своим лицедейством.
– Ну ладно, – сказала она нетерпеливо, отбросив притворство, – я в самом деле слышала о том, что отряд кавалергардов ломился в дверь опочивальни императрицы в надежде изловить некоего злоумышленника. Однако никто никого не обнаружил. Так чего вы хотите от меня? Чтобы кавалергарды перестали охранять свою императрицу, жену императора, – она выделила голосом последних два слова, – и предоставили возможность различным злоумышленникам свободно пробираться во дворец? Заметьте, я настаиваю на этом слове, ибо всякий, кто покушается на честь государя, является злоумышленником.
– Чтобы им быть, не обязательно тайно, под покровом ночи, пробираться во дворец, – резко сказал Алексей, которому ее игривый голос сделался вдруг глубоко противен, и он решил положить конец этой словесной игре. – Довольно, например, пробраться украдкой, в отсутствие хозяина, в дом князя Долгорукого.
Она не сказала ни слова, даже вздоха не издала, только чуть шевельнулась. От этого движения шелковые юбки ее зашуршали, и Алексею вдруг вспомнилось, как однажды по осени в своем имении он наткнулся на змею, спавшую под грудой опавших листьев. Это было уже после Артамонова дня, 12 сентября[11], когда все змеи в спячку впадают, уходят в леса, в яры, в ямы, свиваются там в клубы, а иные лезут по деревьям в теплый небесный край – вырий сад – и ждут там до весеннего пригрева. Во всяком случае, так уверяли бабки в Алексеевом имении. Они особенно старательно запирали ворота и двери на Воздвиженье, следующее двумя днями позднее Артамона: чтобы змеи, спешащие к своей змеиной матери под землю, не заползли по ошибке на двор или в дом и не спрятались там. На Воздвиженье, уверяли эти во всем на свете сведущие бабки, на земле остается только та змея, которая укусила человека, а потому ей закрыт путь и в вырий сад, и даже в те ямины, где спят-греются змеи: она будет в наказание всю зиму мерзнуть.
Видимо, та змея, на которую набрел Алексей, уже была виновна в одном грехе, но оказалась не прочь согрешить вновь. Она так и взвилась на хвосте средь вороха листьев, готовая укусить Алексея, и он на всю жизнь запомнил вкрадчивое и враз угрожающее шуршанье листвы. Он оказался проворен и убил эту змею палкой, потому что, если, по пословице, осенняя муха самая кусачая, то и осенняя змея самая ядовитая.
Сейчас у него не было палки, да и не змея перед ним... Хотя, может, гораздо хуже. Но он и впрямь пожалел на миг, что палки нет. А впрочем, что бы он с нею делал, вот вопрос? От сестры государя, задумавшей брата с трона свергнуть, палкою не оборонишься...
– Что вы еще знаете? – проговорила Катрин сдавленным голосом.
Кажется, она испугалась. Может быть, Алексею следовало ее пожалеть? Но кто жалеет его Елизавету?!
– Сударыня, когда вы спешили удалиться, ваш вуаль слетел – и я видел ваше лицо, – признался Алексей смиренно. – Я знаю, кто вы.
– Так, и что? Кому вы доложили об этом? – резко, повелительно спросила она.
– Я не подлец, ваше высочество, – усмехнулся Алексей. – Если дама вольно или невольно доверила мужчине свои тайны, он должен почитать себя обязанным их хранить – до тех пор, пока они не станут угрожать безопасности женщины, которую он любит.
– Вы ее любите? Но... – Катрин запнулась, словно внезапно ослабев, а когда заговорила вновь, в голосе ее не было уже слабости, которая уступила место злой насмешке: – Любите, значит... И готовы ее защищать, я правильно понимаю?
– Да.
– И каким образом?
Алексею внезапно надоело ходить вокруг да около. Он устал стоять на полусогнутых, у него затекла шея, так как приходилось наклоняться, чтобы не упираться макушкой в потолок кареты. Ему осточертели эти словесные обходцы, он вообще был человек прямой, ну вот и рубанул прямо, с плеча:
– А таким, ваше высочество, что ежели той, которую я люблю, начнут угрожать, то я молчать не стану!
– Понимаю, – промурлыкала Катрин так ласково, словно Алексей только что сказал ей нечто чрезвычайно приятное. – Вы сообщите всем и каждому, что сестра государя замышляет против него переворот. И вы в самом деле думаете, что кто-то вам поверит? Кто-то поверит в обвинение, которое мне предъявит любовник императрицы, коего я уличила в прелюбодеянии с ней? Кто-то поверит вам, человеку, который пытается подсунуть в императорскую семью своего ублюдка?!
– Что? – растерянно спросил Алексей. – Что вы такое говорите, я не пойму?
– Ах, так ваша любовница еще не сообщила вам, что она беременна? – с издевкой хохотнула Катрин. – Может быть, она боится, что, узнав об этом, вы ее бросите? Многие женщины опасаются говорить мужчинам о своей беременности именно по причине того, что не хотят остаться покинутыми. А впрочем, может быть... – Катрин помедлила, и Алексею вдруг почудилось, что она заносит нож, – может быть, Елизавета сама не знает, кому сообщать об отцовстве? Вам или кому-то другому? Нет, в самом деле, неужели вы думаете, что вы – единственный властелин ее сердца и тела? Ведь и император иной раз захаживал в ее опочивальню – используя свои права и исполняя обязанности супруга. Кроме того, изменив единожды, можно изменить и в другой раз. Я имею в виду, наставив рога мужу, можно так же поступить и с любовником. Неужели вы убеждены, что только вы пользуетесь расположением Елизаветы?
Итак, змея все же начала кусаться. Но Алексей этого даже не заметил. Сказать, что известие о беременности Елизаветы его потрясло, – значит, не сказать ничего.
Он вспомнил их разговор той ночью – последней ночью – и понял, что именно Елизавета хотела ему сообщить. И он проклял коварную судьбу, потому что хотел эту счастливейшую новость услышать от своей любимой, а не от чужой, враждебной женщины. Но так уж вышло...
– Мадам, – сказал он, – вы можете как угодно извращать мои слова и поступки, приписывать мне какие угодно низменные побуждения, так же, как выворачиваете наизнанку слова и действия других людей, но мы-то с вами знаем – и знает Бог на небесах! – кто здесь говорит правду! А теперь позвольте откланяться.
– Что? – спросила она тихо.
– Прошу вас, велите кучеру остановиться, не то я выпрыгну на ходу.
Зашелестели юбки, Катрин рванулась вперед, обхватила его за плечи и, не удержавшись на ногах, упала вместе с ним на сиденье. Алексей пытался подняться, но она держала крепко.
– Послушай, послушай... – лепетала она, щекоча горячими губами его шею и то и дело впиваясь в нее мелкими, жгучими, как искры, поцелуями. – Нет, не может быть! Я наговорила все это от ревности. Нет никакого переворота. Я хотела испытать тебя. Я мечтала любой ценой привязать тебя к себе! Как, ты уже все забыл? Все, что случилось здесь, меж нами? Я гонялась за тобой... я видела тебя у Голицыных... Я полюбила, я надеялась заполучить тебя! Я поддалась своей безудержной натуре, подумала, что, если смогу вызвать у тебя желание, ты не будешь мне больше нужен. Но я не могу... не могу... Я хочу стать твоей! Возьми меня! Тебя умоляет сестра государя! Возьми меня! Здесь, сейчас! Ну, вот видишь, вот... – Катрин тащила к себе его руки, прижимала его пальцы к самым тайным и сокровенным местам. – Вот... я твоя!
Алексея била дрожь, но это была дрожь не возбуждения, а страха. Такого ужаса, кажется, в жизни своей он не испытывал. Эта женщина, которая готова была на самое страшное унижение, чтобы добиться своего, чтобы не упустить ни единой крупицы власти над нужным ей человеком, – она пугала его посильней, чем та змея, восставшая из его воспоминаний. В этой готовности унизиться таилось нечто дьявольское... Это было унижение убийцы, который притворяется больным и беспомощным и приманивает к себе жертву, вызывая у нее жалость, а потом беспощадно поражает ее ножом. Чтобы сестра государя так опустилась из одной только жадности к мужчине, из жажды торжества над его естеством... Это казалось Алексею непостижимым и отвратительным до такой степени, что он не мог сдержаться и с силой оттолкнул Катрин.
– Простите меня, мадам, – непреклонно проговорил он и рванул дверцу кареты. – Прощайте!
Лошади шли неспешно, и Алексей выпрыгнул без вреда для себя. Впрочем, скачи они во весь карьер, он не помедлил бы ни минуты.
Темная улица, брех собак... Незнакомые места. Алексей побежал, не разбирая дороги. Куда угодно, только бы подальше от этой кареты и от ее владелицы!