Темная улица, брех собак... Незнакомые места. Алексей побежал, не разбирая дороги. Куда угодно, только бы подальше от этой кареты и от ее владелицы!
* * *– Мадам, – Александр вошел в покои жены с подобающим случаю торжественным видом, но, взглянув на бледное, испещренное красными точками лицо Елизаветы (доктор сказал, что императрицу так рвало, что кровеносные сосудики на ее лице полопались от напряжения), не смог сдержать дрожи в голосе. Обычная официальная сдержанность, которую император напускал на себя при встречах с женой, ему изменила. – Душенька... Ох, как вам тяжело!
Он мигом вспомнил, как легко переносила беременности Марья Антоновна. Эта поразительная женщина только хорошела и расцветала, как хорошеет куст роз, усыпанный нарождающимися бутонами. А бедняжка Елизавета... Ах нет, она всего лишь женщина, в то время как Мария – истинная богиня!
Александр устыдился, что не может перестать думать о любовнице, даже стоя у постели беременной жены.
«Вы эгоист, ваше величество!» – с мягкой укоризною сказал он сам себе и взял Елизавету за руку.
– Любимая, душа моя, я счастлив был услышать новость. Но неужели этот бестолковый лекарь говорит правду, и вы даже не подозревали о своем состоянии? Или он лукавит, пытаясь оправдать свою невнимательность?
– Нет, – с усилием выговорила Елизавета. – Он не замечал... я и сама не замечала, вернее...
Она повернула голову и бросила взгляд на фрейлину Аполлинарьеву, замершую у ее изголовья:
– Прошу вас выйти, милая. Мне нужно кое-что сообщить государю наедине.
Александр пожал плечами. Он уже давно не обращал внимания на такую мелочь, как присутствие незнакомых людей при интимных разговорах. Многие их с Марьей Антоновной встречи проходили на глазах ее законного супруга – Дмитрия Нарышкина.
Фрейлина удалилась.
Поймав взгляд Елизаветы, которым она провожала девушку, Александр понял его смысл и прошелся к двери, посмотрев, плотно ли она прикрыта. Потом вернулся к постели жены:
– Итак, мадам?
– Александр, – проговорила она с трудом, – я должна сказать вам то, что следовало сообщить раньше...
– Да уж, – перебил император насмешливо, но не порицающее, – я бы предпочел от жены, а не от чужого человека узнать о том, что должен стать отцом.
Она закрыла глаза:
– Вы не станете отцом.
– Что? – недоверчиво проговорил Александр. – Почему вы так говорите? Разве доктор что-то напутал и вы не в тягости?
– Вы спросили, правда ли, что я не сразу заметила и осознала свое состояние, – словно не слыша, заговорила Елизавета. – Я могу сказать одно: я его не просто не замечала – я не хотела его замечать. Я боялась поверить тем признакам, которые... которые открывали мне глаза на это состояние.
– Должен ли я понимать сие так, – произнес после некоторого раздумья Александр, и голос его, и без того довольно высокий, сделался пронзительным, как случалось во время очень сильного волнения или обиды, а сейчас он был и взволнован, и обижен, – что вас не радует зачатие этого ребенка?
Елизавета нервно сглотнула, и слеза побежала по ее щеке. Но она не открывала глаз, не смотрела на Александра.
– В другое время я была бы бесконечно счастлива, – пробормотала она. – Я и сейчас счастлива. Потому что бесконечно люблю отца этого ребенка.
– О, – сказал Александр беспечно, – я тоже вас люблю!
Глаза ее по-прежнему были закрыты, и тут даже сквозь броню эгоизма императора стало пробиваться понимание того, что здесь что-то неладное...
– Что такое? – спросил он нерешительно. – Я не понимаю, о чем вы говорите. Что происходит!
– Государь, – едва слышно произнесла Елизавета. – Простите меня... Я сказала, что люблю отца своего ребенка, но это – не вы!
* * *Константин искоса поглядывал на сестру. Ему стоило немалого труда сохранять спокойствие. Он никогда не видел Катрин такой... Она примчалась к нему в Мраморный дворец, потребовала встречи, велела закрыть двери в кабинет и приказала дать ей вина.
Вид у нее был какой-то... сумасшедший.
Константин так удивился, что не посмел отказать. Предложил шампанского, но Катрин брезгливо дернула головой:
– Принесите рому.
Константин всегда держал поблизости несколько бутылок. Налил на донышко – Катрин осушила залпом и посмотрела презрительно:
– Еще.
Он налил полстакана. То же самое.
Константина взяло любопытство. Он с интересом смотрел, как Катрин пытается справиться со стаканом рома. Силы были, конечно, не равны, и оставалось только гадать, кто грохнется раньше: сама Катрин или стакан из ее рук.
Стакан упал первый и глухо стукнулся о ковер. Константин нарочно наклонился и посмотрел: мокрого пятна не было. Все выдула! Вот чертова девка!
– Брат, – пробормотала Катрин коснеющим языком, – немедля отправляйтесь к императору и все ему расскажите. Имя человека, который осквернил его честь, честь нашей семьи, – кавалергардский ротмистр Алексей Охотников. От него беременна Елизавета. Я не успокоюсь, пока не увижу Охотникова в крепости, а белую мышь – высланной.
И она упала на ковер рядом со стаканом.
Константин посмотрел на сестру. Катрин была не в обмороке – просто-напросто очень крепко спала.
Он налил себе рому, выпил стакан и другой. Однако потребовалась бы не одна бутылка для того, чтобы Константин утратил над собой власть. Два стакана – это малость! Он такого количества выпитого Константина даже в сон не клонило – только тоска брала. И сейчас его взяла ужасная тоска от того, что он услышал от сестры.
Охотников! Алексей Охотников, ротмистр! Константин его знал. Да... красавец, молодец. Таких женщины любят. Небось если берется штурмовать крепость, то ворота перед ним открывают еще до того, как он пойдет на приступ.
Бедный Сашка... бедный брат... бедная Елизавета... Нет! Она не бедная! Ишь кого нашла себе... Не какого-нибудь безобидного графа или князя – а кавалергадского ротмистра.
Это неспроста. С умыслом!
Это чтобы против Сашки!
Они всегда так поступают – бабы, которые хотят добиться престола. Они берут себе в любовники военных!
Двоюродная прабабка Елизавета Петровна взяла государственную власть с помощью военного переворота. Это было давненько, в 1741 году, однако история имеет свойство повторяться, сие даже Константин знал. Что, если Елизавета Алексеевна пожелает пойти по пути, проторенному Елизаветой Петровной? Охотников поддержит императрицу во всем. Он отважный человек, его любят в полку, а Александра там как раз не слишком жалуют... Кавалергарды все отъявленные бабники, они с удовольствием пойдут за бабой, как пошли некогда за Елизаветой Петровной бабники-гвардейцы, многие из которых были ее любовниками...
Константин осушил еще стакан. В голове вроде бы прояснилось. Или это ему лишь казалось?
Так или иначе, великий князь Константин рассуждал сообразно собственной логике – логике человека глубоко порочного и в чем-то даже не совсем нормального. Впрочем, всем потомкам Павла Петровича было за что упрекнуть батюшку, дурная наследственность «чухонца»[12] имела свойство проявляться в самые неожиданные моменты жизни! Константин Павлович оказался истинным сыном своего отца с его болезненной подозрительностью. Причем, чем больше он размышлял над выдуманными им же самим злонамерениями Охотникова, тем сильнее верил в них. Они уже облекались страшными подробностями. Например, Константин не сомневался, что одним из первых действий новой узурпаторши Елизаветы Алексеевны станет расправа над ним, великим князем Константином. Она его всегда недолюбливала – ведь Анна, то есть Юлиана, жена великого князя, была ее единственной подругой! Уж она даст волю своей ненависти!
Плаха виделась Константину, плаха, обагренная кровью; собственная мертвая, отрубленная голова скалила зубы в судорожной страдальческой ухмылке...
Тошнота подкатила к горлу, и он сделал огромный глоток прямо из горлышка.
Скорее к Александру! Иначе будет поздно!
Ему уже мерещились полки заговорщиков, которые идут к Таврическому дворцу...
– Коня мне! – завопил он так, что дежурный офицер, ожидавший в приемной, чуть не упал со стула. – Коня! Сейчас!
Вопль был так ужасен, что услышавшие его начали креститься.
И только Катрин не шевельнулась. Она спала крепко... Так может спать человек, который сделал все, что мог, и которому не в чем себя упрекнуть.
* * *Спустя каких-то полчаса Константин, взмыленный и загнанный, словно его собственный конь, предстал перед братом. От скачки великий князь слегка протрезвел и выпалил все, что узнал от Катрин, вполне связно и членораздельно.
И едва не онемел, потому что Александр даже бровью не повел в ответ на запальчивую речь Константина. И уж конечно, не бросился грязной метлой выгонять изменницу из дворца. Он явно не желал обсуждать ее поведение ни с кем, даже с братом.
Константин тупо смотрел на императора, а тот хмурился и отводил глаза.
Константин тупо смотрел на императора, а тот хмурился и отводил глаза.
– Ваше величество... – промычал, наконец, Константин. – Вы благор... блыгар... вы благородный дурак!
Александр бледно усмехнулся:
– Ладно, хоть благородный!
У этого благородства оказалось много причин, о которых Константин и не подозревал. Во-первых, Александр был настолько счастлив с Марией Нарышкиной, что это счастье смягчило его сердце. Во-вторых, он не мог не чувствовать своей вины перед Елизаветой. В нем вообще всегда, всю жизнь, во многих поступках, весьма причудливо сочеталось острое осознание своей вины и желание снять ее с себя во что бы то ни стало. Это особенно ярко проявилось в ночь переворота 11 марта 1801 года, когда Александр фактически дал согласие на убийство отца, но потом впал из-за свершившегося в ужасную депрессию. Как ни странно, только Елизавете удалось поддержать его бодрость и напомнить, что нужно не рыдать и трястись от страха, а управлять страной. Именно Елизавета отговорила его от решения казнить всех участников переворота, чтобы не осталось свидетелей постыдного поведения нового императора. За эту силу духа Александр всегда был благодарен жене и в то же время испытывал стыд перед ней. И перед собой. Да-да, Александр стыдился себя – того, что унижает Елизавету, изменяет ей, что не способен оценить ее по достоинству. Потому закрыть глаза на ее измену – это самое малое, что он мог для нее сделать.
Константин был не просто изумлен терпимостью Александра – сражен наповал! Он решил, что брат чего-то не понял, и снова повторил ему всю историю, на сей раз изрядно приукрашенную. Что-что, а сочинять гнусные подробности он умел.
Александр, впрочем, знал своего братца и остался прохладен к его измышлениям. Лицо императора даже не дрогнуло.
Где Константину было знать, что брат уже осведомлен о случившемся. И не от постороннего злопыхателя – от самой жены.
У Александра в ушах еще звучал ее голос. Он слышал, как Елизавета говорит, что срок для аборта пропущен, но она счастлива от этого. Она умоляет императора сохранить жизнь ее ребенку. Конечно, она понимает, что император должен наказать ее. Она согласна и на ссылку, и на тюремное заключение. Только бы не был наказан Охотников. Он не виноват, она сама его искусила. Он просто подчинился приказу императрицы. Он не виноват.
Если даже и ударило Александра болью и ревностью при виде этого величавого покаяния, он сумел скрыть отголоски прежних, уже почти забытых чувств. И только сказал жене, что никуда ее не отпустит, что она останется во дворце и никто не посмеет ее упрекать, если не упрекает он, муж, повелитель, император.
Александр глянул на брата исподлобья, слабо усмехнулся и безразличным голосом спросил:
– Отчего ж ты так уверен, что это не мой ребенок?
Константин, при всей своей наглости побаивался брата. Он знал, когда надо остановиться. Если Александру, который за последние два года почти забыл дорогу в покои жены, угодно скрывать ее явный грех, – ну что же, это его дело. Он никак не может отучиться от своих ложных, глупых понятий о благородстве, насмешливо подумал Константин и оставил брата в покое.
* * *Александр действительно ни словом не упрекнул жену и не давал делать это никому, в том числе своей матери, которая давно сменила первое расположение к снохе на откровенную ненависть. И уж тем более он не отдал Елизавету на расправу Катрин.
Сестру, некогда так любимую, Александр к себе теперь не подпускал.
Елизавета не видела ни Катрин, ни Загряжскую. Ну, хоть это ее радовало!
Никаких косых взглядов или сплетен она не замечала. Да их, честно говоря, и не было.
Подражая императору, который делал вид, что ничего особенного в происходящем нет, двор прекратил болтать и ждал родов. В конце концов, такое случалось не в первый раз. Некогда императрица Елизавета Петровна сама фактически приказала великой княгине Екатерине Алексеевне забеременеть от другого мужчины, поскольку ее супруг не был способен дать ей ребенка, а стране – наследника престола. А история, как известно, имеет свойство повторяться...
Что оставалось теперь Елизавете? С Алексеем она не виделась. Та рота, в которой он служил, была отставлена от охраны Таврического дворца и переведена в Зимний. Туда Елизавета не выезжала. Чувствуя себя нездоровой, она почти не выходила, только изредка гуляла по саду, иногда надолго останавливаясь под своими окнами и срывая незабудки с большой клумбы, которая с некоторых пор находилась в великолепном, ухоженном состоянии.
Наступала осень. Однажды ударил сильный мороз, и незабудки все померзли...
Чтобы поддержать свои силы, Елизавета перечитывала письма Алексея: и старые, хранившиеся у нее, и новые, вдруг возникающие в тех же таинственных и смешных почтовых ящиках, которые она по привычке обходила. Оставалось диву даваться, как они туда попадают, если Алексей не бывает во дворце.
Елизавета гадала недолго, просто-напросто связала концы (появление в Таврическом Натальи Голицыной) с концами (появлением очередного письма). Она хотела спросить Натали о е кузене, но Голицына так отводила глаза, так старалась избежать разговора... Чувствовалась, что ролью тайной наперсницы она весьма тяготится. Княгиня боялась императора, боялась всего на свете.
Елизавета не стала ее мучить. Она просто принимала эти редкие письма, как дар небес, и мысленно благословляла Наталью. И не переставала думать об Алексее...
И перечитывала, перечитывала его письма, старые и новые вперемежку.
emp1
«Если я тебя чем-то обидел, прости – когда страсть увлекает тебя целиком, мечтаешь, чтобы женщина уступила бы желаниям, отдала все, что для нее более ценно, чем сама жизнь...»
emp1
«Жизнь темна без тебя, я не вижу ничего. Запах цветов, стоящих в моих комнатах, напоминает мне о тех цветах, которые я изломал под твоим окном».
emp1
«Скоро ли кончатся наши муки? Скоро ли я снова увижу тебя? Скоро ли обниму? Моя жена, друг мой! Не думал, что могу так любить, но знаю, что так любить можно только тебя!»
emp1
Срок родов приближался.
* * *– Как она была хороша! Какой голос! Какое чувство! Какой огонь! Антигона в исполнении Семеновой не просто разделяет изгнание отца как родной человек, но, пожалуй, единственная понимает, что он не злодеяния сознательные совершал, а играл некую роковую роль, навязанную ему беспощадными богами.
– Однако этого нет в пьесе, я не ошибся? И даже вроде на репетиции генеральной такого не было...
– Чего?
– Да той сцены, помните? Ну, в третьем акте. Когда Антигона бросилась за Эдипом...
Алексей покачал головой. Он тоже обратил особое внимание на эту сцену. Безжалостный царь Креон, преследующий Эдипа, похищает его, чтобы предать казни. Им пытается помешать Антигона... Воины Креона удерживают ее, однако Семенова, воодушевившись ролью, пришла в такую пассию[13], что, выкрикнув:
– вырвалась из рук воинов и бросилась вслед за Эдипом, чего по роли делать не следовало! На несколько мгновений сцена осталась пустой – это, по закону классической трагедии, недопустимо, однако зрители пришли в такую ажитацию, что принялись аплодировать актерской и режиссерской находке, а уж когда воины притащили обратно на сцену Антигону, гром рукоплесканий потряс театр.
Все повторяется, подумал Алексей. Как похож этот осенний вечер на тот, зимний, когда он вышел из Большого Каменного театра после премьеры «Фингала»! Тогда Семенова тоже поступила непредсказуемо: чуть не бросилась на актера Яковлева с ножом.
Да-да! В четвертом явлении третьего действия – в самом финале.
Фингал поддался на уговоры Старна и его дочери и явился к могиле убитого им Тоскара, однако царь готовит ему предательский удар. В это время Моина поняла, что заманила любимого в ловушку. Она собирает его воинов и ведет их к могиле. Однако Старн уже бросается на Фингала с кинжалом, чего тот не замечает. Моине удается отвести его руку с кинжалом, но ей приходится пасть от удара разъяренного отца.
Ох, какая это была сцена... Расхожее выражение «доли секунды» наполнилось для ее участников особенным смыслом. Яков Шушерин – царь Старн – сделал шаг и занес кинжал, готовясь поразить неосторожно отвернувшегося Фингала. Моина стояла рядом. Вот сейчас она кинется к отцу и...
И она не кинулась.
Старн, свирепо вращая глазами, размахнулся еще сильнее, и Моина словно проснулась. Метнувшись вперед, она выхватила кинжал из рук отца.
Только вся штука в том, что ничего выхватывать не следовало! Моина просто должна была отвести руку отца. После этого Фингал обернется, вбегут его воины, и тогда разъяренный Старн, понимая, что убийство не удастся, поразит предательницу-дочь.