В 1921 году он скоропостижно скончался. Мне было двадцать лет, когда я прибыла в серый каменный дом, как его новая владелица.
Стоял туманный день. Осмотрев запущенный сад, я вошла в дом, холодный и чужой. Неряшливость комнат меня поразила: конечно, отцу было все равно… Я прошла по дому, не снимая мокрого плаща и шляпы; позвала управляющего и приказала заложить экипаж, чтобы уехать оттуда навсегда.
— Прошу прощения, — возразил управляющий, — вы не осмотрели еще одной комнаты. Я никогда в ней не был и не знаю, что там находится — ваш покойный отец взял с меня слово не входить туда. Комната всегда находилась на замке, ключ сэр Дональд носил при себе. Я взял его из кармана покойного. Вот он.
С минуту я стояла в раздумье перед запертой дверью. Потом вошла. Это была совершенно пустая, необычайно чистая комната. Посреди стоял черный лакированный столик. На нем лежал древний малайский перстень с огромным зеленорозовым опалом, таинственное мерцание которого разом напомнило мне зеленую ткань, в тот вечер обернутую вокруг бедер Темного Счастья.
Через два года я заканчивала университет. Со мной учился и сдавал экзамены молодой человек, который любил меня и сделал мне предложение. Он мне очень нравился: это был хороший тип нашего юноши — светловолосый, с розовым лицом, приглаженный, здоровый, необыкновенно чистенький, точно только что вышедший из ванны. Он не был ни красив, ни умен, но меня подкупали его корректность и чистота. За физическими качествами я предполагала человечность, потому что тогда верила в поговорку о здоровом духе и здоровом теле.
Год после помолвки мы оставались просто друзьями. Раз только он попытался обнять меня, но я попросила подождать До окончания университета и свадьбы, и он спокойно ответил: «Вы правы, за это я уважаю вас еще больше».
Получив диплом и назначив день свадьбы, мы устроили себе праздник: были в театре, ужинали в дорогом ресторане, сотом отправились в элегантный кабачок. Танцевали до утра, и когда мой мальчик привез меня домой, я чувствовала ужасную усталость. Помню — взглянула на него; в утреннем сером свете он стоял передо мной свежий, розовый, чистенький, приглаженный. С умилением посмотрела я на пробор, где ни один волосок не нарушал безупречной линии. Я взяла его за руку и повела в свою комнату. Зажгли свет, он начал уже несмело прощаться, потом по моему желанию губы наши встретились. Впервые я почувствовала себя в сильных и горячих руках мужчины. Теплая волна поднялась и пошла по всему телу. Я закрыла глаза, послушно отдаваясь ей. Это было невыразимо приятно…
Вдруг услышала тяжелое дыхание… Хриплый шепот: «Милая… дорогая..» Открыла глаза и увидела над собой страшно знакомое багровое лицо… Спутавшиеся волосы… Идиотский влажный рот… Бессмысленные глаза животного… Вскрикнула: «Отец!» — и потеряла сознание.
Я не вышла замуж и никогда не выйду. Не потому, что боюсь мужчин или ненавижу их. Нет, конечно. Но быть в объятиях мужчины для меня означает осквернить свое тело противоестественным актом — и это выше моих сил.
Общество утверждает, что я ненормальная. Если нормально то, что освящено только количеством, то это — правда. И все же я не поклонюсь цифре. Ищу в любви мягкость и нежность. И нахожу их, целуя тело женщины. Я нашла свое Темное Счастье и радуюсь этому, хотя знаю свое преступление и ожидаю возмездия. Пусть придет час расплаты! В этой обреченности есть трагическая красота, понять которую им не дано! Пусть придет час расплаты — жду его спокойно и гордо и повторяю только слова, ведущие меня через земное странствие к неизбежной гибели: «Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь — только ничто…»
Все это время приходилось усиленно работать. Но, бывало, закрою на секунду глаза, и вижу в алом отблеске пламени вдохновенное, взволнованное и благородное лицо Изольды, радостно поднятое вверх, будто бы над ней незримо стоял он, мой неизвестный победитель…
Я не узнаю его, пока не встречу. Теперь это ясно. А когда встречу — тогда потеряю Изольду. Ибо рядом с ним всегда буду для нее только ничто… Стыдно признаться в этом? Э-э, полноте… Вот оно — поражение!
Я готов был скрипеть зубами от ярости - кто убил меня, как не я сам? Ясные намеки Изольде на мои особые наклонности, похожие на ее… Роль незаинтересованного друга… Брата…
Я сам себе вырыл яму! Не понимая, что от брата к возлюбленному нет пути.
Бежали дни быстро и неудержимо… «Чего я жду?» — спрашивал я себя. Вечно оставаться в тени, играть чужую постыдную роль, чтобы потом передать Изольду в ненавистные руки? Увижу синие глаза в последний раз и останусь один…
Когда настала зима, я принял, наконец, долго откладываемое решение.
В тот день все было тщательно приготовлено в моей квартире. Потом я стиснул зубы и стал ждать вечера.
Вечером ужинали вместе, катались в машине за городом. Потом пошли в веселый кабачок, где официант заранее знал свою роль и был проинструктирован до мелочей. Я заказывал виноградные вина, но невидимая рука подливала в них коньяк. Потом, когда Изольда опьянела, ей подавали вместо вина бренди. Я дурачился, смешил девушку, представлялся более пьяным, чем был. Уговаривал хоть раз перестать быть проклятой чопорной англичанкой. Говорил, что, слава Богу, я брат, а не муж и т. д. и т. п. Был момент, когда Изольда заметила, что мы переходим границы, но я сделал условный знак и появился Гришка. Сообщил, что он — именинник, заказал шампанского и заставил девушку выпить большой бокал. Перед уходом я купил еще бутылку, и в машине мы со смехом распили ее из горлышка.
Изольда уже не понимала, что я дал шоферу свой адрес, а не ее. Сердце страшно колотилось, когда я отпер парадную дверь и ввел ее к себе. Почти насильно влил ей в рот еще стакан, и она упала, наконец, мне на руки с совершенно затуманенным сознанием.
Лишь только я сжал в руках ее горячее и возбужденное тело, помню опьянение почти наполовину прошло, теперь огонь торжествующей страсти жег мне грудь. Вот он, мой долгожданный час!
Я перенес ее в спальню, быстро раздел донага и бережно положил на огромную и широкую кровать, прикрыв легким покрывалом. Почему не упал я тогда на колени? Зачем не прижался пылающим лицом к краю белого покрывала? Ведь она была жива еще…
Нет, не дано человеку знать темных путей судьбы и не мог я представить себе, что придет час — и в пустой комнате, залитой лунным светом, я занесу над ее грудью остро отточенный нож…
И великое и прекрасное чувство любви утонуло в ничтожных мелочах: я запер двери, окна, зажег густой розовый свет, разделся… одел малиновую атласную пижаму и лег рядом. На столик у кровати положил ее портсигар и раскрыл его: когда все будет кончено, пусть прочтет надпись…
Рядом со своей головой я видел ее бледный и тонкий профиль. Не буду будить — пусть спит. Мне даже теперь не нужно тело без души. Скоро сознание вернется к ней, она сама проснется и…
Кровь тяжело и глухо стучала в висках. Теперь колебания кончены. Вперед! Урок ее рассказа в лесном домике будет учтен. Она узнает сильную и волевую мужскую любовь без животной низости. Это будет ее первая любовь, а девушки нелегко забывают тех, кто был первым. Я удержу ее. И пусть потом явится он… Теперь не боюсь тебя и не завидую духовной любви к тебе, незнакомец: Изольда — моя!
И незаметно я заснул…
Проснулся от ощущения страшной и опасной тишины. Открыл глаза — и уже не мог оторвать голову от подушки. Предо мной, на расстоянии вытянутой руки, сидела Изольда: спиной ко мне, положив руки на колени поджатых ног. Голова была грозно и гордо запрокинута назад и слегка обернута ко мне. В густо-розовой полутьме я видел смертельно бледный ястребиный профиль и один синий глаз.
Прошло много лет с тех пор. Я видел глаза, смотревшие на меня с ненавистью, выражавшие ужас близкой смерти и безмолвный вопль отчаяния. Всякие глаза. Но синий глаз Изольды, горевший безумным пламенем… жаром смертельной вражды и неописуемого презрения…
Ничто не дрогнуло на ее лице, когда я проснулся. Она молчала и не двигалась. Я тоже молчал, пригвожденный ее взглядом к подушке.
— Ну, — негромко, предельно четко проговорила, наконец, Изольда, — что же вы медлите? Начинайте!
Долгая минута зловещей тишины, безнадежной, как могила.
— Двери заперты, и ключ спрятан. Прислуга убрана! Квартира пуста. Глубокая ночь. Что же, западня поставлена неплохо. Я в ваших руках. Но прежде чем вы приступите к делу, хочу сказать вам вот что: вас — предатель, пробравшийся ко мне в душу под личиной брата, я ненавижу. Слышите? Ненавижу!! Никогда не прощу… Никогда не забуду!.. Может быть, настанет время, когда вы захотите иного счастья — тогда я приду к вам для мести. Теперь начинайте.
Она повернула голову, и я уже не видел страшного по своей силе синего глаза. Пепельные пряди упали на спину, — нежные волны, которые в этом призрачном свете казались совсем розовыми.
И я лежал и глядел на стройную спину, матовую и отливающую светом, как бело-розовый жемчуг, такую близкую и бесконечно далекую.
Непоправимо… невозвратимо… все погибло… Этой роковой ошибки я не сумею ни забыть, ни простить себе.
В последний раз взглянул я на Изольду, сидевшую неподвижно, словно изваяние. Добытую и не взятую. Сейчас близкую и уже потерянную навсегда.
Потом встал. Накинул халат. Положил на столик ключ. Поклонился. И вышел.
Глава 2. Жена
Окно всю ночь было открыто, и я проснулся от задорного дуновения свежего ветерка. Вскочил на постели, взглянул в окно — там радостно смеялось весеннее утро. Ну и денек будет сегодня!
После холодного душа — гимнастика: не по заученной программе, а от избытка бодрости — вольные движения в воздухе тяжелым дубовым креслом. Славно было бы подраться с кем-нибудь: размахнуться пошире и ринуться вперед! Я энергично помахал руками и попрыгал по большой спальной комнате, потом оделся и вышел в столовую. Выпил кофе и, покусывая большое сочное яблоко, заглянул в газеты. Они оформлены необычно — ярко и празднично: еще бы, ведь сегодня Первое мая! Год двадцать шестой.
Поверх серого английского костюма набрасываю нараспашку широкое весеннее пальто, небрежно повязываю пестрое кашне, надеваю слегка набекрень модную шляпу. Все? Да, еще пару светлых замшевых перчаток… Пачку сигарет в карман… Ну, кажется, готов… Вперед!
Накануне этого дня вожди рабочих партий бросают в полицейском президиуме жребий — какие кому достанутся маршруты: увы, дети единой матери, рабочие партии ссорятся между собой, и буржуазной полиции приходится так регулировать движение уличных демонстраций, чтобы они не встретились даже по праздникам.
В этом году коммунисты получили центральную Вацлавс-кую площадь и прилегающие к ней самые нарядные улицы. Чудесно! Будет на что посмотреть: демонстрация должна вылиться в мощный парад боевой готовности — пройдет тысяч полтораста человек!
По широкому проспекту Фоша спускаюсь вниз. Кругом бурлит празднично одетая толпа: на мостовой строятся прибывающие из районов города демонстранты со знаменами и плакатами, с тротуаров на них глазеют тысячи зрителей. Слышатся возгласы приветствий, смех… Хоровое пение. Здесь и там гремит музыка… Радостный подъем законной гордости меня подхватывает, ощущение великого единства с массой, ее силы и победной устремленности.
Вот и площадь Вацлава — очень длинная, довольно широкая, она плавно спускается от монументального здания Национального музея вниз, к центральным улицам торговой части. Против музея — памятник князю Вацлаву: на коне, с крестом в поднятой руке, он парит над строем красных знамен и толпой, погруженной в сизую дымку. Справа и слева высокие ряды красивых зданий; ярко блестят пестрые рекламы и парадные витрины фешенебельных магазинов. Все начищено, убрано, сияет. А вверху — голубое небо, еще нежаркое солнце, праздничный весенний денек!
Поперек тротуара стоит полицейский кордон, — пропускают не всех, чтобы потом не возникла давка. Но я говорю несколько слов по-английски, и здоровенный румяный парень в черном мундире и серебряной каске берет под козырек и предупредительно дает дорогу. Я спускаюсь по обсаженному деревьями очень широкому тротуару — сегодня он напоминает парижский бульвар, там весной часто бывают дни, такие же ясные и бодрые.
В нижней части площади собралась толпа. Она сосредоточенно глядит на другую сторону. Там, в тени высоких домов, в четыре ряда построены невысокие, но плечистые люди, одетые в походную серо-зеленую форму, с желтыми ремнями амуниции. В руках у них карабины с примкнутыми штыками. Это — ударная жандармерия. Короткий сигнал — и они дают залп. Это уже бывало… и не раз… И толпа молча глядит на невысоких серо-зеленых людей, которые замерли, как неживые, и ждут. Жандармов отделяет от толпы цепочка полицейских: площадь вокруг пуста, и это придает жандармам особенно зловещий вид.
Мне по понятным причинам не следует останавливаться здесь, и я хочу двинуться дальше. И только в этот момент замечаю то, что задержало меня только на полчаса и затем роковым образом сломало жизнь.
У тротуара стоял большой новенький грузовик с золотой пчелкой на борту — торговым знаком рабочей кооперации. На нем высокими кипами была сложена агитационная первомайская литература — газеты и листовки. Вокруг сновали комсомольцы, рабочие парни и девушки: они получали с грузовика литературу и раздавали ее в толпе. На грузовике сидела девушка; быстро и четко она сортировала кипы и одна обслуживала десяток деловито бегающих агитаторов.
Я остановился под деревом, закурил и стал наблюдать.
Высокую и стройную фигуру девушки ловко облегал светло-серый спортивный костюм… нездешнего покроя и материи… умело сшитый… где-нибудь на Бонд-стрит в Лондоне… или Пятой авеню в Нью-Йорке: Париж не в состоянии придать такой шик женскому костюму мужского покроя: французский стиль pour le sport всегда имеет что-то бабье… Черный замшевый берет, такие же перчатки и туфли. Строгий, но приятный ансамбль, черт возьми! Она — иностранка, это ясно. Но на грузовике с пчелой и кипой листовок? Странно…
Пышные кудрявые волосы в тени казались каштановыми, но сквозь листву пробивались узенькие полоски солнечного света и в них волосы отливали всеми тонами красного и золотого, как осенняя листва. Англичане называют эти цвета ^wny… я стоял и любовался, и наблюдал, как ветерок временами раздувал огненно-красные и золотые пряди. Лицо было обращено вниз. Виден был высокий лоб и маленький, детский Р°т, подкрашенный оранжевой краской. Выражение грусти, Рассеянности и еще чего-то, может быть, слабости? Но вот девушка медленно подняла голову и обвела площадь взглядом, — и я увидел сразу другое лицо. Голову Медузы…
Они были пустые, эти широко раскрытые холодные глаза цвета льда, и когда девушка смотрела поверх толпы, она казалась слепой или ясновидящей.
Сумасшедшая немножко… это бывает… Здоровых с такими глазами нет. Но кто она? На груди приколота брошь, без сомнения сделанная рукой хорошего художника: сердце и жалящий его скорпион. Что она хотела сказать этим? Скорпион есть… Вижу его по затаенной печали в глазах. Так кто же она?
Между тем незнакомка вынула из сумки золотой портсигар, взяла в оранжевый рот сигарету и, выпустив первый дымок, подняла глаза. Наши взгляды встретились. Минуту мы в упор рассматривали друг друга. Она некрасива, но руки прекрасны… Эту изысканность жестов, утонченную простоту редко видишь на улице… Я равнодушно прошел бы мимо, если бы увидел ее в белой «Испано-Сюизе», но здесь… На грузовике…
Прошло минут пять или десять.
Вдруг девушка опять подняла голову, и снова наши взгляды встретились. Она нахмурилась. Что-то тихонько шепнула группе ребят, подошедших за листовками.
— Вам чего здесь надо? Приклеились к месту, что ли? А ну отклеивайтесь, и марш отсюда! — сказал один из парней, черноволосый венгр.
— Почему же мне не стоять здесь?
— Это наше место.
— Ваше? Какой собственник! Уж не купили ли вы городскую площадь?
Не зная, что ответить, парень смутился и оглянулся на девушку.
— Коммунисты не покупают площадей, они их берут и удерживают силой. — Незнакомка произнесла эти слова негромко, как бы про себя. Но парень понял их как сигнал к бою: он схватил меня за борт пальто. Кровь бросилась мне в голову. Я замахнулся… И услышал голос Гришки, быстро проговорившего по-английски за моей спиной:
— Опомнись! Сотрудник посольства — и затеваешь скандал, да еще в таком месте и сегодня.
Что-то мелькнуло в лице девушки, очевидно знавшей английский язык. Она поднялась, взяла сумку и собралась уходить.
— Ладно, я еще доберусь до вас, — сказал я ей по-английски, взял Гришку под руку, и мы быстро скрылись в толпе.
— Что, чудесная девушка?
— Это кто же?
— Неужели не ясно? Та, что сидела на грузовике! И ты не заметил? А еще профессиональный skirt hunter.
— То-то и оно, — равнодушно ответил он, — я знаю женщин лучше тебя, я опытнее и потому проще смотрю на вещи, без иллюзий. Выходя на охоту, не ищу ни слонов, ни колибри — поменьше экзотики! Люблю вкусненьких зайчиков, глупеньких куропаточек… Твоя девушка — опасный тип! Заметил глаза? У нее порочный взгляд.
— Порочный? Вздор!
— Нет, не вздор. У нее большие глаза редкой окраски, но не в этом их гипнотическая сила, а в выражении пустоты. Пойдем сегодня ночью по кабачкам — я покажу тебе такие же глаза…
— Ну, знаешь ли…
— Не оскорбляйся за нее… Причины могут быть и похуже, да-да, милый друг. На ней печать порока. Она обречена. А ты, поняв это, отойди подальше.