— Ну, тогда Арнистон. Большой умница! — сказал Бартолайн, заранее торжествуя.
— Тоже хорош! Навез себе папистских медалек от еретички, герцогини Гордон.
— Надо ж, однако, кого-то выбрать. Что вы скажете о Китлпунте?
— Арминианец.
— Ну, а Вудсеттер?
— А этот кокцеянец.
— А старый Уилливау?
— Этот ни то ни се.
— А молодой Неммо?
— А этот вовсе ничто.
— На вас не угодишь, сосед, — сказал Сэдлтри. — Я перебрал самых лучших; теперь выбирайте сами. А то можно и нескольких — две головы лучше одной. Может, возьмем младшего Мак-Энни? Уж то-то красноречив! Не хуже своего дядюшки.
— И слышать не хочу! — гневно вскричал суровый пресвитерианин. — Не его ли руки обагрены кровью мучеников? Не этот ли самый дядюшка так и сошел в могилу с прозвищем Кровавый Мак-Энни? И будет известен под этим прозвищем, покуда жив на земле хоть один шотландец. Да если бы жизнь моего несчастного ребенка, и Джини, и моя в придачу, и всех людей зависела от этого слуги диавола — и то Дэвид Динс не стал бы иметь с ним дела! Последние слова, сказанные громко и возбужденно, были услышаны Батлером и Джини, которые поспешили вернуться в дом. Они застали бедного старика в исступлении от горя и от гнева, вызванного предложениями Сэдлтри; щеки его пылали, он сжимал кулаки и возвышал голос, но слезы в глазах и дрожь в голосе показывали, что он не в силах совладать со своим горем. Батлер, опасаясь следствий волнения для дряхлого, изнуренного тела, стал умолять его быть спокойным и терпеливым.
— Это я-то нетерпелив? — сурово отозвался старик. — Можно ли быть терпеливее в наше злосчастное время? Я не позволю ни еретикам, ни детям их, ни внукам учить меня на старости лет, как мне нести мой крест.
— Но ведь тут дело мирское, — сказал Батлер, не обижаясь на этот выпад против его деда. — Приглашая врача к больному, мы не спрашиваем, во что он верует.
— Не спрашиваем? — сказал Динс. — А я бы спросил. И если бы оказалось, что он не отличает правых ересей от левых, я не принял бы ни капли его лекарства.
Аналогия — опасная вещь. Батлер попробовал провести ее и потерпел неудачу, но, как доблестный солдат, у которого ружье дало осечку, не отступил, а перешел в штыки:
— Слишком узкое толкование, сэр. Солнце равно сияет для праведных и неправедных, и в жизни им неизбежно приходится общаться; быть может, именно для того, чтобы грешники могли быть обращены на путь истинный, а праведным это общение было бы испытанием.
— Ты еще молод и глуп, Рубен, — сказал Динс. — Можно ли прикоснуться к дегтю и не замараться? А как же защитники ковенанта? Они и слушать не хотели священника, будь он семи пядей во лбу, если он не обличал ересей. Не нужен мне адвокат, если он не принадлежит к потерпевшим за нашу возлюбленную церковь, пусть их осталось всего горсточка!
С этими словами, словно утомленный спорами и самим присутствием посторонних, старик поднялся и, простившись с ними движением руки, заперся в каморке, служившей ему спальней.
— Он губит дочь своим безумством, — сказал Сэдлтри Батлеру. — Где ж он найдет адвоката-камеронца? И где это слыхано, чтобы адвокат потерпел за веру? Так неужели же Эффи должна из-за этого погибать? ..
В это время к дому подъехал Дамбидайкс; сойдя со своего пони, он накинул уздечку на крюк и уселся на обычном своем месте. Глаза его с необычным для них оживлением следили за собеседниками, пока, из последних слов Сэдлтри, он не уловил печального смысла всего сказанного. Он поднялся с места, медленно проковылял по комнате и, приблизившись к Сэдлтри, спросил с тревогой:
— Неужто и серебро им не поможет, мистер Сэдлтри?
— Серебро, пожалуй, помогло бы, — сказал Сэдлтри нахмурясь. — Да где его взять? Мистер Динс ничего не хочет делать, а моя жена, хоть она им родня и не прочь была бы помочь, не может за все платить одна, singuli in solidum. Если бы еще кто-нибудь вошел в долю, мы бы похлопотали. Если б еще кто-нибудь… Как же можно без защитника? Все берут защитника, что бы там ни говорил этот старый упрямец.
— Я… я, пожалуй, дам, — сказал Дамбидайкс, натужась, — фунтов двадцать. — И он умолк, пораженный собственной решимостью и неслыханной щедростью.
— Воздай вам Господь, лэрд! — сказала с благодарностью Джини.
— Так и быть, округлим до тридцати, — сказал Дамбидайкс и, застыдившись, отвернулся.
— Этого хватит за глаза, — сказал Сэдлтри, потирая руки. — А уж я присмотрю, чтобы деньги были потрачены с толком. Если взяться умеючи, можно и немного дать, а адвокат постарается. Посулить ему, например, еще два-три выгодных дела — он и не запросит. И что уж им так дорожиться? Ведь берут за болтовню — а много ли она им стоит? Это вам не шорная лавка. Мы вот на одни только дубленые кожи не напасемся денег.
— Не могу ли я быть чем-нибудь полезен? — спросил Батлер. — Имущества у меня — увы! — один черный сюртук. Но я молод и многим обязан этой семье. Неужели для меня не найдется дела?
— Вы нам поможете найти свидетелей, — сказал Сэдлтри. — Если бы можно было доказать, что Эффи хоть кому-нибудь сообщила о своей беременности, она была бы спасена, — это мне сказал сам Кроссмайлуф. От защиты, говорит, не потребуется положительных — вот только не упомню, положительных или отрицательных, да это не важно… Словом, обвинение будет считаться недоказанным, если защита докажет, что оно недоказуемо. Вот оно как! А иначе никак нельзя.
— Но самое рождение ребенка? — сказал Батлер. — Ведь и это суд должен доказать.
Сэдлтри помедлил, а лицо Дамбидайкса, которое он тревожно поворачивал то к одному собеседнику, то к другому, приняло торжествующее выражение.
— Да, конечно, — неохотно вымолвил Сэдлтри, — это тоже требует доказательства даже для предварительного постановления суда. Только на этот раз дело уже сделано: ведь она сама во всем призналась.
— Неужели в убийстве? — с воплем вырвалось у Джини.
— Этого я не говорил, — ответил Бартолайн. — Она призналась только, что родила.
— Где же тогда ребенок? — спросила Джини. — Я от нее ничего не добилась, кроме горьких слез.
— Она показала, что ребенка унесла женщина, которая приютила ее на время родов и принимала у нее.
— Кто же эта женщина? — спросил Батлер. — Она могла бы открыть всю правду. Кто она? Я сейчас прямо к ней.
— Эх, зачем и я не молод, — сказал Дамбидайкс, — и не так проворен и речист!
— Кто же она? — повторил нетерпеливо Батлер. — Кто бы это мог быть?
— Это знает только Эффи, — сказал Сэдлтри. — Но она отказалась ее назвать.
— Тогда я бегу к Эффи, — сказал Батлер. — Прощай, Джини. — И, подойдя к ней, добавил: — Пока я не дам тебе знать, не предпринимай никаких опрометчивых шагов. Прощай же! — И он поспешно вышел.
— Я бы тоже поехал, — сказал помещик жалобно и с ревнивой досадой.
— Да ведь мой пони знает одну дорогу: из дому сюда, а отсюда — опять домой.
— Будет больше толку, — сказал Сэдлтри, выходя с ним вместе, — если вы поскорее доставите мне ваши тридцать фунтов.
— Откуда тридцать? — сказал Дамбидайкс, уже не имея перед своим взором той, которая вдохновляла его на щедрость. — Я сказал — двадцать.
— Это вы сперва сказали, — напомнил Сэдлтри. — А потом вы внесли поправку в первоначальные показания, и вышло тридцать.
— Неужели? Что-то не помню, — ответил Дамбидайкс. — Но раз сказал — отступаться не буду. — С трудом взгромоздившись на пони, он добавил:
— А заметили вы, как хороши были глаза у бедной Джини, когда она плакала? Прямо как янтарь.
— Я по части женских глаз не знаток, лэрд, — сказал бесчувственный Бартолайн. — Мне бы только подальше от их языков. Впрочем, — добавил он, вспомнив о необходимости поддерживать свой престиж, — я-то свою жену держу в строгости. У меня — никаких бунтов против моей верховной власти.
Лэрд счел, что это заявление не требовало ответа. Обменявшись молчаливыми поклонами, они отправились каждый своей дорогой.
ГЛАВА XIII
Несмотря на бессонную ночь и на то, что он еще ничего не успел поесть, Батлер не ощущал ни усталости, ни голода. Всей душой стремясь помочь сестре Джини, он позабыл о собственных нуждах.
Он пошел очень быстро, почти бегом, как вдруг с удивлением услышал позади себя свое имя, громкое астматическое пыхтенье и конский топот. Оглянувшись, он увидел лэрда Дамбидайкса, догонявшего его во всю прыть; к счастью для лэрда, им было отчасти по пути: дорога в его поместье совпадала поначалу с кратчайшим путем в город. Батлер остановился, услышав призывы, но мысленно проклял запыхавшегося всадника, который грозил задержать его.
— Ох, ох! — простонал Дамбидайкс, поравнявшись с Батлером и удерживая пони. — До чего ж упрямая скотина! — Он нагнал Батлера как раз вовремя и не сумел бы преследовать его дальше: дороги расходились, и ни уговоры, ни понукания не побороли бы кельтского упрямства Рори Бина (так звали пони) и не заставили бы его хоть на шаг отклониться от прямого пути в стойло.
Но даже отдышавшись после галопа, непривычного и для него и для Рори, Дамбидайкс не сразу обрел дар речи. Слова застряли у него в горле, так что Батлер ждал около него минуты три. Открыв наконец рот, лэрд сперва произнес только:
— Ох-хо-хо! Славная нынче погода для уборки, а, мистер Батлер?
— Отличная, — подтвердил Батлер. — Позвольте проститься с вами, сэр.
— Куда вы? Постойте! — сказал Дамбидайкс. — Я не то хотел сказать.
— Так поторопитесь, прошу вас, и скажите, что вам угодно, — сказал Батлер. — Прошу извинить меня, но я спешу, а ведь tempus nemini,[48] как гласит известная поговорка.
Дамбидайкс не знал этой поговорки и не потрудился притвориться, что знает, как сделал бы на его месте другой. Он в тот момент напрягал все силы своего ума, чтобы высказать важное соображение, и не мог отвлекаться пустяками. — Я вот что хотел спросить, — сказал он. — Верно ли, что мистер Сэдлтри — сведущий юрист?
— Об этом я слыхал только от него самого, — сухо ответил Батлер. — Но ему лучше знать.
— Гм! — откликнулся немногословный Дамбидайкс, как бы говоря: «Я понял вас, мистер Батлер». — Когда так, — продолжал он, — лучше уж я поручу это дело своему стряпчему Нихилу Новиту — это сын старого Нихила… умом в отца.
Обнаружив таким образом больше сообразительности, чем Батлер мог от него ожидать, он вежливо притронулся к своей шляпе с позументом и ткнул Рори Бина кулаком в ребра, давая ему понять, что хозяину угодно ехать домой, — приказ, которому животное повиновалось с тем проворством, какое всегда проявляют люди и животные, когда приказ полностью совпадает с их собственными желаниями.
Батлер поспешил дальше, на мгновение ощутив чувство ревности, которое не раз рождалось в нем при виде знаков внимания, оказываемых лэрдом семье Динса. Но природное великодушие не позволило ему долго предаваться этому эгоистическому чувству. «У него есть деньги, а у меня нет, — сказал себе Батлер. — Зачем же досадовать, если он благодаря своим деньгам сделает для них то, о чем я могу только тщетно мечтать. Пусть каждый из нас сделает что может. Лишь бы она была счастлива и избавлена от горя и позора! Лишь бы найти средство предотвратить сегодняшнее ночное свидание — и я скажу „прости“ всем другим мыслям, хотя бы сердце мое разорвалось при этом…»
Он еще ускорил шаг и вскоре оказался у ворот Толбута или, вернее, у входа, где прежде были ворота. Встреча с таинственным незнакомцем, поручение, данное им, волнующее объяснение с Джини и разговор со старым Динсом вытеснили из его памяти трагические события предыдущей ночи. Он не обратил внимания ни на кучки людей, которые перешептывались, но умолкали, завидя посторонних; ни на полицейские патрули и отряды солдат, рыскавшие по улицам; ни на усиленный караул перед казармами городской стражи; ни на присмиревших простолюдинов, которые, чувствуя, что находятся на подозрении, и понимая, что участникам мятежа непоздоровится, ходили угрюмые и пристыженные, словно с тяжелого похмелья, когда после буйной ночи все валится из рук и все представляется в мрачном свете.
Эти тревожные признаки ускользнули от внимания Батлера, занятого другими, более близкими ему заботами, пока он не оказался у входа в тюрьму, охранявшегося, вместо засовов, двойной цепью солдат. Окрик «Стой!», обугленные своды на месте ворот и выставленные напоказ внутренние помещения Толбута воскресили в его памяти всю богатую событиями минувшую ночь. Когда он попросил свидания с Эффи Динс, явился тот же высокий, сухопарый седой сторож, которого он видел накануне.
— Сдается мне, — ответил он на просьбу Батлера с истинно шотландской уклончивостью, — что ты еще вчера вечером просил с ней свидания.
Батлер ответил утвердительно.
— Помнится также, — продолжал привратник, — ты спрашивал, когда мы запираем ворота, и не запираем ли мы их раньше из-за Портеуса.
— Возможно, что я говорил что-нибудь подобное, — сказал Батлер. — Но как бы мне увидеть Эффи Динс?
— Не знаю, — ступай прямо, потом по лестнице, а там налево.
Старик пошел следом за Батлером со связкой ключей, в том числе и бесполезным теперь огромным ключом от наружных ворот его владений. Едва Батлер вошел в указанное ему помещение, как страж привычной рукой выбрал нужный ключ и запер дверь снаружи. Батлер сперва решил, что это лишь сила профессиональной привычки. Но когда он услышал хриплую команду «Выставить караул!» и немедленно вслед за этим — бряцание оружия часового, ставшего за дверью, он окликнул сторожа:
— Приятель! У меня важное дело к Эффи Динс. Как бы мне поскорее увидеть ее?
Ответа не было.
— Если свидания с ней не разрешены, — сказал Батлер громче, — так и скажите и выпустите меня. Fugit irrevocabile tempus,[49] — прошептал он про себя.
— Если у тебя спешные дела, — ответил из-за двери человек с ключами, — надо было их делать, прежде чем ты пришел сюда. Сюда легче войти, чем выйти. Теперь не скоро удастся взломать ворота, — теперь такие пойдут строгости — ой-ой-ой! — испытаешь на собственной шкуре.
— Что это значит? — воскликнул Батлер. — Ты, верно, принял меня за другого. Я — Рубен Батлер, проповедник слова Божия.
— Это нам известно, — сказал страж.
— Раз ты знаешь меня, я вправе спросить, как всякий британский подданный, где предписание задержать меня?
— Предписание? — сказал тюремщик. — Предписание отправлено к тебе в Либбертон с двумя полицейскими. Если бы ты сидел дома, как порядочные люди, тебе бы его предъявили. А ты взял да и сам, по своей охоте, явился в тюрьму.
— Я, значит, не могу видеть Эффи Динс? — спросил Батлер. — И ты не намерен выпустить меня?
— Нет, не намерен, — угрюмо сказал старик. — Нечего хлопотать об Эффи Динс, у тебя скоро своих хлопот будет много. А насчет того, чтобы тебя выпустить, это уж как решит судья. Прощай покуда! Мне надо приглядеть, как будут навешивать новые ворота вместо тех, что вчера выломали такие вот мирные люди — вроде тебя.
Все это было крайне нелепо, но вместе с тем и жутко. Оказаться в тюрьме, хотя бы и по ложному обвинению, это нечто тягостное и пугающее, даже для людей от природы более храбрых, чем Батлер. У него не было недостатка в решимости — в той решимости, которую человек обретает в честных стараниях выполнить свой долг; но при его впечатлительности и нервности он не мог обладать тем безразличием к опасности, которое является счастливым уделом людей более крепкого здоровья и меньшей нервной чувствительности. Им овладело смутное ощущение непонятной и неотвратимой опасности. Он пытался обдумать события прошедшей ночи, надеясь отыскать объяснение и оправдание своего присутствия среди мятежников, ибо быстро догадался, что его арест вызван именно этим. Он с тревогой вспомнил, что, когда он обращался к мятежникам с уговорами или с просьбами отпустить его, беспристрастных свидетелей при этом не было. Горе Динсов, опасное свидание, предстоявшее Джини, которому он был теперь не в силах помешать, также занимали немало места в его невеселых думах. Он нетерпеливо ждал, когда наконец получит разъяснения о причинах своего ареста и потребует освобождения; но когда, просидев час в одиночестве, он был вызван к судье, его охватила дрожь, не предвещавшая ничего доброго. Из тюрьмы его вывели под охраной целого отряда солдат, с запоздалыми и ненужными демонстративными предосторожностями, которые всегда принимаются после событий, а могли бы предотвратить их.
Его ввели в Зал совета, — как называется место заседаний магистрата, — который был в то время расположен неподалеку от тюрьмы. Там, за длинным зеленым столом, за которым обычно собирался совет, сидело несколько отцов города, занятых допросом какого-то человека. «Это тот самый проповедник?» — спросил один из судей, когда ввели Батлера. Человек отвечал утвердительно. «Пусть подождет; мы сейчас кончим».
— Прикажете пока увести мистера Батлера? — спросил полицейский.
— Не надо. Пусть посидит здесь.
Батлер сел на скамью у дальней стены, вместе с одним из стражников.
Комната была большая и плохо освещенная; случайно или намеренно, строитель расположил одно из окон так, чтобы сильный свет падал на допрашиваемого, а судейские места тонули во мраке. Батлер стал внимательно рассматривать допрашиваемого, думая узнать в нем одного из мятежников прошедшей ночи. Но, хотя черты его были достаточно примечательны, он не мог вспомнить, видел ли его раньше.