К скамье, к одной из её ножек, было приставлено гипсовое весло девушки, выполнившей нормы ГТО. А скамья, судя по инвентарному знаку, принадлежала парку «Останкино». И именно на этой скамье (или подобии её) Куропёлкин избороздил моря и океаны. Теперь он встревожился. А нет ли на спинке скамьи выжженного пучком лунных лучей названия плавсредства «Нинон»? Нет, не было. И три крысы, две большие и одна мелкая, на ней не сидели.
— Как это понимать? — спросил Куропёлкин.
— Что именно?
— И вас, Дуняша, и этот эаслуженный пароход. Или скорее — это каравелла…
— Насчёт себя я могу объяснить, — сказала Дуняша. — Насчёт пароходов и каравелл догадываюсь.
— Ну и…
— Давайте присядем, Евгений Макарович, — предложила Дуняша.
Присели.
— Не вы ли, Евгений Макарович, — сказала Дуняша, — выставили требования, а в них в первых пунктах стояла замена стюарда Анатоля на местную горничную.
— Надо же! — покачал головой Куропёлкин. — Надо же! И вы, Дуняша, стало быть, местная горничная? Или вас откуда-то срочно доставили сюда по чьей-то необходимости?
— Для вас это важно?
— Важно. Очень важно.
— Эко вы разволновались! — удивилась Дуняша. Но и укор был в её удивлении. — И что же для вас важнее узнать? Не привезённая ли я сюда специально? Или — здесь ли находится опочивальня Нины Аркадьевны? А вас тянет на место преступления?
— Не считаю себя преступником, — сказал Куропёлкин. — А важнее мне узнать, куда меня занесло или куда меня завезли на этот раз.
— Туда же, куда завозили прежде, — сказала Дуняша. — И я здешняя, и всё та же. Но у вас теперь, видимо, иной статус.
Какой у него, по предположению Дуняши, нынче статус, Куропёлкин выяснять остерёгся.
— Но здесь из окон другие виды, — сказал он, — не бродят грибники и нет…
— Люка, — подсказала Дуняша. — Всё есть, но отсюда виды, действительно, более доброжелательные.
— И Вера с Соней здесь? — поинтересовался Куропёлкин.
Дуняша нахмурилась. Долго молчала. Видно, раздумывала, стоит ли человеку с неизвестно каким статусом, не исключено, переведённого из подсобных рабочих в разряд упразднённых лиц, выдавать дворовые подробности. Но разговор, похоже, прекратить она была не намерена, Куропёлкин чувствовал это, что-то явно она хотела вызнать и от него. Для себя. Или по чьему-то поручению.
— Веры и Сони здесь нет, — сказала Дуняша. — Они высланы в отдалённые поместья Нины Аркадьевны и там выданы замуж. Вера — за тренера по конному спорту, Соня — за шеф-повара ресторана для гостей.
— С чего бы вдруг? — спросил Куропёлкин.
— Не уберегли девичью честь. Камеристкам беременность не дозволена.
— Восемнадцатый век! Крепостное право, что ли? — возмутился Куропёлкин.
— Они подписали контракты с жёсткими правилами, однако дети их будут иметь непьющих отцов с перспективами.
— Вами правит Салтычиха?
— Моя и ваша Салтычиха, возможно, и не заметила высылки камеристок. Где ей при её-то мировых затеях! Правит здесь Герасим, и вы для него, извините, даже и не жалкая собачонка…
— С этим, Дуняша, и связаны, что ли, домыслы о моём новом статусе? — предположил Куропёлкин. — И что же это за новый статус и кем он может быть утверждён?
— Вот уж без понятия, — сказала Дуняша. — Полагаю, что к вам явится наш Герасим и всё разъяснит. Но он злой. Прежде, до…
— До Люка…
— Да. До вашего грехопадения и выдворения в Люк, поговаривали, что вас возведут в советники… А теперь… А теперь вас и вовсе называют геонавтом, но неизвестно, хорошо это или плохо…
— Ничего хорошего в этой глупости нет, — мрачно выговорил Куропёлкин.
— Тем не менее вы под надзором государственных служб, пока вы Кролик, но обидеть вас будет трудно. Нина Аркадьевна, естественно, не дура, чтобы хоть в чём-то препятствовать государственным интересам.
— Ну, спасибо, Дуняша, — сказал Куропёлкин, — успокоили. Геонавтом, говорите? И Кроликом? Но кролик-то тут при чём?
— Простите, Евгений Макарович, несуразность пришла в голову, — с горячностью заговорила Дуняша. — Кролик — это из чужих слов о вас, но я их слышала.
— А что это за избушка выросла за ночь и стоит теперь за нашими спинами?
— Знать не дано, — сказала Дуняша. — Может, строят палаты к прибытию вашей Баборыбы.
— Вам и о Баборыбе известно? — удивился Куропёлкин.
— Ну как же! Ваши требования прорабатываются. Отзвуки их долетают и до внимательных ушей.
— Надо же! — сказал Куропёлкин. — Я и сам-то не обо всех их помню. Вытолкнул их из себя сгоряча и в досаде! Про скамью вроде бы ничего и не потребовал, а так, ощутил лишь некий ветерок желания.
«Экие красивости прут в голову! — подумал Куропёлкин. — Впрочем, объяснимые. Ведь рядом женщина…»
— И что же, и про Баборыбу вы не помните? — во взгляде Дуняши было явное ехидство.
— О Баборыбе помню, — с твёрдостью в голосе произнёс Куропёлкин. — И отменять это требование не намерен.
— Вот вы какой, значит, Евгений Макарович! — продолжала ехидничать Дуняша. — Подавай вам какую-то мезенскую Баборыбу, а здешние красавицы вам и за грош не нужны. Вот и отправили из-за вас Веру и Соню на выселки.
160
— То есть как? — воскликнул Куропёлкин. — Я-то тут при чём?
— Подсчитайте сроки, Евгений Макарович. Вы мужчина бывалый… А у нас тут всё происходит стремительно.
— Ну, может, там что-то и было… при первых купаниях… — пробормотал Куропёлкин. — Но я тогда подумал, что это обязательная проверка и подготовка… Почему же их именно из-за меня выслали и наградили непьющими мужьями?
— Да я шучу! Шучу! — заявила Дуняша. — А может, и не шучу… Но понимаю, отчего вам понадобилась Баборыба.
— По поводу здешних красавиц, — всё ещё пытался оправдаться Куропёлкин. — Вы ведь сами об этом сообщили, в одном из самых первых пунктов требований упоминались вы.
— Я вне ваших интересов, а вы — вне моих, — сказала Дуняша.
— Печально, — сказал Куропёлкин.
Дуняша уточнила:
— Вне ваших интересов как женщина. Замену стюарда Анатоля вы затеяли не из-за симпатий ко мне, а потому, что он вам непонятен и ненадёжен.
— Вы-то, Дуняша, для меня ещё более непонятны. Но чрезвычайно мне симпатичны. И сейчас я любуюсь вами.
И ведь, действительно, любовался. Нынче «Шоколадница» Лиотара не приходила ему на ум. Уместнее было бы назвать её Молочницей, из тех, чья кровь с молоком. Впрочем, зачем называть Молочницей? Вышло бы упрощение. Вышла бы игра в слова… Шоколадница, Молочница… Но опять поползли банальности. Крепкая, как девушка с веслом. (Весло, что ли, прислонённое к скамье, подсказало?) Рядом с ним сидела простая девушка, опрятная, пахнущая скошенными травами, хозяйка в доме, где живут сытно и ласково-уважительно друг к другу, ситцевый сарафан открывал её чистую кожу и влекущие линии её крепкого (всё же крепкого!) тела, светлые волосы её были плотно зачёсаны к затылку и спускались к плечу тугой пшеничной косицей. Серые глаза её смотрели то лучисто, то печально. Куропёлкину захотелось прижаться к Дуняше, погладить её загорелую щёку, но действия его могли оказаться для Дуняши неприятными. Для него, ощутил Куропёлкин, Дуняша по судьбе была неприкасаемой. Тоска вцепилась в Куропёлкина. Отчего же такая несправедливость?
— Вы, Дуняша, позвонили в мой каземат, — сказал Куропёлкин, — не просто так. В чём смысл вашего прихода?
— Я была направлена к вам, Евгений Макарович, горничной, — сказала Дуняша, — чтобы узнать, надо ли вам подавать еду и в каком виде. Или вы…
— Околели, — сказал Куропёлкин. — Нет, не околел. И пока сюда не доставят Баборыбу, голодовка моя не закончится.
— Тут случай сложный, — сказала Дуняша. — С рыболовством у нас сейчас очень плохо. И если вы будете тянуть, к вам готовы применить меры.
— Какие меры! — рассмеялся Куропёлкин. — Уже применяли меры!
— Вы ответили на самый существенный вопрос, — сказала Дуняша. — А про своё желание пожалеть и приласкать меня — забудьте! Оно — временное. И унесётся с вашим же ветерком желаний.
— Но вы-то, Дуняша, и ещё о чём-то хотели у меня узнать…
— Ни о чём! — резко сказала Дуняша. — Да, забыла сообщить вам. Вас называют не только Геонавтом и Кроликом, но ещё и каким-то Пробивателем.
— Понял, — сказал Куропёлкин. — Но с мастером восстановления обуви я не имел общений со дня охоты за грибами шампиньонами.
— Неужели? — удивилась Дуняша.
— Именно так, — сказал Куропёлкин.
— А Башмак? — спросила Дуняша.
— Поутру он находился в этом доме, — сказал Куропёлкин. — Путешествовал вместе со мной. Единственно, потерял свойственный московским помойкам запах.
— Это не страшно, — сказала Дуняша. — Не искушайте его. Берегите. Не нажимайте на что-либо в нём. Он ничего не сообщал вам?
— Ничего, — сказал Куропёлкин. — Мне-то зачем водить с ним разговоры?
— Тем не менее он может однажды заговорить сам и попросить вас о чём-то, — взволнованно произнесла Дуняша.
— Принял к сведению, — кивнул Куропёлкин.
— Ну, всё, — встала Дуняша, поправила подол сарафана. — Миссия исчерпана.
Встал и Куропёлкин.
— Дуняша, — сказал он, — вы не знаете, что это за колодец в моём, будем считать, доме?
— Какой колодец? — заинтересовалась Дуняша.
— Я приподнял крышку сундука в бункере и увидел черноту колодца. Не филиал ли это Люка?
— Обжёгшись на молоке… — покачала головой Дуняша. — Нет в вашем доме никаких колодцев. Сундук в подвале — обыкновенный, для меховых вещей и валенок с галошами. Может, ещё пригодится в зимнюю стужу. Может, вашу Баборыбу привезут сюда на санях тройки с бубенцами и в рыбьих мехах.
— Ехидничаете, Дуняша, — сказал Куропёлкин. — Досадила вам моя Баборыба.
— Всем досадила…
После этих слов Дуняша чмокнула Куропёлкина в нос и рассмеялась:
— Счастливого вам голодания! Полагаю, что дней через пять меня пригонят сюда опять. Для оценки вашей жизнедеятедьности. И увижу я рожки да ножки. Покатятся слёзы из моих очей!
Ехидства не было в её глазах. А лукавство было.
— Слёзы мне не нужны, — сказал Куропёлкин. — А визита вашего буду ожидать с надеждой.
161
Проводив Дуняшу (взглядом всего лишь, но и чувством: «Ноги-то у неё какие красивые, ядрёной крестьянки, но должной носить не лапти, а туфли на шпильках»), Куропёлкин отправился в бункер к сундуку.
Прежний осмотр сундука вышел нервно-торопливым. Теперь Куропёлкин спешить не стал. Поднял крышку и почувствовал: пахнет, не резко, но пахнет нафталином. Домашний запах этот, знакомый и горожанину, и сельскому жителю, успокоил Куропёлкина, и он позволил себе согнуться и чуть ли не головой достать днища сундука. Колодца не было. Куропёлкин рассердился. На себя. Что же он испугами своими озадачивал Дуняшу? В сердцах он даже попытался сдвинуть сундук в угол бункера. И сдвинул. Пол под сундуком был земляной.
Для чего затащили в бункер сундук, Куропёлкин размышлять не стал. Хотя почему бы и не поразмышлять. Не обязательно о сундуке. Но и о сундуке, как о мелочи. А так следовало переварить всё, что он узнал в общении со здешней горничной Дуняшей.
Подошёл к двери в прихожей и увидел, что кирпича, обеспечивавшего свободу двери, и книги, возвращённой ему, нет. И сколько он ни нажимал на кнопку над притолокой, дверь ему открыть не позволили.
162
«Перебьёмся», — подумал Куропёлкин.
В бункере он обнаружил металлическую перекладину и возобновил простейшие упражнения для напряжения мышц.
Дуняша стращала его приходом с проверкой его жизнедеятельности (или просто жизнеспособности) через пять дней. А дверь в прихожей заскрипела и отворилась на два дня раньше.
Посещали Куропёлкина управляюший воевода Трескучий в сопровождении двух молодцев, известных Куропёлкину ещё по ночному клубу «Прапорщики в грибных местах», тогда вминавшихся в стены у столика мадам Звонковой.
— Добро пожаловать, господин Трескучий! — вежливым хозяином проявлял себя Куропёлкин.
— Трескучий-Морозов! — гневно поправил его визитёр.
— Ах, извините, господин Морозов-Трескучий! — воскликнул Куропёлкин. — Или гражданин?
— Не паясничай! — крикнул Трескучий.
Решительно, важной персоной он прошёл в комнату, названную жильцом «столовой», уселся на стул и приказал Куропёлкину:
— Иди сюда!
Куропёлкин последовал, хотел было присесть на стул напротив домоуправителя, но Трескучий заорал:
— Стоять!
— То есть я должен стоять, как царевич Алексей перед папашей Петром на картине Ге, так что ли? — спросил Куропёлкин.
— Какого ещё ЕГЕ?
— Не ЕГЕ, — сказал Куропёлкин, — а Ге. ЕГЕ — это из школы для воспитания любителей сканвордов. А я присяду. Отчего это я буду стоять перед вами?
— Оттого, что ты негодяй, насильник и государственный преступник! — с ударом кулака по столу и прокурорским грохотом в голосе произнёс Трескучий-Морозов.
При этом он снял чёрные очки, изготовленные для того, чтобы наводить на окружающих ужас, достал жёсткий футляр, хранилище изделия оптиков, защёлкнул его, а Куропёлкин успел прочитать на крышке футляра золочёные слова: «Константин Подмышкин, кутюрье. Маде ин Люксембург. Если не будете видеть, вернём доллары».
«Подмышкин вроде бы снабжал Звонкову, — вспомнил Куропёлкин, — нижним бельём с подогревом…»
А Трескучий поднял глаза и вперил взгляд в Куропёлкина.
Взгляд этот был совершенно зловещий.
Куропёлкин на секунды задумался: что это за банальность явилась ему в голову — «вперил взгляд»? Как можно вперить взгляд? И вообще, что такое — вперить?
Впрочем, о чём он думал сейчас?!
Молодцы тут же оказались рядом с Куропёлкиным.
— А почему они не прихватили наручники и дубинки для усмирения негодяя? — спросил Куропёлкин.
— Обойдутся и без дубин. Они способные, — обнадёжил его Трескучий. — Продолжи только валять дурака!
— Хорошо, — сказал Куропёлкин. — Тему государственных преступлений оставим пока в отдалении. Не вам, господин Трескучий-Морозов, решать, кто государственный преступник, а кто нет. Для этого есть более компетентные люди. А с чего вы взяли, что я насильник?
— Ну, ты, Куропёлкин, наглеешь! — снова вскричал Трескучий. — Или ты не знаешь, что делают в зоне с такими, как ты? Узнаешь!
— А что, есть заявление потерпевшей? — спросил Куропёлкин. — Или оно вот-вот будет написано?
— Ну… — протянул Трескучий. И жестом повелел молодцам проветриться на солнышке в воздушных струях.
— Я так и знал, — сказал Куропёлкин, — что никаких заявлений и жалоб на меня нет, да и потерпевшей, похоже, нет.
— Ты, негодяй, нарушил правила контракта и должен быть наказан!
— А я разве не был наказан за какой-то необязательный для пунктов контракта поступок? — спросил Куропёлкин.
— Я что-то этого не помню, — сказал Трескучий. — Ты вот сидишь напротив меня живой, здоровый и наглый. И голодовка тебя не изнуряет. Или, может быть, тебе кто-то подносит жратву?
— Пчёлки подносят нектар и амброзию, — сказал Куропёлкин. — Только залететь не могут. Даже форточек здесь нет. Что же касается наказания, то оно было смягчено вашими милостями, господин Трескучий, той самой пол-литровой дозой водки, без неё, скорее всего, я и не смог бы стать Пробивателем. За что я вам благодарен.
— Каким ещё Пробивателем? — будто бы не понял Трескучий.
— Толком не знаю, — сказал Куропёлкин. — Но, видимо, мне скоро разъяснят.
Лукавил Куропёлкин. Лукавил.
— Насчёт государственного преступника и насильника мы вроде бы разобрались, — сказал Куропёлкин.
— Не разобрались, — категорично заявил Трескучий. — Ещё будем разбираться. Вот вернётся Нина Аркадьевна!
— А насчёт негодяя-то как? — спросил Куропёлкин. — И тут надо дожидаться присутствия госпожи Звонковой?
— Не надо, — сказал Трескучий. — Генетическая экспертиза позволит определить твою вину в доведении до потери чести невинных, по сути дела, юных камеристок Софьи и Веры…
Трескучему бы слезу пролить по поводу драмы камеристок.
— Вот как! — возмутился Куропёлкин. — Интересно! Очень интересно! А если я не соглашусь подвергать себя генетической экспертизе?
— Заставим!
— А вдруг мои исследователи, — предположил Куропёлкин, — посчитают ваши экспертизы лишними, мешающими им?
Какие исследователи, Трескучий спрашивать не стал. Знал какие.
— У них нет на тебя прав! — сказал Трескучий. — Все права на тебя — у нас. Мы живём в законопослушной стране, и никакие системы не могут нам что-либо указывать. А испорченные тобой девушки Вера с Соней напишут заявления, о каких ты напомнил.
Куропёлкин растерялся.
— Что вы хотите от меня? — спросил он. — В чём смысл вашего прихода?
— Вот уж нет необходимости объяснять… — начал Трескучий.
— Узнику, в темнице сырой, — подсказал Куропёлкин.
— Именно так, — сказал Трескучий. — Требовалось напомнить тебе, кто ты есть. Ты узник. И ты наш узник. А темница у тебя, к сожалению, не сырая. Общение же с тобой так называемых исследователей возможно лишь в случае, если мы и Нина Аркадьевна проявим добрую волю. Но положение твое от этого не изменится.
— То есть, — сказал Куропёлкин, — вы полагаете, что продержите меня узником до окончания срока контракта? Но ведь я видел в нём пункт о возможностях разорвать контракт. Кстати, мне так до сих пор и не выдали экземпляр контракта.
— Выдадим, выдадим! — рассмеялся Трескучий. — Ты, Куропёлкин, — полный идиот и специально валять дурака тебе не требуется. Завтра же покопаемся в канцелярской пыли и выдадим тебе контракт, тобою подписанный. И чего там только не будет нагорожено в пользу законных прав работодательницы!