— Нина Аркадьевна, — сказал Куропёлкин, — имеет репутацию делового человека, порядочного в отношениях со своими партнёрами.
Теперь Куропёлкин вызвал у Трескучего приступ истерического хохота.
— Это ты-то, Куропёлкин, — отхохотав сказал Трескучий, — для госпожи Звонковой партнёр? Да после того, что ты с ней сделал, она ждёт не дождётся, чтобы раздавить тебя, как гадину!
— А что такого плохого я ей сделал? — сказал Куропёлкин. — Я доставил ей удовольствие. Так посчитали и сведущие люди. Я слышал. Среди прочего, господин Трескучий, камеристки и я в день прихода в опочивальню действовали по вашим инструкциям, и, стало быть, камеристки со мной вместе ни в чём не виноваты, и не вы ли снабжали меня секретно-нейтрализующим спецбельём, внезапно оказавшимся негодным?
— Ах, вот ты как заговорил! — вскричал Трескучий. — Ты — никто! Ты ни для кого не существуешь! Тебя нет.
— Как это нет! — возмутился Куропёлкин. — Меня никто не вычёркивал из списков избирателей. И я обязан исполнять свой гражданский долг. А меня могут избрать депутатом или президентом. И если что, я напишу заявление в Конституционный суд о нарушении моих прав.
— Оно туда не дойдёт!
— Найду способ.
— Не дойдёт! — продолжал веселиться Трескучий. — Ты из мёртвых душ. Тебя нет. Ты шёл, шёл и вдруг — бац! — провалился в колодец!
163
— Уже проваливался, — сказал Куропёлкин.
— На этот раз ты не возродишься! Да и колодец, как средство, не обязателен, — скривился Трескучий.
— Такое ощущение, господин Трескучий, что это не работодательница Звонкова, — сказал Куропёлкин, — ждёт не дождётся, чтобы придавить гадину, а вы…
— Закрой рот! — приказал Трескучий. — Ты меня достал!
— Вы меня возненавидели, — не мог остановиться Куропёлкин. — Я — ваша оплошность. Но вы возненавидели не её, а меня.
— Хватит! — мрачно произнёс Трескучий. — Слова о том, что ты очень скоро будешь в мёртвых душах, — не шутка.
— Верю! — сказал Куропёлкин. — И чувствую: что-то вас останавливает от поспешных действий. Что-то вы хотите от меня узнать. Или получить.
— Всё ещё продолжаешь наглеть! — Трескучий встал. Но молодцев для подтверждения свирепости угроз приглашать не пожелал. — А ведь ты мог бы усмирить гордыню и постараться предпринять что-то для облегчения своей участи.
— Написать чистосердечное признание, что ли? — спросил Куропёлкин. — И в чём же?
— Это ещё успеется, — сказал Трескучий. — А пока я жду твоего сотрудничества с нами… Со мной.
— Какого рода сотрудничества? — заинтересовался Куропёлкин.
— Информация о характере и корысти исследователей, с которыми тебе всё же придётся контактировать. Это сотрудничество вызвано обережением интересов Нины Аркадьевны. И…
— Вас понял, — сказал Куропёлкин. — И…
— И… — совсем уж неожиданно для Куропёлкина шепотом (только что по сторонам не оглядываясь) произнёс Трескучий. — Тут вопрос деликатный… Есть такой человек… Бавыкин… Тебе не приходилось с ним встречаться?
— Не помню, — быстро сказал Куропёлкин.
Трескучий сощурил глаза:
— А с чего бы ты тогда… в ту ночь… кричал: «Земля имеет форму чемодана!»?
— Не знаю, — искренне сказал Куропёлкин. — Блажь какая-то! Будто бы и не я кричал!
— Ну, хорошо, — спокойно выговорил Трескучий. — Не помнишь, ну и не помнишь. Не знаешь, ну и не знаешь. Но раз в чьих-то дурных мозгах завелась мысль посчитать тебя Пробивателем, встреча с Бавыкиным возможна. И если даже она не произойдёт, то всё равно в беседах с тобой эта фамилия будет упоминаться, и ты, хмырь нагло-сообразительный, поймёшь, о чём идёт речь.
— И что? — спросил Куропёлкин.
— А то, что всё, что связано с Бавыкиным, должно быть известно мне.
— То есть вы склоняете меня к тому, чтобы я стал осведомителем? — сказал Куропёлкин.
— Мне склонять тебя к чему-либо противно! — брезгливо произнёс Трескучий. — Меня заботит спокойствие и здоровье Нины Аркадьевны. А тут возникает, знаю это, опасность для её процветания.
И далее было сказано уж совершенно доверительно:
— Ведь и тебе, я знаю, Нина Аркадьевна не безразлична… Ради неё-то…
И сразу же Трескучий поспешил:
— Я не в тех смыслах. Мне главное — процветание большого дела и государственное служение! Ну, так как?
— Я понял! Понял! — заверил Куропёлкин. — Но если я сейчас же поднесу ладонь к виску, не имея фуражки, как делают, ямайкские бегуны, и заявлю: «Есть. Сегодня и приступаю!», вы мне не поверите. Так что дайте мне время подумать.
— Даю! — великодушно сказал Трескучий. — Два дня. И хватит дурью маяться. Прекращай свою голодовку. Иначе будем кормить насильственно.
— Это вряд ли у вас выйдет, — сказал Куропёлкин. — Я человек — упёртый. И пока мне не предоставят для совместного проживания Баборыбу, голодовку я не отменю.
— Где же я добуду эту идиотскую Баборыбу? — вскричал Трескучий.
— Почему именно вы? — сказал Куропёлкин. — Мои требования адресованы многим. А идиотская Баборыба мне вовсе не нужна.
— А ты, что, не понимаешь, что твоё требование иметь сожительницу, да ещё и особенных свойств, в чешуе, может огорчить тонко чувствующую и беззащитную женщину, одну из самых достойнейших?.. — сказал Трескучий.
— Это кого же? — спросил Куропёлкин.
— Всё, что тебе было положено знать, — сказал Трескучий, — ты от меня узнал. Итак — два дня.
164
«Блефовал Трескучий, блефовал! — решил Куропёлкин. — Давить и размазывать меня, как гадину, ему невыгодно. Какой во всем этом деле, кроме неприязни ко мне и опасений, связанных с личностью профессора Бавыкина, у Трескучего интерес? Неужели наш сухой деляга и циник влюблён в Нину Аркадьевну Звонкову (как вурдалак в ведьму?) и видит в приближавшихся к ней людях враждебных ему негодяев?»
Нет, размышлял Куропёлкин, это слишком простоватое суждение. Хотя есть в нём и здравые предположения. Куропёлкин и раньше не исключал того, что Трескучий не просто верный служака, но и влюблённый в хозяйку… Кто? Рыцарь? Офицер? Самец-мужик? Вряд ли — Рыцарь (хотя именно Рыцарем Трескучий мог держать себя в своём понимании жизни)… Но всё это неважно, рыцарем ли, самцом ли, вурдалаком ли, неважно! Двигало Трескучим несомненно нечто более для него существенное, нежели симпатия или любовь к женщине. Что-то было поверху видимых деяний и служений управляющего Трескучего, что-то значительное влекло его к планетарным или даже космическим, по понятиям Трескучего, удачам, и, если бы удачи эти состоялись, оправданно-выгодным приложением к ним вышла бы любовь к персонажу журнала «Форбс».
Тщеславным существовал в представлениях Куропёлкина господин Трескучий-Морозов. Тщеславным. Дать бы ему Волю. Дать бы ему Власть. А помнил Куропёлкин о людях, какие получали (иные добивались сами, чаще всего способами подлыми) Власть и Волю и обещали дать Волю толпам. Как бы не оказался таким господин Трескучий. Не мог верить ему Куропёлкин. И не собирался этого делать.
А блефовал Трескучий, решил Куропёлкин, вот почему. Натуру его, Куропёлкина, Трескучий изучил и посчитал, что он её понял. Напрасно так посчитал. Куропёлкин был нужен ему, как некое временное подсобное средство (информатор, связной, ну, и ещё кто-то — пока Куропёлкиным не разгадано, разгадаем, а теперь прикинемся напуганным и корыстным).
Кстати, сообразил вдруг Куропёлкин. Было произнесено: «Всё, что тебе было положено знать, ты от меня узнал…» Ну, уж дудки! А деньги? А с деньгами-то как? Пусть предоставляют справки из бухгалтерии, сколько уже заработано арендованным тружеником, посылали ли деньги в Волокушку и прочее!
Пока не отчитаются и пока не доставят мезенскую Баборыбу — никаких соглашений ни с какими силами!
165
По поводу успешной поимки и доставки к нему Баборыбы Куропёлкин разумно-трезво сомневался.
Сам он был способен отлавливать Баборыб лишь во снах.
166
Сны эти были иногда — сладостные. Иногда — кошмарные.
167
Через два дня Трескучий посетил узника один. Без молодцев. Выглядел он вялым и будто бы чем-то (или кем-то) оконфуженным.
А Куропёлкин ожидал его финансово озабоченным. Впрочем, посчитал, что воителем ему проявлять себя пока не стоит, а лучше побыть жалобщиком. Пусть он для Трескучего остаётся напуганным и корыстным.
— Чтой-то ты такой отощавший? Скелет какой-то? — с интонациями сострадающего коллеги, посещавшего в лечебнице больного товарища, может, даже безнадёжно больного, поинтересовался Трескучий.
— Потрогайте мои бицепсы, — предложил Куропёлкин.
Трогать Трескучий не стал. Побрезговал.
— Вид у тебя какой-то нерадостный, — сказал Трескучий.
— Затосковал, — вздохнул Куропёлкин.
— Потрогайте мои бицепсы, — предложил Куропёлкин.
Трогать Трескучий не стал. Побрезговал.
— Вид у тебя какой-то нерадостный, — сказал Трескучий.
— Затосковал, — вздохнул Куропёлкин.
— С чего бы?
— Сон приснился дурной, — сказал Куропёлкин. — Волокушку увидел. Избу нашу. Избы наши северные, крепкие, а тут вроде бы крыша стала протекать, и близкие мои сидят оголодавшие, в продуктовые лавки не выйдешь с пустыми карманами…
— Это ты к чему? — насторожился Трескучий.
— А к тому, господин Трескучий… — начал Куропёлкин.
— Морозов, — напомнил Трескучий.
— Мне проще было бы обращаться к вам по имени и отчеству, — сказал Куропёлкин.
— Ещё чего! — нахмурился важный сановник. — Для тебя я именно господин Трескучий-Морозов. И более никто. Пока. Так к чему ты клонишь?
— А к тому я клоню, господин Трескучий-Морозов: а фантики-то где? Я провожу дни на галере в окружении аллигаторов, условно говоря, а исполнение финансовой благодарности-то где? Вот я и затосковал. Тем более что средств на пропитание меня вы не тратите. Совесть-то где ваша?
Выговорив это, Куропёлкин тут же голову в плечи втянул. Ожидал грома с молниями и градом, залпа корабельных орудий. Но господин Трескучий-Морозов даже и на крик не перешёл. Он будто растерялся. Он будто был не готов к ответам на финансовые претензии подсобного рабочего (или кто теперь Куропёлкин?).
— Не имею доступа к финансовой деятельности концерна. Не в курсе работы бухгалтерий и кассиров, — сказал Трескучий. — Вот вернётся человек компетентный, разберёмся.
«Не мой ли это работодатель? — подумал Куропёлкин. — Хотя что в этом странного? Странность в том, что Трескучий не стал читать мне мораль, упрекать в скупердяйстве и не сообщил, что я из-за своих негодяйских поступков — доведении невинных барышень до потери чести, например, — вообще лишён каких-либо денежных компенсаций и вознаграждений».
Напротив, Трескучий был нынче, похоже, доброжелателен к Куропёлкину и ни о каких его проступках не напомнил. И даже не попытался поставить под сомнение саму необходимость оплаты трудов Куропёлкина.
Из чего можно было вывести суждение о том, что он, Куропёлкин, в ближайшие дни, предположим, до возвращения компетентного человека, не должен был опасаться преследований и гонений. Впрочем, это суждение могло оказаться ошибочным, а Трескучий в своих интересах валял дурака.
Но Куропёлкин уже подготовил себя к отпору атаки господина Трескучего-Морозова. Нет справки об авансе, выплатах, отправке денежных переводов в Волокушку, нет Баборыбы, и, стало быть, двух дней на раздумывание было недостаточно.
— Я тебя не тороплю, — упредил Куропёлкина Трескучий. — Два дня прошли, но я тебя не тороплю. Думай, думай. А если надумаешь, учти. Задача твоя будет усложнена.
Будто бы и не с узником, и не с государственным преступником вёл сейчас разговор Трескучий.
— Какое-то движение происходило вчера и сегодня в свежей соседней избушке… — на всякий случай сказал Куропёлкин.
— Ты что — видел? Что-то слышал? — нервно спросил Трескучий.
— Нет, — сказал Куропёлкин. — Просто почувствовал.
Он чувствовал, что и работодательница его и финансово компетентный человек находятся вовсе не в отдалении и тем более не в заморских странах, а где-то здесь, рядом, но говорить об этом Трескучему не стал.
— Слушай и смотри! — чуть ли не приказал Трескучий. — И будь внимательнее к мелочам.
— Самому было бы интереснее смотреть и слушать. Да что увидишь из чердачного окна? — сказал Куропёлкин. — Хоть бы на час в день разрешали посидеть на скамейке. Пусть и под присмотром. Зачем тогда доставляли скамью?
— О скамье не тебе судить, — сказал Трескучий. — И не мне. Но если пожелаешь принимать из рук горничной шашлыки и цыплят табака, получишь право на прогулки.
— Я не могу отменить требование о Баборыбе! — решительно сказал Куропёлкин.
— Мы можем отменить подачу в этот дом воды.
— Вам не позволят, — сказал Куропёлкин.
— Откуда тебе известно?
— Откуда, не знаю, — сказал Куропёлкин. — Но известно.
— Те, которые якобы не позволят, — сказал Трескучий, — голодающим тебя не потерпят. Не желаешь есть шашлыки по-карски, цыплят под прессом, и я бы ещё, пойдя на нарушение правил, пиво с воблой добавил, будешь заглатывать их гадости.
— Не добудут Баборыбу, — сказал Куропёлкин, — ничего от меня не добьются.
— Ну, ладно, — встал Трескучий. — Дуракам везде у нас дорога.
Вспомнил о чём-то. Или сделал вид: мол, только что вспомнил о какой-то пустяковой мелочи.
— Да! Мы вернули тебе Башмак. Как он? Что с ним?
— Вернули, — подтвердил Куропёлкин. — И, видимо, изучили. Но ремонтировать не стали. До вашего прихода сегодня он стоял на чердаке.
— И более ничего?
— Ничего, — пожал плечами Куропёлкин.
— Береги его, — посоветовал Трескучий.
— А как же! — воскликнул Куропёлкин. — Он же мне будто родственник. Мы с ним столько путешествовали! И не вы ли подбросили его тогда в мусорный контейнер?
— Об этом помолчим, — сказал Трескучий.
И убыл по делам.
168
«Что-то изменилось, — подумал Куропёлкин. — Что-то заскрипело в здешнем королевстве… Но мне-то что от этого? Ведь дозволения ни у кого не спросят, а возьмут и, действительно, отключат воду…»
Не отключили.
Но теперь к затосковавшей будто бы во сне натуре Куропёлкина добавилась тоска реальная. Затосковал желудок. Слюны прибавилось, и пищеварительные соки потребовали для себя работы.
Шашлык по-карски, не снятый с шампура, запах дымка, капли горячего сала стекают на блюдо, а на нём уложены кружочки фиолетового крымского лука и ломти тёплого ещё, чуть подсоленного лаваша, а рядом — соусник с гранатово-ткемальным услаждением; примятый гнётом цыплёнок табака, корочка золотистая, манящая, мясо острое от приправ и чесночной подливы, отрываешь пальцами хрустящее крылышко — одно удовольствие; а уж если и в вобле к пиву обнаружилась бы непересохшая икра, то о чём можно было бы ещё мечтать? Ну, скажем, попросить у Трескучего ко всем подаркам голодающему добавить (давно не пробовал) белоснежный брус сливочного пломбира, стоивший в бронзовом веке сорок восемь копеек?
Да на кой сдалась Куропёлкину Баборыба, плавающая лишь в его снах!
Эким тонким провокатором повёл себя господин Трескучий. Почему — тонким? Не он ли, Куропёлкин, сам потихоньку подготовлял себя к искушениям?
Видимо, возникла какая-то необходимость для Трескучего и наверняка для его работодательницы в том, чтобы создалось впечатление, будто именно их усилиями Куропёлкин был сломлен и отказался от голодовки и Требований, а не в ходе сотрудничества с чужими силами. То есть вышло бы, что он свой, здешний, и все права на него истинно существуют лишь в пределах условий контракта.
«Ага! Сейчас! — взъерепенился Куропёлкин. — Шашлыками и воблой решили меня купить и урезонить!»
Он тут же вспомнил слова Трескучего о том, что требование получить сожительницу, да ещё какую-то Баборыбу, чрезвычайно огорчит одну из самых достойнейших женщин, естественно, Нину Аркадьевну Звонкову, и мысль об этом решительно возбудила в нём бунтаря.
169
В упованиях он провалялся на лежанке часа два.
Задремал.
И был разбужен бесцеремонным похлопыванием чьй-то руки по плечу.
Над ним стояли два молодых человека в тёмно-синих пилотках и в тёмно-синих же, похоже, фирменных куртках, возможно, из персонала обслуги воздушных перевозок. А возможно, и из каких-нибудь особенных служб.
— К чему такая бесцеремонность? — возмутился Куропёлкин. — Человек отдыхает, а вы…
— Вы ошибаетесь, Евгений Макарович, мы старались быть деликатными. Но отдых ваш пришло время прервать.
— Вы кто? — спросил Куропёлкин.
— Мы те, кто должен показать вам дорогу в лабораторию. Я — Николай. Он — Василий.
— Пока не добудете Баборыбу — никаких лабораторий! — заявил Куропёлкин.
— Не слышали о баборыбе, — сказал Николай. — Нам лишь поручено довести вас до лаборатории. И всё. Один вы не найдёте туда дорогу.
И было Куропёлкину понятно, что они от него не отстанут.
— Ну, ладно, — сказал Куропёлкин, — надо привести себя в порядок.
— Приводите, — согласился Николай. — Ну вот. Теперь мы спустимся в подвал.
— В бункер, к сундуку, — сказал Куропёлкин.
Николай взглянул на него. Но слов не произнёс.
Спустились.
«Сейчас шарахнут чем-нибудь по башке, откинут крышку сундука и сбросят в колодец, какого якобы нет…» — подумал Куропёлкин.
— Не нервничайте, Евгений Макарович, — сказал Николай, — мы отвечаем за вашу безопасность. Вы нужны науке целым и здоровым.