170
В бункере крышку сундука откидывать не стали, а провели Куропёлкина сквозь стену. Или стены.
171
И стали показывать дорогу.
Можно было сравнить путешествие Куропёлкина с хождением москвича, выбравшегося из вагона аварийной подземной электрички и поспешавшего к спасительно-спокойному месту в пространстве. Были и отличия. Под ногами Куропёлкина не имелись шпалы и рельсы, не обгоняли его истерично орущие в панике люди, а Куропёлкину не было нужды поспешать, выхода на поверхность Земли, видимо, не предполагалось. И люди в темно-синих пилотках сопровождали его спокойные. Николай и Василий. То ли конвоиры, то ли санитары.
Поначалу Куропёлкин полагал, что при его проходе в Лабораторию создадутся картины, знакомые ему по фильмам об учёных, в частности и отечественным. Покатятся какие-то вагонетки или электрокары с установками-роботами, откуда-то примутся выбегать люди в стерильных халатах с криками: «Термояд! Нет, не термояд! А я говорю, термояд!» Ну, и прочее.
Ничего похожего не наблюдалось.
Скучно было Куропёлкину.
«А не ведут ли меня к профессору Бавыкину?» — мелькнула мысль.
— Что-то далеко шляться приходится, — высказался Куропёлкин.
— Увы, всё из-за юридических утрясок, — как будто бы согласился с его досадой Николай. — Впрочем, вот мы и пришли.
172
Нет, привели Куропёлкина вовсе не к профессору Бавыкину.
А жаль.
Белая дверь с табличкой «Лаборатория» висела (или стояла?) в воздухе, и когда сопровождающий Василий просительно постучал по ней, она дёрнулась, повалилась набок и исчезла, а второй сопровождающий, Николай, жестом пригласил Куропёлкина в Лабораторию.
— Всё. Наша миссия закончена. Заходите.
И Куропёлкин зашёл в зубной кабинет.
173
Легко себе представить, какие ощущения может испытать даже отважный и умеющий переносить боли человек, если его, ни с того ни с сего и не предупредив, возьмут и втолкнут (Куропёлкина, впрочем, никто и не вталкивал) в зубной кабинет.
Но очень скоро Куропёлкин понял, что он обманулся и попал вовсе не к стоматологу. Хотя дядя в белом халате вполне мог сойти и за стоматолога. Померещились Куропёлкину и орудия пыток — бормашины тридцатилетней давности, клещи, никелированные крюки, ванночки для сплёвывания слюны с кровью. Они будто бы были в момент прихода, а сейчас исчезли.
Дело было сделано. Кем-то. Эффект произведён. В лечебных заведениях Куропёлкин чувствовал себя беззащитным и готов был подчиняться любому требованию медицины.
И теперь он заробел.
— Добрый день, Евгений Макарович, — сказал лжестоматолог, — зовут меня Александр Семёнович. Ну что ж, начнём…
— Чего начнём? — хмуро спросил Куропёлкин.
— Ну, если не начнём, то продолжим, — сказал Александр Семёнович.
Сейчас же под его нижней губой появилась рыжеватая бородка клинышком, и Куропёлкин обеспокоился: не станет ли лабораторный человек называть его «батенька»?
— Чего продолжим? — теперь уже грубияном поинтересовался Куропёлкин. — Вы, кстати, доктор?
— Доктор, доктор! — успокоил его Александр Семёнович.
— Вам бы надеть пенсне, и вы бы стали похожи на меньшевика, — сказал Куропёлкин.
— На кого?
— На меньшевика. Были такие люди. В революционных фильмах они спорили с большевиками, а те их потом ставили к стенке.
— Спасибо за изящное сравнение, — сказал Александр Семенович. — А продолжим мы исследование вашего организма.
— Я не давал согласия ни на какие исследования! — возмутился Куропёлкин.
— Вы, конечно, Евгений Макарович, достояние республики, — сказал доктор, — но вы и обыкновенная человеческая особь…
— Что значит «достояние республики»? — удивился Куропёлкин. — С чего вы взяли?
— Так мне объявили, — обиженно сказал Александр Семёнович. — Чем вызвана эта оценка, не знаю. Но для меня вы простой гражданин, и вы обязаны подчиниться общественному правилу, то есть пройти диспансеризацию. Проводят её по месту жительства, и потому с разрешения Нины Аркадьевны Звонковой мы явились сюда. Тем более что в последний раз вы проходили диспансеризацию четыре года назад.
— Она, то есть госпожа Звонкова, в курсе дела? — спросил Куропёлкин.
— Конечно, конечно, — заверил Александр Семёнович. — И никаких предварительных условий выслушивать мы не обязаны. Диспансеризация есть диспансеризация.
Куропёлкин скис. Слова о Баборыбе проглотил.
— Раз надо, — сказал он, — то — что же…
174
И началось.
И покатилось.
Куропёлкину сразу стало понятно, что он втянут в нечто более существенное, нежели диспансеризация, и тяжкопереносимое. Он не знал, как отбирали людей в космонавты, но иные процедуры, им нынче испытанные, возможно, использовались при тех отборах.
Однако слова «Пробиватель», «достояние республики» взбудоражили его, вполне возможно ложно-преувеличенными оценками случившегося с ним. А явное посягательство Трескучего-Морозова и наверняка госпожи Звонковой на суверенитет и на самодержавие его личности, да ещё и с несоблюдением финансовых обязательств, тем более так взволновало его, что Куропёлкин решил не протестовать, а с терпением выдержать так называемую диспансеризацию.
А там посмотрим.
Позже Куропёлкин старался забыть (но забыть не мог) подробности исследований и испытаний, которые с ним затевали. И крутили его в камерах с устрашающей аппаратурой, и заставляли плавать и кувыркаться в невесомостях (поначалу это было приятно-забавно Куропёлкину, но потом отсутствие мышечных напряжений стало раздражать силового акробата). Проверяли крепость и мощь ударов его плечей, сначала — правого, затем — левого, по каменным твёрдостям и, что уж совсем было не по душе Куропёлкину, заставляли его ходить босым по гвоздям, битому стеклу, глотать горящую паклю. Зачем — при этом не объясняли, принуждали Куропёлкина жевать всякую юго-восточную гадость, хорошо если прожаренную и хрустящую, — великаньих для Среднерусской равнины тараканов, сороконожек, червей, пить змеиную кровь. Нет чтобы угостить его кедровыми орехами.
Ага, дошло до Куропёлкина, угостите кедровыми орехами! Получилось, сдался бы…
Кстати, забыл сообщить, что Куропёлкина сразу же убедили разжевать и проглотить серо-бурую замазку, якобы с её помощью безболезненнее было проводить исследование кишок и желудка.
Дня через два Куропёлкин понял, что это была никакая не замазка, а подсунутая ему энергетическая жратва, нарушившая принципы его голодовки. А уж якобы необходимое для правил диспансеризации поедание червей и тараканов вообще отбросило его в толпу гурманов-сладкоежек.
Но Куропёлкин, памятуя о посягательствах Трескучего и Звонковой, не роптал.
Не роптал он и когда его вывозили куда-то неизвестно каким видом передвижения, но очевидно — не воздушным, в особо оборудованные помещения, где между прочим опрашивали его с помощью детектора лжи.
Не роптал он до поры до времени.
175
Время это наступило через две недели.
Куропёлкина ввели в кабинет вовсе не во врачебный, а в чиновничий, стол в нём был обит зелёным сукном, на сукне этом размещался орёл с двумя клювами и бутылки с лимонадом и минеральной водой. Сидел за столом спортивного вида ровесник Куропёлкина в легкой куртке олимпийской сборной, будто бы пошитой из красно-белых обоев.
— Присаживайтесь, Евгений Макарович, — предложил хозяин кабинета.
— Вы кто? — спросил Куропёлкин.
— Селиванов. Андрей. Так и зовите Андреем, — заулыбался Селиванов. — Можно посчитать, председатель комиссии по вашей диспансеризации.
— Ну и как? — спросил Куропёлкин.
— Результаты прекрасные, просто прекрасные! — заявил Селиванов.
И Куропёлкин вспомнил: этот голос он слышал в первые дни возвращения в поместье Звонковой. Он прикинулся тогда спящим, а над ним спорили Трескучий и, как выяснилось теперь, Селиванов. Именно Селиванов произнёс слова: «Она получила удовольствие».
— Что же такого прекрасного? — спросил Куропёлкин.
— Вас не только признали практически здоровым, — сказал Селиванов. — И более того. У вас наблюдается превышение практического здоровья. И главное — вы чрезвычайно энергоёмкий и пробивной.
— Энергоёмким меня уже называли, — сказал Куропёлкин, — и посчитали, что я чему-то соответствую, а вот пробивным…
— Кто называл энергоёмким? — быстро спросил Селиванов. — И чему соответствуете?
— Не помню, — отмахнул от себя важный, видимо, для Селиванова вопрос. — А вот с чего бы я пробивной? Вот уж нет у меня никаких карьерных успехов. И не намерен я куда-либо пробиваться.
— Пробивной — в другом смысле, — загадочно сказал Селиванов. — Но об этом потом.
— Пробивной — в другом смысле, — загадочно сказал Селиванов. — Но об этом потом.
«Ах, ну да, меня же называют Пробивателем!» — вспомнил Куропёлкин.
— И потом, Евгений Макарович, — сказал Селиванов, — вам многое может быть открыто. Но до этого вы должны подписать документ о неразглашении.
Документ сейчас же явился в руки Куропёлкину.
— Это пожалуйста, — сказал Куропёлкин. — Что же, мы не понимаем, что ли? Государство!
И дал на бумаге со штампами обязательство не разглашать.
— Вот и замечательно, — заявил Селиванов. — Теперь предлагаю поговорить о ваших приключениях в Мексиканском заливе. Как вы туда попали, изучают учёные люди, и это уже не наше дело.
— Поговорим мы об этом, — сказал Куропёлкин, — лишь после того, как ко мне будет доставлена Баборыба.
176
И опять Куропёлкин попытался перечитать «Анну Каренину».
Режимом Трескучего ему было дозволено выходить из дома на час (оглядываясь на ходики) и посиживать на мореходной скамье. Но Куропёлкин чувствовал, что поблажка Трескучего (мадам не принималась в расчёт) — вынужденная и что домоправитель подчинился силе, какой не мог не подчиниться.
При первой же прогулке Куропёлкин обнаружил на знакомой доске скамьи выжженное слово «Нинон». Две недели назад его на скамье не было.
Кто его выжег и зачем?
Горничную Дуняшу с судками и подносами к Куропёлкину не присылали, видимо, были осведомлены о том, что Куропёлкина даже и без его желания накормили (и надолго) питательными смесями.
Но Куропёлкин вёл себя так, будто голодовку он продолжает и поддерживает свой организм исключительно водой из крана.
Через день к нему, сидевшему на персональной каравелле «Нинон», приблизились двое.
Одним из них был стюард Анатоль, он сопровождал низенького, согнутого возрастом, почтенного господина, вызвавшего у Куропёлкина мысли о добряке из диснеевской «Белоснежки».
Куропёлкин не успел вскочить, а почтенный гражданин испросил разрешения:
— Мы присядем, Евгений Макарович?
— О чём вы говорите! — воскликнул Куропёлкин.
— Удочкин Сергей Митрофанович, — протянул руку Куропёлкину визитёр. — Ихтиолог, профессор, член многих академий. Вопреки моей фамилии до рыбьего мяса не охоч. Ну, если только севрюга под хреном…
— Чем обязан? — спросил Куропёлкин.
— Баборыба, — сказал профессор Удочкин. — Своим заявлением вы ошарашили ихтиологическую науку. И конечно, рыболовов, для которых поймать язя — подвиг жизни. Ведь баборыб нет.
— Есть! — вскричал Куропёлкин. — В особенности если принять во внимание новейшую теорию о том, что Земля имеет форму Чемодана. Есть Баборыба! Это такая же истина, пусть мелкая, не всеобщая, но истина, как и то, что севрюга с хреном хороша.
177
— Вы не представляете, как я рад вашей убеждённости! — возликовал профессор Удочкин.
— Не понял, — сказал Куропёлкин. — Я на вашем месте не слишком ликовал бы. Моя убеждённость излишне романтическая и сродни грёзе.
— И замечательно! — продолжал радоваться Удочкин. — Замечательно! Вся реальность рождается из грёз и туманов!
— Не буду возражать, — сказал Куропёлкин. — Чем, вы считаете, я могу посодействовать вам?
— Помочь представить нам желаемый образ заказанного вами экземпляра.
— Я же передал кому надо требования об особенностях экземпляра, — сказал Куропёлкин. — Анатоль, ты что стоишь? Не топчи землю. Садись.
— Мне не по чину! — скрестил руки на груди Анатоль. В правой руке его была чёрная папка с тесёмками.
— Евгений Макарович! — воскликнул профессор. — Согласитесь, что ваши указания чисто эстетического характера, и вообще их можно отнести к капризам. Поймайте то, неизвестно что…
И Удочкин обиженно запыхтел.
— Ничего себе! — заявил Куропёлкин. — Вес, рост, две ноги, две ягодицы… Какие же это эстетические указания? Это потребность моей жизни.
— Есть разработанная наукой, — уже упрямо, с укором неучу, сказал Удочкин, — классификация рыб, их отрядов и пород. Существо, какое вы пожелали, науке неизвестно. Возможно, оно лишь создано вашим воображением. Но нам нужно точно знать направление поисков морского продукта. Или речного продукта.
Куропёлкин растерялся.
— Ну, я не знаю… — пробормотал Куропёлкин. — Если бы я умел рисовать…
— Ваши рисунки смогли бы помочь лишь милиционерам, — сказал Удочкин.
— Милиционерам уже ничто не может помочь, — сказал Куропёлкин.
— Ах, ну да! Ну да! — закивал профессор. — Но это ничего не меняет. Вы же всё равно нарисовали бы существо сказочное…
— Сказочное существо, — сказал Куропёлкин, — отловить проще всего.
— Не согласен с вами, — покачал головой Удочкин. — Но не буду вступать с вами в дискуссию. Анатолий, подайте нам папку.
178
Папка, поданная Удочкину прежде стюардом Анатолем, а ныне ассистентом профессора-рыбоведа, была рослая, высотой в метр.
— Да садись ты, Анатоль! — потребовал Куропёлкин.
— Никак нет, — сказал Анатоль. И отчего-то поклонился Куропёлкину и Удочкину.
Профессор развязал тесёмки папки и стал предъявлять Куропёлкину, будто производилось дознание, ватманские листы с изображениями рыб.
— Это пиранья… — сказал Куропёлкин. — Это ротан, он же головёшка, та ещё сволочь, это сиговые — простипома и пелядь, хороши имена, это стерлядь, это — калуга амурская, это опять пелядь…
— Вы, оказывается, знаток! — удивился рыбовед.
Куропёлкин же вспомнил, как однажды он сидел в пивной во Владике или в Корсакове и заказал к напитку вяленую поронайскую корюшку, официантка чуть ли не расплакалась, ничего дальневосточного нет, а завезли с какой-то речушки Иртыш из Тобольска сиговые — простипому и её сестру, извините, пелядь. Позор для Тихого океана!
Тут Куропёлкин спохватился.
— Что вы мне подсовываете! — возмутился он. — Картинки с рыбёшками, поставленными на хвосты башками вверх!
— Желаем выяснить, — Удочкин совершенно не смутился, — в какой из пород можно будет выискивать Баборыбу, скорее всего — мутантку…
— И позволяете себе оскорблять её, — расходился в гневе Куропёлкин, — причисляя её к простипомам, пелядям или к гнусным пожирателям водяной живности — ротану!
«Что я дурю его?! — ругал себя Куропёлкин. — Зачем издеваюсь над заслуженным человеком?»
Но остановиться не мог.
— Что вы подсовываете мне эти рыбьи морды. Эти плавники, хвосты, шкуры из чешуи. Я же требовал, чтобы всего этого не было! А рыбьи глаза? На них смотреть тошно!
— Мы ожидали подобной вашей реакции, — спокойно сказал Удочкин. — Приготовили и варианты возможных баборыб.
И можно было догадаться, что сам профессор доволен предлагаемыми вариантами.
Были переданы в руки Куропёлкина листы с портретами в рост преображённых стараниями профессора рыб. Рыбьи морды остались на них прежними. Но тела их, действительно, освободились от чешуи, плавников и хвостов. Тела их, правда, были прикрыты купальниками, стилизованно-старомодными, иные — с панталонами в кружевах, что могло вызвать мысли об эстетических ущербностях моделей.
— Мне нужна не рыбобаба! — вскричал Куропёлкин. — А Баборыба! Всё в ней должно быть прекрасно! И лицо, и глаза, и наряды. Впрочем, наряды не обязательны! Кстати, в какие это шмотки вы обрядили своих красоток? И главное, повторюсь, она должна рожать, как рожают бабы, а не снабжать икрой браконьеров.
— По поводу икры мы помним, — мрачно пробормотал рыбовед. — А по поводу купальников ваши претензии нам обидны. Их создавал знаменитый кутюрье сам Константин Подмышкин.
— Гоните в шею этого Подмышкина! — не мог успокоиться Куропёлкин. — Пусть одевает чабанов и фабрики звёзд!
— Евгений Макарович, — подскочил к Куропёлкину Анатоль, — вы хоть подскажите нам, кого лицом должна напоминать ваша Баборыба.
— Кого! Кого! — всё ещё кипел Куропёлкин. — Да хотя бы Катрин Денёв. Молодую! Или шоколадницу Лиотара… Или… Или девушек Боттичелли…
«Ну и хватил!» — подумал Куропёлкин.
Профессор Удочкин стоял подавленный, сгорбившийся, с папкой, тесёмки завязать не смог, бормотал:
— Мы вас поняли, поняли…
Куропёлкину стало жалко его.
179
Будто бы и не было рядом профессора, ведущим в разговор вступил Анатоль.
— Вот что, Евгений Макарович, — сказал он, пожалуй, нагловато. — Зачем вам для совместного проживания именно Баборыба? Рыбы, они — холодные, иные и ледяные.
— Дальше что? — спросил Куропёлкин.
— Так ведь спешат… Новый проект какой-то… В спешке отловят для вас какой-нибудь ледяной и стервозный экземпляр…
— Дальше что?
— Не проще ли вам заказать Жар-Птицу? Их и отлавливают чаще, и…