— Мне такое и в голову не приходило… — Куропёлкин чуть ли не приклеился к полу. Хорошо хоть не осел. — Воплощение…
Озабоченность (либо даже смятение) Куропёлкина Бавыкиным рассеяна или хотя бы оценена не была.
Глобусы, со штырями в них, показалось Куропёлкину, вызвали сейчас будто бы физическое раздражение Бавыкина. Похоже, если бы можно было разместить в полупещере (прежде — якобы кабинете) футбольные ворота, Бавыкин, не раздумывая и без судейского свистка, исполнил бы назначенные им же пенальти. Но складское помещение было куда меньше лужниковской поляны.
— Пузыри, мячи, фрикадельки, пампушки, яйца, снежки зимой — как они надоели! — воскликнул Бавыкин. — Все эти приевшиеся банальные формы — шары, овалы, колёса, они удобны для упрощённого понимания форм и сущностей мироздания.
— Отчего вы так рассердились? — не столько удивился, сколько расстроился Куропёлкин. — И на кого? И чем шары и овалы хуже сундуков, ящиков Пандоры или ваших чемоданов?
Старший матрос Куропёлкин дерзил. Чёрные глаза разгневанного Адмирала Флота выразили отношение к его дерзости.
— В овалах и шарах нет упоров для стартовых усилий моих проектов. Но тебе этого понять не дано. И слава Богу. Творец отпустил нам особенные дары. Тебе — свой, мне — иной. И в чём суть моего дара — открывать я не имею права. И опять, повторюсь, ты этой сути не поймёшь, и не потому, что ты неуч, пусть и с острейшей интуицией. Не поймут и умники академики, и им не суждено. Да и зачем…
Бавыкин, похоже, успокаивался. Или возвращался к своим чемоданам не с небесно-космических высот, а из глубин внутриземельных. Но, может, и из глубин вселенской мудрости.
А Куропёлкин ощутил размеры своей мелкости. И бестолочи своей.
— Так, — вспомнил Бавыкин. — Башмак.
Запахи ваксы ли, гуталина ли, кожи или её заменителей, дратвы, нового сапожного парфюма в студии обувного маэстро оставались и были приятны Куропёлкину, но чувствовалось, что маэстро в последние месяцы был увлечён делами, далёкими от ремонта сапог и кроссовок.
Хотя Бавыкин и приблизил к глазу лупу часовщика, будто был намерен изучать изъяны или вновь приобретённые свойства Башмака, осмотр его вышел секундным.
— Всё нормально, — сказал Бавыкин. — Возьми. Ещё пригодится.
Вместо того чтобы поблагодарить Бавыкина за приём, Куропёлкин пожелал вдруг (вроде бы из добрых чувств) поинтересоваться, не надо ли чего передать горничной Дуняше. Тут же Куропёлкин обозвал себя дураком и рот не открыл.
Уходили к рельсам с поджидавшей гостя вагонеткой.
— Вот что, — сказал Бавыкин, — ты человек более земной, нежели я, к тому же спортсмен, объяви мне, кто такой Бубукин.
— Точно ответить не могу, — сказал Куропёлкин. — Но был когда-то футболист Бубукин.
— Странно, — задумался Бавыкин.
— И что — знать, кто такой Бубукин, — спросил Куропёлкин, — для вас существенно?
— Да нет… Это так… — сказал Бавыкин. — Просто любопытствую, чем так заинтересовал наших деляг именно кратер Бубукина. Ну, да ладно. Спасибо, что посетил отшельника… Всё же надеюсь, что нам ещё удастся свидеться… Но тут многое будет зависеть от тебя…
309
Миновав Шалаш, Куропёлкин отправился в свою Избушку.
Вернул Башмак на подоконник чердака. Инспектировать его не стал. Доверился мнению Бавыкина.
И испугался. Как бы не нажать невзначай на какой-либо не обнаруженный прежде выступ и не вызвать Бавыкина к продолжению разговора, будто было ещё о чём спросить.
А ведь было о чём…
Однако была и опасность после какого-нибудь неловкого нажима попасть и в сеть, необходимости в которой у него сейчас не было никакой.
Вот имел бы он мобильный, позвонил бы одному случайному знакомому, наверняка помнившему о том, кто такой был Бубукин.
Но мобильные узникам не полагались.
Да и что дадут Бавыкину или тем более ему, Куропёлкину, достоверные сведения о Бубукине?
И сейчас же заискрилось соображение: а вот компетентный специалист в области футбольных трусов, причём и сверхсекретных, господин Трескучий, этот, уж точно, должен был бы иметь представление о Бубукине.
Ну и что?
До Куропёлкина дошло наконец, что эти прыгающие и ненамеренные соображения приятны ему, потому как они отвлекали его от раздумий о чём-то важном, на что подталкивали его слова Бавыкина. Может, и о смыслах его пребывания на Земле.
«Фу ты!» — попробовал осадить себя Куропёлкин.
Но осадила его зевота.
Всё же в самообустроенном и добровольном, надо полагать, затворе Бавыкина они с хозяином перегрузили себя мясными блюдами и к напиткам отнеслись уважительно. Куропёлкина повело на лежанку.
Померещилось ему, будто приходила горничная Дуняша и интересовалась, не оголодал ли квартирант, а Куропёлкин силился сказать Дуняше о чём-то важном, но не смог.
О чём позже жалеть не пришлось.
310
О важном Куропёлкин услышал поутру от топ-менеджера научных забот и направлений Селиванова.
И слова произносились важные, и сам он выглядел государственно важным. Куропёлкину пришло в голову, что Селиванов был бы хорош и в вельможном кафтане восемнадцатого века, и даже мог быть произведён в секретари Екатерины Великой.
Но откуда у нас Екатерины Великие? Их нет и не предвидятся.
— По нашим сведениям, — сказал Селиванов, — вы, Евгений Макарович, имели аудиенцию у господина профессора Бавыкина.
— Случилось такое, — сказал Куропёлкин. — И это вас волнует? Или я должен был доложить вам о намерении встретиться с Бавыкиным?
— Нет, — сказал Селиванов, — никаких докладов мы ожидать от вас не вправе.
— Надо понимать, что и без моих докладов о всех моих действиях вам бывает известно.
— Не о всех, — сказал Селиванов.
— Техника, что ли, не срабатывает? — спросил Куропёлкин.
— Именно, — сказал Селиванов.
— И что же из вчерашнего вы не сумели услышать и понять?
— Особый интерес профессора Бавыкина.
— Бубукин, — сказал Куропёлкин.
— Какой такой Бубукин? — удивился Селиванов.
— Тот самый, на берегу чьего кратера вы определили мне поместье в шестнадцать гектаров.
— Как кстати я пришёл! — обрадовался Селиванов. — А пришёл я, чтобы одарить, то есть я уполномочен одарить вас новыми сертификатами на владение участками на Марсе, на Венере, на пятом кольце Сатурна. Вот и бумаги со всеми печатями и подписями. И даже резолюциями ООН и ЮНЕСКО.
Дарственные Бумаги, некоторые из них напоминавшие застеклённые грамоты из Красных уголков и удобные для размещения на кабинетных стенах, были извлечены из Генеральной папки Селиванова и вручены Куропёлкину.
— Распишитесь в получении, — предложил Селиванов.
— Странно, — сказал Куропёлкин. — Именно, по вчерашним предположениям Бавыкина, мне и были намерены выдать подобные сертификаты и лицензии. А по вам выходит, что вы о чём-то не слышали.
— Не слышали! — обиженно заявил Селиванов. — Но могут быть и совпадения. Бавыкин, естественно, в курсе программы Пробивания, он и прогнозировал дальнейшее её развитие. В этом нет ничего странного. Странность в его неожиданном интересе к личности Бубукина. Что-то экстренное, видно, пришло ему в голову. У вас есть по этому поводу какие-нибудь острые мысли?
— Нет, — сказал Куропёлкин.
— Жаль, — опечалился Селиванов. — Жаль. Ну, что же, самим придётся разгадывать загадку.
— Бог в помощь, — проявил вежливость Куропёлкин.
— То есть у вас и желания не возникло, — спросил Селиванов, — выяснить, из-за чего так взволновался Бавыкин?
— Нет, — подтвердил Куропёлкин. — Если бы имел мобильный, выяснил бы, кто такой Бубукин.
— Ну, извините, — сказал Селиванов. — Перейдём к сути. Вы, Евгений Макарович, находитесь, возможно, в меланхолиях, но при этом вы зря стали столь невнимательны к добытой ради вас Баборыбе.
— Я уже попросил вас, — сказал Куропёлкин, — избавить меня от Баборыбы. Она — фантом, и я более в ней не нуждаюсь.
— Для вас она фантом, и её легко развеять. Но она взяла и забеременела. И это осложнило ситуацию.
— Вы сами сообщили мне, что я не имею отношения к этой якобы беременности. У вас имелись и заключения медиков.
— А они их пересмотрели, — сказал Селиванов. — И вы, выходит, отец будущего ребёнка Людмилы Афанасьевны Мезенцевой. И это многое меняет. Теперь ваша Баборыба — вовсе не фантом, а юридическое существо, и ваши отношения с ней обостряют Секретные соглашения с Людмилой… Нет, именно с Баборыбой.
— И что же, к чему могут принудить эти так называемые Секретные соглашения? — спросил Куропёлкин. — И чем вообще было вызвано подписание этих Секретных соглашений?
— Вашей блажью, Евгений Макарович, — сказал Селиванов. — Вашей блажью! Да ещё и с временными нагнетаниями каприза. Легко ли было изловить или создать даже эту самую Баборыбу. А Людмила Афанасьевна сообразила, какой может быть выгода, или призовой фонд за услуги, и потребовала обеспечить ей достойную компенсацию за удаление из ежедневия светских дам, к каким она себя причисляла, и вынудила неумных людей подписать с ней соглашения, тайные от вас. По ним-то теперь в случае рождения ребёнка она имеет права на владение вместе с вами имуществом. А уж если родится ребёнок, во что желаем верить, то все сертификаты и лицензии могут стать фамильным наследством. Людмила Афанасьевна женщина глуповатая, но в случаях защиты своих интересов — жестокая и цепкая. И способная на ядовитые каверзы, тут она и вцепится в буковки тайных соглашений.
— Вашей блажью, Евгений Макарович, — сказал Селиванов. — Вашей блажью! Да ещё и с временными нагнетаниями каприза. Легко ли было изловить или создать даже эту самую Баборыбу. А Людмила Афанасьевна сообразила, какой может быть выгода, или призовой фонд за услуги, и потребовала обеспечить ей достойную компенсацию за удаление из ежедневия светских дам, к каким она себя причисляла, и вынудила неумных людей подписать с ней соглашения, тайные от вас. По ним-то теперь в случае рождения ребёнка она имеет права на владение вместе с вами имуществом. А уж если родится ребёнок, во что желаем верить, то все сертификаты и лицензии могут стать фамильным наследством. Людмила Афанасьевна женщина глуповатая, но в случаях защиты своих интересов — жестокая и цепкая. И способная на ядовитые каверзы, тут она и вцепится в буковки тайных соглашений.
— К чему вы всё это говорите? — спросил Куропёлкин. — Может, вы меня пытаетесь испугать?
Селиванов рассмеялся.
— Вот уж не думал вас пугать. Я лишь попросил вас проявлять внимание к Баборыбе. Она ведь женщина.
— У неё есть хахаль, — сказал Куропёлкин. — Она не голодает.
— К хахалю от вашего наследства ничто перейти не сможет, а вот ваши близкие в Волокушке могут оказаться без копейки. Даже и после положенных вам подвигов.
— Мне, что же, завещание писать? — спросил Куропёлкин.
— Зачем? — сказал Селиванов. — Очень скоро должно произойти новое Пробивание, и мы обязаны предупредить вас о нём.
— Без меня, — сказал Куропёлкин.
— Это как пожелаете, — кивнул Селиванов. — Вы — вольный человек. Но Баборыбу вы должны посетить.
311
И Куропёлкин посетил.
Людмила Афанасьевна встретила его приветливо.
— Поздравляю, — сказала она.
— С чем?
— С новыми космическими поместьями.
— Изволите издеваться?
— Вовсе нет, — сказала Баборыба.
— То есть ты, похоже, рада всяким пустым бумажкам? — спросил Куропёлкин.
— Не только я! — рассмеялась Баборыба. — Но и наш долгожданный сынок!
— Вот как? — напрягся Куропёлкин. — Отчего же долгожданный и отчего же сынок?
— Ну, а какой же? — вопрос Куропёлкина вызвал неодобрение Баборыбы.
— И сколько же времени врачи определили началу игр зародыша в вашем чреве? — спросил, подбирая слова, стараясь не выпустить из себя раздражение, Куропёлкин.
— Три недели! — сказала Людмила Афанасьевна Баборыба. — И они же определили, что у нас с тобой будет сынок.
— А в чём его долгожданность? — сердито поинтересовался Куропёлкин. — Она вовсе не долгожданность, а скороспелость. Мы о сынке не договаривались.
— Он — плод любви! — гордо и взволнованно произнесла Баборыба. — А любовь не ждёт договорённости.
— У нас нет с тобой любви, — сказал Куропёлкин. — У нас с тобой — проживание.
— А я-то подумала, что между нами уже любовь, — сказала Баборыба, — и сегодня, хотя бы сегодня, она продолжится. Но если что не так…
И лицо Баборыбы помрачнело, а потом стало и злым.
— Я мать нашего ребёнка. Тебе он неприятен, но избавляться от него ты меня не заставишь. И он станет твоим наследником. Все твои поместья перейдут к нему.
— Не перейдут, — сказал Куропёлкин. — Я напишу завещание. В ближайшие же часы.
— А что мне твои завещания! — скандальной бабой загремела Людмила Афанасьевна. — Есть секретные соглашения, и по ним ты для меня с ребёнком — никто! Ты издевался надо мной, теперь поиздеваюсь я. Ты хоть задумывался над тем, кто ты есть? А я знаю, кто ты есть. Тебя возвели в какие-то Пробиватели, а на самом деле ты просто говно в унитазе, и одним движением значительного человека ты можешь быть отправлен, куда потребуется.
312
Из коридора Шалаша услышались чьи-то шаги.
Да и не шаги это были, а Поступь, к тому же как бы подтверждённая ударами по каменным плитам пола тяжёлой трости.
Но пол в коридоре вовсе не был выложен каменными плитами. И Командоры прогуливаться в Шалаше не были обязаны. Дверь открылась, и в дверном проёме комнаты совместного проживания застыл здешний воевода господин Трескучий-Морозов. Суров был взгляд господина Трескучего. Похоже, тот был готов испепелить неразумного обалдуя Куропёлкина, ко всему прочему — раба.
Не испепелил. Может, посчитал, что срок не наступил. Или вспомнил о чём-то.
— Людмила Афанасьевна, — спросил Трескучий. — У вас затруднения?
— Есть и затруднения, — сказала Баборыба. — Но я, пожалуй, смогу их отменить.
Тут Куропёлкин сообразил, что Трескучий нынче весь чёрный. То есть не весь, конечно. Не негр. Извините — не афроамериканец, способный в случае чего стать шерифом или напарником свирепого копа. На Трескучем была чёрная плащевая накидка (а день стоял жаркий), черные, естественно, сапоги и чёрный берет, неизвестно каких служб или сил, хорошо хоть без мефистофельего пера. «Наверное, и пояс он имеет чёрный…» — заключил Куропёлкин.
— Ладно, — сказал Трескучий. — Но я чую, что вы чем-то обеспокоены или отчего-то раздражены. Не из-за этого ли пустобрёха?
— Ну… — протянула Баборыба, возможно соглашаясь с Трескучим или давая тому понятный им двоим смысловой знак.
— Вот что, Куропёлкин, — сказал Трескучий, — выйдем и поговорим!
— Наручники и кандалы не наденете? — спросил Куропёлкин.
Вышли. Отправились в Гостевую, именно в Гостевую, а не в Гостиную, предназначенную, скажем, и для застолий. Но с кем предполагались застолья-то? С профессором Удочкиным? Или с менеджером Анатолем? В Гостевой же имелись диван, два кресла и деловой столик. Господин Трескучий жестом указал на кресла, в креслах и разместились. Ещё в переходе в Гостевую до Куропёлкина дошло: «А Баборыба-то наша при явлении, будто бы внезапном, Трескучего не ойкнула, не ахнула, но даже и халат запахивать не стала, нежное рыбье-чешуйчистое бельё своё от нивхских кутюрье прикрывать не пожелала».
Свой был в Шалаше господин Трескучий, свой!
— Ну и что? — спросил Куропёлкин. — Благодарю за милостивое разрешение усесться в кресло. Хотя в глазах у вас — и желание вызвать опричников и приказать им выпороть меня.
— Это от тебя никуда не уйдёт! — грозно сказал Трескучий. — Всему своё время.
— Вас чем-нибудь угостить? — спросил Куропёлкин. — Виски, коньяк, текила? Водку не предлагаю. Жарко.
— Ты обнаглел? Ты, что, не помнишь условия контракта? — проскрипел Трескучий.
— Шалаш — моя территория, — сказал Куропёлкин. — И я обязан по требованиям гостеприимства предложить вам хотя бы нечто традиционное. А из сострадания к вашему организму я не могу не призвать выпить холодного пива. У вас пот течёт из-под вашего чёрного чепчика.
313
— Ты наглец, Куропёлкин! — вскричал Трескучий. — И справедливость возведёт тебя на костёр!
— Насчёт костра, это разумно, — сказал Куропёлкин, — если учесть, что я поддерживаю убеждение: «Земля имеет форму Чемодана».
— Всё шуточки! — возмутился Трескучий. — Всё задрюки младопоносные! Какие могут быть убеждения, если ты способен лишь болтаться на шесте в ночных клубах!
«А может, он и прав?» — подумал Куропёлкин.
А Трескучий, будто исключив из внимания Куропёлкина, снял, стянул даже, с головы чёрный берет и был вынужден платком убирать капли со лба.
«Ба! — удивился Куропёлкин. — Да он у нас нынче и брюнет, причём жгучий!»
Со дней знакомства с Трескучим Куропёлкину тот запомнился невзрачно русоволосым. И волос его был короток. Теперь — нате вам! — он брюнет. То ли из цыган, то ли из южных народов, и волосы его выросли. Ему бы ещё усы отпустить и кудри д’Артаньяна! Что же случилось-то с ним?
— Что это ты вылупился на меня своими глазищами? — спросил Трескучий.
— Вы не начали красить волосы гуталином? — спросил Куропёлкин.
— Гуталин не обязателен. — Трескучий явно смутился, но сейчас же вернул себя в самоощущения воеводы. — Есть возможности организма усовершенствовать себя. Но это не ваши собачьи заботы!
— Понял, — сказал Куропёлкин. — На секунду я удивился. Но теперь удивление прошло. Перейдём к делу. Ради чего вы меня призвали к разговору? Исходя из ваших представлений о ценности, или, вернее, — о цене человеков, вы должны сейчас же поставить меня на место зелёных тварей тли и сообщить мне о том, что будет произведено со мной в случаях моих недопониманий или взбрыкиваний. Или хотя бы для начала вежливо образумить меня. В чём ваша нынешняя функция?
— Хорошо, — неожиданно для Куропёлкина спокойно произнёс Трескучий. — Ты, как выразился сам, находишься здесь на своей, якобы автономной, территории. Но твой Шалаш окружён территорией твоего контракта, и, стало быть, между их хозяевами, мягко скажем, могут быть общие договорённости и интересы. Мне бы тебя раздавить и растереть, но это невыгодно и для меня, и для Нины Аркадьевны. А выгодно нам твоё участие в новом Пробивании по маршруту, указанному тебе. Это одно. И другое. Чтоб ты знал. При консультациях сторон я был назначен опекуном беззащитной Людмилы Афанасьевны Мезенцевой, попавшей в унизительное положение Баборыбы. Каждую её слезинку я обязан теперь компенсировать тёплыми дуновениями судьбы.