Бриллианты из подворотни - Александр Войнов 6 стр.

«Все, что не делается, все к лучшему»,— подумал Шлихт.

БУР был сносный. Полы деревянные, так что жить было можно. Дни, похожие один на другой, как две кап­ли воды, тянулись долго. Все с нетерпением ждали суббо­ты. В этот день в БУР приходили начальники отрядов и приносили письма с воли. В одну из суббот открылась кормушка, и начальник отряда Шлихта, назвав его по фамилии, спросил:

— Ну как, исправляешься?

— Твердо становлюсь на путь исправления,— бодро ответил Шлихт.

— Тогда держи,— протянул Шлихту синий конверт, на котором вверху четким шрифтом был написан адрес зоны, а в графе «Адрес отправителя» стояло: Латвийская ССР, Рига, название улицы, номер дома и подпись Еве-Терезе Винтер де Сирано.

Конверт был распечатан. Начальник отряда был обя­зан читать письма, так что содержание письма было ему известно.

— Что за графиня тебе пишет? — спросил он Шлихта. Письмо было от одной латышской подруги, с кото­рой он познакомился, гуляя по набережной Ялты. Она была наполовину испанка. Дед жил в Испании, и она меч­тала к нему уехать. Испанский она знала в совершенстве. И когда они расставались, Шлихт подарил ей томик Тур­генева на испанском языке. На второй странице обложки он написал: «Моему другу и дорогому мне человеку на долгую память»

Придя на зону. Шлихт написал ей, где находится, не сильно рассчитывая на ответ, но ошибся.

В конверте, кроме письма, была фотография. Они часто ездили с ней в Ливадию, гуляли по Золотой тропе. Она еще называется Царской, потому что по ней любил прогуливаться последний Романов. Тропа представляла собой выложенную гравием дорожку, идущую вдоль бе­рега и плавно уходящую в горы. На пути часто попада­лись лавочки и беседки, где любил отдыхать Николай II со своей свитой.

Все было немного запущено, беседки заросли дико­растущими деревьями, но Шлихту с подружкой это не ме­шало. Густые заросли скрывали их от посторонних глаз. Поднимаясь по тропе, на повороте они увидели малень­кий замок-крепость с башенками, бойницами и кованы­ми ажурными воротами. Он очень живописно выглядел на фоне моря, леса и скал. Подойдя ближе, они увидели, что замок чуть выше человеческого роста. У Терезы был «Кодак», и она несколько раз сфотографировала Шлих­та на фоне замка. Но каково было их удивление, когда, открыв калитку в воротах и войдя в замок, они очути­лись в туалете.

Сейчас, глядя на фотографию, на которой он позиро­вал на фоне царского туалета, Шлихт понял, что он пле­бей по рождению, и как бы он ни пыжился, останется им навсегда. У него оставалась только одна возможность — стать аристократом. Он должен стать аристократом духа. Показав фотографию отрядному, он грустно заметил:

— Да, был в свое время знаком с графиней. Вот за­мок, в котором мы провели свои лучшие дни.

Нет худа без добра

На зоне свирепствовала дизентерия, завезенная с пе­ресылки очередным этапом. Медсанчасть была перепол­нена ослабевшими от поноса и истощения зеками. Ле­карств не хватало. На дальняк, расположенный в конце локалки2, выстраивалась очередь. На зоне был объявлен карантин. Это значит, что зеки лишились и без того ред­ких свиданий, посылок и передач.

В БУРе все было спокойно. Здесь зеки не общались ни с кем, кроме «шныря», в обязанности которого входи­ла раздача пищи и уборка помещения.

Шлихт сидел в камере с зеком по кличке Кагебист. У того было двенадцать пасок сроку, из которых он отси­дел всего пять. Впереди были долгие семь лет, и он, не выдержав тоски по свободе, пустился «во все тяжкие».

Распустил по отрядам слух, что он не обычный осуж­денный, а майор госбезопасности, под видом простого зека внедренный в среду осужденных для сбора инфор­мации и надзора за действиями администрации колонии.

За пачку чая он на вечер снимал у «шныря» отряда по­мещение конторки и вел прием зеков, недовольных режимом содержания. Недостатка желающих попасть на прием не было. «Шнырь» следил за тем, чтобы соблюдалась оче­редь, но за десять сигарет или «заварку» мог пойти на слу­жебное преступление, пропустив без очереди нетерпеливо­го жалобщика. К Кагебисту приходили кляузники со всех отрядов и писали жалобы на «хозяина» и «кумовьев», обви­няя их во взятках, поборах, жестокости и беспределе.

Удивительно, как он смог вести эту деятельность, сра­зу же не очутившись в оперчасти. Но ему повезло: он успел собрать толстую папку компромата на начальника колонии и его подчиненных.

В один из дней он записался на прием к «хозяину» и положил ему на стол злополучную папку.

— Это дубликаты,— сказал Кагебист,— оригиналы я отправил на свободу. Они в надежных руках. Если не хо­чешь сидеть вместе с нами, ты должен меня освободить. Скажешь, что во время ночного обхода на тебя напал неизвестный зек с ножом, а я с риском для жизни спас тебя. И ты ходатайствуешь о моем помиловании.

Начальник колонии, полковник внутренних войск, позеленел от такой наглости и, вызвав войсковой наряд, заорал:

— Сгною в БУРе !

По дороге Кагебиста били, как сидорового козла. В помещение БУРа его внесли на носилках.

И все же «хозяин» избавился от Кагебиста, отправив его в колонию-поселение, а взяточник «шнырь» отделал­ся пятнадцатью сутками штрафного изолятора.

Последние два месяца Шлихт просидел один. От ис­тощения и одиночества сознание становилось чистым и ясным, а тело невесомым. И тогда казалось, что его душа отделяется от тела и парит в облаках. В этот момент он часто вспоминал Гуру и сказанные им строки:

«Блеск рубинов и алмазов не манит меня».

«Куда милее сердцу белые облака, венчающие изум­рудные вершины гор».

«Я сижу в одиночестве, не думая о времени, пока в обыденном мире внизу течет жизнь и сменяются события».

«Жиголо»

Каждый раз после освобождения приходилось начи­нать с нуля. С годами адаптация к жизни на свободе да­валась Шлихту все труднее. Не было ни жилья, ни знако­мых, которые хотели бы помочь бескорыстно. Но он не падал духом. С ним был опыт всей предыдущей жизни.

После покупки темно-коричневого в крупную полос­ку костюма, нескольких рубашек и пары приличных ту­фель денег оставалось совсем немного. Хорошо, что была весна, и без верхней одежды можно было обойтись. Един­ственным его документом была справка об освобожде­нии. Нужно было срочно становиться на воинский учет, получать паспорт и прописываться.

Каждое утро, сделав зарядку, приняв душ и плотно перекусив, Шлихт выходил на поиски человека, который бы согласился прописать его на свою жилплощадь. Род­ственников в этом городе у него не было. Оставался толь­ко один вариант: вступить в фиктивный брак. Но сделать это нужно было так, чтобы только он знал, что этот брак фиктивный. Роль «жиголо» была Шлихту несимпатична, но выбирать было не из чего.

Диапазон предполагаемых кандидаток был почти не ограничен. Его будущая половина могла быть кем угод­но по профессии и социальному положению. Главное, чтобы она была не замужем и обладала отдельной жил­площадью.

В поле его зрения попадали барменши, официантки, парикмахерши, билетерши кинотеатров и просто женщи­ны, идущие по улице, не старше сорока лет. Общаясь с ними, он сразу же смотрел на правую руку. Отсутствие обручального кольца давало ему маленькую надежду.

После непродолжительных поисков он остановился на трех кандидатурах. Первой была пышногрудая чер­новолосая барменша неопределенного возраста. По его прикидкам ей было чуть больше сорока. Но за счет уме­ло наложенной косметики и правильно подобранной одежды выглядела лет на тридцать пять. Она была обве­шана золотом, как новогодняя елка, и чем-то напомина­ла мадам Грицацуеву.

Рассчитываясь за чай, он сказал ей несколько дежур­ных комплиментов. И по тому, как она отреагировала, понял, что зерна упали на плодородную почву.

Второй была парикмахерша, у которой Шлихт под­стригался и делал укладку. Это была блондинка лет три­дцати. Обручальное кольцо было у нее на левой руке. И это давало возможность предположить, что она разведена.

А третьей была дворничиха — худенькая симпатич­ная женщина лет тридцати пяти. Она жила на первом эта­же в том же подъезде, где он снимал комнату.

Как всегда, помог случай. Парикмахерши на месте не оказалось. Сегодня была не ее смена. Собираясь уходить, Шлихт заглянул в маникюрный кабинет. Клиентов не было. В углу со скучающим видом сидела женщина в бе­лом халате и читала журнал. У нее было приятное лицо с пухлыми губами и чуть раскосыми глазами, русые воло­сы гладко зачесаны на пробор и сзади скреплены тяже­лой серебряной заколкой — гребнем. Это было ее един­ственное украшение. На лице полностью отсутствовала косметика. Внутреннее чутье подсказало Шлихту, что это то, что нужно.

— Тысяча извинений,— сказал он.— У вас можно сде­лать гигиенический маникюр.

Она оторвала взгляд от журнала и, с удивлением по­смотрев на него, пригласила сесть в кресло напротив ма­ленького столика, на котором были разложены щипчи­ки, пилочки и ножнички разных размеров, а сама села на вращающийся кожаный стул по другую сторону стола.

— Тысяча извинений,— сказал он.— У вас можно сде­лать гигиенический маникюр.

Она оторвала взгляд от журнала и, с удивлением по­смотрев на него, пригласила сесть в кресло напротив ма­ленького столика, на котором были разложены щипчи­ки, пилочки и ножнички разных размеров, а сама села на вращающийся кожаный стул по другую сторону стола.

— В наше время мужчины не следят за своими рука­ми и редко делают маникюр,— пожаловалась она.— И это не правильно. От внешнего вида рук зависит многое.

Она мягко улыбнулась, и на щеках у нее появились ямочки.

После того, как руки Шлихта побывали в теплом мыль­ном растворе, она насухо протерла их полотенцем и нача­ла удалять заусеницы, обрезать и подпиливать ногти.

— Лаком вскрывать? — спросила она.

— Бесцветным, если можно,— попросил он. Шлихт глянул на свои руки — на них было приятно смотреть.

— У меня к вам просьба,— сказал он.— Лак еще не высох. Боюсь, как бы не испортить маникюр. Откройте, пожалуйста, мою сумочку и достаньте деньги. Я хочу рас­считаться.

Его барсетка лежала на соседнем стуле. Она открыла ее и достала пачку долларовых купюр, перетянутую ре­зинкой. Пачка была толстая и очень увесистая. Ее глаза округлились от удивления.

— Не удивляйтесь, я недавно прилетел с золотых при­исков. Возьмите себе верхнюю купюру.

Она осмотрела пачку со всех сторон и вытащила из-под резинки пятидесятидолларовую купюру, а пачку ак­куратно положила в сумку.

«Все,— подумал Шлихт,— рыбка на крючке». Она приняла его за жирного гуся, который сам лезет в каст­рюлю. Ей остается только накрыть его крышкой. Она и не догадывалась, что вся пачка состоит из однодолларо­вых купюр, и только по бокам лежали два полтинника и сотка.

На прощанье он сказал ей:

— Вы такая женственная. Вас, наверное, муж на ру­ках носит.

— Я не замужем,— ответила она просто.

Вечер они провели в маленьком, уютном китайском ресторанчике. Из ее рассказа он узнал, что она была замужем за преуспевающим бизнесменом. Но вот уже два года, как они разошлись. Бывший муж живет за границей, а она — в доме, оставшемся ей после раздела имущества.

Поздней ночью они подъехали к воротам двухэтаж­ного особняка. Дом был из облицовочного кирпича, по­крытый черепицей. Столярка — дубовая под лак. На кры­ше белела параболическая антенна. Участок с молодым садом был обнесен кирпичным забором. Ему везло. О большем он не мог и мечтать.

Проснувшись, он, как всегда, хотел сделать зарядку, но, вспомнив, что спортивный костюм остался в кварти­ре, продолжал лежать на мягкой двуспальной кровати.

Лены, так звали его новую знакомую, рядом не было. Он начал анализировать свои действия за последние сут­ки. Вспомнив все до мелочей, успокоился. Не было сдела­но ни одной ошибки. Он был на высоте по всем парамет­рам. Оставалось закрепить успех.

Минут через десять пришла Лена и пригласила его в столовую.

— Сейчас иду, мое сокровище,— крикнул ей уже из ванной Шлихт.

Приняв душ и насухо растираясь полотенцем, он вни­мательно осмотрел все полочки в ванной. Зубная щетка была одна, а бритвенных принадлежностей не было. Это радовало. Одевшись, он вышел в столовую. Завтрак ждал на столе. Лена достала из холодильника бутылку шам­панского и сказала:

— Давай выпьем за то, чтобы продолжение нашего знакомства было таким же, как и его начало.

Сделав глоток шампанского, она добавила:

— Я думаю, тебе надо переехать сюда. И не позднее сегодняшнего вечера.

Дважды предложение повторять не пришлось. Вече­ром он был у нее со всеми своими пожитками.

Три дня они сидели дома безвылазно. Лена позвони­ла на работу и взяла отгул. На четвертый Шлихт нена­долго отлучился. Вернувшись, он принес с собой сумку, в которой лежало десять пачек стодолларовых купюр и литровая банка золотых изделий. Показав ей все это богатство, он сказал:

— Лена, это все надо надежно спрятать.

Они спустились в гараж. На верстаке лежал обрезок толстой алюминиевой трубы. Шлихт молотком раскле­пал один конец трубы, сложил туда пачки долларов, добавив к ним доллары из барсетки и засыпав все золо­тыми изделиями, расклепал и второй конец.

— Лопата есть? — спросил он.

Лена ушла в сарай за лопатой, а он достал из-под верстака такой же отрезок трубы, внутри которого были старые газеты, засыпанные болтами и гайками. Второй отрезок трубы был также расклепан по концам, и его не­возможно было отличить от первого.

«Сокровище» они вдвоем с Леной закопали в саду под деревом на глубину одного метра.

В ту ночь они сидели на кухне и пили чай. Лена не сводила с него влюбленных глаз.

— Леночка,— попросил Шлихт,— ни о чем не спра­шивай. Через год мы все откопаем и будем сказочно бо­гаты. Весь мир будет у твоих ног. Но не раньше. И прошу тебя — никому ни слова, иначе наша жизнь не будет сто­ить и ломаного гроша.

Она обняла его за шею и, глядя ему в глаза, нежно промурлыкала:

— Я на все согласна. С тобой хоть на край света.

— Леночка,— сказал Шлихт,— но ты понимаешь, что этот год нам придется попоститься.

— Ничего,— ответила она.— Как-нибудь продержимся.

На следующее утро Шлихт отнес доллары, необходи­мые для изготовления «кукол», и золотые изделия. Он их взял взаймы у человека, который ему полностью дове­рял. Так он получил год передышки.

Это не значило, что Шлихт собирался альфонсировать целый год. Просто у него появилась возможность не по­роть горячку, осмотреться и сделать правильный выбор.

Разгон на вынос

Иосиф Маркович Бронштейн всю жизнь проработал на базе «Плодоовощторга». Начинал кладовщиком. К работе относился добросовестно и был замечен руко­водством, как человек смышленный, положительный и до­стойный доверия. Годам к пятидесяти был уже замести­телем директора, а когда тот ушел на пенсию, занял его кресло. Он и сам подумывал о заслуженном отдыхе. Но дело было налажено, давало небольшую, но стабильную прибыль и бросать его не хотелось. Иосиф Маркович жил по принципу — от небольших доходов голова не болит. Иногда он задумывался о том, сколько ему нужно для полного счастья, и не находил ответа. Вроде, все было. И пятикомнатная квартира в престижном районе, обстав­ленная антикварной мебелью, и иномарка в гараже. И кубышка на черный день. Но все же чего-то не хвата­ло. И он каждый год откладывал свой уход на пенсию, хотя возраст уже был пенсионный.

Циля Моисеевна проснулась позже обычного и дол­го лежала в постели. Вставать не хотелось. Немного по­баливала голова и давило под ложечкой.

«Это от переедания»,— подумала она.

Вчера они с Иосифом Марковичем были в гостях у Зигмундовичей, и она опять переела. Очень вкусная была фаршированная рыба с соусом из хрена, и она не смогла удержаться.

«Надо ограничить себя в еде»,— подумала Циля Мо­исеевна в очередной раз. Повернувшись на бок, она слад­ко задремала. Ее покой был нарушен настойчивой тре­лью звонка. Сердце сжалось в предчувствии чего-то не­доброго. Скинув на пол мирно дремлющего у ее ног рыжего кота по кличке Царь Соломон, она накинула халат и подошла к окну.

Возле подъезда стоял синий фургончик-«пирожок», на каком частенько ездил Иосиф Маркович по служеб­ным делам. Царь Соломон противно мяукнул, возмущен­ный беспричинной грубостью хозяйки, но, проявив свой­ственную ему мудрость, снисходительно глянул на Цилю Моисеевну и, потянувшись, важно удалился на кухню.

Звонок не умолкал, вселяя в сознание Цили Моисеев­ны самые недобрые предчувствия.

Подойдя к двери, она осторожно глянула в глазок. На лестничной площадке стояла полная женщина лет со­рока пяти в белом переднике, одетом сверху старенько­го, видавшего виды кожушка. По виду это была торгаш­ка-лоточница, каких на базе было больше десятка.

Отодвинув засов, Циля Моисеевна приоткрыла бро­нированную дверь на длину металлической цепочки и спросила:

— Вам кого?

— Я от Иосифа Марковича,— ответила торгашка.— У него большие неприятности. Он арестован. База опе­чатана и сейчас идет ревизия. Кажется, комиссия из Кие­ва. Иосиф Маркович просил предать, чтобы вы срочно вынесли из квартиры все самое ценное. Он сказал, что вы знаете, что именно выносить. К вам с минуты на минуту должны приехать с обыском.

От такого известия голова у Цили Моисеевны пошла кругом. Легко сказать — вынеси все самое ценное. У них в квартире все ценное, начиная от старинной мебели, ков­ров, картин и заканчивая фарфоровой посудой и столо­вым серебром.

Собравшись с мыслями, она поняла, что спасти все невозможно. Нужно было выносить самое ценное. Открыв сейф, вмонтированный в стене, она сложила в кожаный саквояж полиэтиленовый кулек со стодолларовыми ку­пюрами, несколько пачек отечественной валюты, замше­вый мешочек с ювелирными изделиями и шкатулку со старинными золотыми монетами, к которым Иосиф Мар­кович питал большую слабость. Оставшееся в саквояже место она заполнила столовым серебром с эмалью и мел­ким антиквариатом. Накинув норковую шубу, она еще раз выглянула в окно. Во дворе не было ничего необыч­ного. Тихо и пустынно было и на лестничной клетке.