— Прекрасно, — подытожил Бальзамо, — теперь пойдемте в больницу.
— Хорошо, мастер, но только прежде, если можно, я отделю от туловища эту голову — она мне очень нужна, потому что в ней гнездилось весьма любопытное заболевание. Вы позволите?
— Разумеется! — отозвался Бальзамо.
Открыв сумку, Марат достал из нее ланцет, после чего взял валявшийся в углу внушительный деревянный молоток, весь покрытый каплями крови.
Затем ловким кругообразным движением перерезав мышцы и сосуды шеи и добравшись до кости, он вставил ланцет между двумя позвонками и резко ударил по нему молотком.
Голова покатилась по столу и упала на пол. Марат поднял ее своими влажными ладонями.
Бальзамо отвернулся, не желая доставлять триумфатору чрезмерную радость.
— Придет время, — заговорил Марат, решивший, что поймал мастера на слабости, — когда какой-нибудь филантроп займется вплотную смертью, как другие занимались жизнью; он выдумает машину, которая сможет вот так, одним ударом отрубать голову, и сделает тем самым смерть мгновенной, что невозможно при ныне существующих способах казни — колесование, четвертование и повешение годны для варваров, но никак не для цивилизованных людей. Такая просвещенная страна, как Франция, должна наказывать, но не мстить. Ведь общество, которое колесует, четвертует или вешает, сначала мстит преступнику, заставляя его мучиться, а потом уж карает смертью, что, по моему мнению, уже чересчур.
— По-моему, тоже, сударь. Но какой вам видится такая машина?
— Она должна быть спокойна и бесстрастна, как сам закон; ведь палач, обязанный казнить себе подобного, волнуется, и порой у него может дрогнуть рука, как это и произошло, когда обезглавили Шале[60]и герцога Монмута[61]. Такое никак не может случиться с машиной — из двух дубовых брусьев, по которым движется нож, например.
— И вы полагаете, сударь, что, если нож пройдет с быстротою молнии между основанием черепа и трапециевидными мышцами, смерть будет мгновенной и боль лишь секундной?
— Смерть, бесспорно, будет мгновенной, так как нож одним ударом перережет двигательные нервы. Боль будет секундной, потому что он отделит мозг, центр ощущений, от сердца, — центра жизни.
— Казнь через обезглавливание существует в Германии, сударь, — сообщил Бальзамо.
— Да, но там рубят голову мечом, а как я уже говорил, рука человека может дрогнуть.
— Такая машина есть в Италии, там нож движется в дубовом остове, и называется она маннайа.
— И что же?
— А вот что, сударь, я видел, как обезглавленные на ней люди вставали и, пошатываясь, отходили на несколько шагов от сиденья. Я, бывало, поднимал головы, скатившиеся к подножию этой машины, точно так же, как голова, которую вы держите за волосы, скатилась только что с этого мраморного стола; и вот, сказав на ухо такой голове имя, носимое при жизни ее обладателем, я видел, как глаза открываются и начинают вращаться в орбитах, словно пытаясь отыскать, кто это взывает с земли к уходящему в вечность.
— Сокращение нервов, и только.
— Разве нервы — не органы чувств?
— И что же вы из этого заключаете, сударь?
— Я заключаю, что было бы лучше, чтобы вместо машины, карающей смертью, человек искал бы способ карать, не прибегая к смерти. Общество, которое отыщет такое средство, будет самым лучшим и просвещенным, уверяю вас.
— Снова утопия! Одни утопии! — воскликнул Марат.
— На этот раз, быть может, вы и правы, — проговорил Бальзамо. — Впрочем, время нас рассудит… Но вы говорили про больницу? Пойдемте туда.
— Пойдемте.
И Марат, завернув голову женщины в свой платок, тщательно связал узлом его углы.
— Теперь я по крайней мере уверен, — сказал он, выходя, — что моим товарищам достанется лишь то, что не нужно мне.
Мечтатель и практик двинулись друг подле друга в сторону Отель-Дьё.
— Вы весьма хладнокровно и ловко обезглавили труп, сударь, — заметил Бальзамо. — Скажите, не чувствуете ли вы волнения, когда вам приходится иметь дело с живыми? Неужели страдания никак вас не задевают? Неужели к живым вы не испытываете большего сострадания, чем к мертвым?
— Нет, это было бы моим недостатком — точно так же, как палач не может позволить себе быть впечатлительным. Человека можно убить, плохо отрезав ему как ногу, так и голову. Хороший хирург оперирует не сердцем, а руками, потому что в глубине души знает, что ценою недолгих страданий он дает человеку годы жизни и здоровья. Это приятная сторона нашей профессии, мастер.
— Верно, сударь, но скажите, у живых вы, я надеюсь, встречаете душу?
— Встречаю, если вы убедите меня, что душа — это способность двигаться или ощущать; встречаю, и она часто даже мешает, поскольку убивает больше больных, чем я своим скальпелем.
Спутники подошли к порогу Отель-Дьё и вошли в больницу. Вскоре, идя вслед за Маратом, не расстававшимся со своей мрачной ношей, Бальзамо вошел в операционную, где находился главный; хирург и его ученики.
Больничные служители только что внесли в зал молодого человека, сбитого на прошлой неделе тяжелой каретой, колесом которой ему размозжило ногу. Первая операция, сделанная в спешке, пока к ноге не вернулась чувствительность, успехом не увенчалась; воспаление быстро развивалось; надо было срочно произвести ампутацию.
Лежавший на ложе болезни несчастный с ужасом, который тронул бы и тигра, смотрел на кровожадных мучителей, выжидавших, когда начнутся его терзания, быть может, даже агония, чтобы продолжить изучение жизни, дивного феномена, за которым прячется другой феномен, но уже печальный — смерть.
Казалось, молодой человек просил у хирургов, учеников и служителей хоть какого-нибудь утешения — улыбки или ласки, но сердце его повсюду наталкивалось на безразличие, а взгляд — на сталь.
Остатки отваги и гордости превратили его в немого. Он берег силы для криков, которые вскоре должна была исторгнуть у него боль.
Но когда молодой человек почувствовал на своем плече тяжелую ладонь добродушного сторожа, когда почувствовал, как руки служителей обвивают его, словно змеи Лаокоона, когда услышал, как хирург сказал ему: «Держитесь», тогда этот несчастный рискнул нарушить молчание и жалобно спросил:
— Будет очень больно?
— Да нет, не бойтесь, — ответил Марат с фальшивой улыбкой, показавшейся больному ласковой, а Бальзамо — иронической.
Марат, увидев, что Бальзамо его понял, подошел и вполголоса проговорил:
— Операция страшная: кость вся в трещинах, это невыносимо больно. Он умрет, но не от воспаления, а от боли, вот что будет стоить этому человеку его душа.
— Зачем же вы тогда оперируете, а не дадите ему спокойно умереть?
— Потому что долг врача — пытаться лечить, даже если исцеление кажется ему невозможным.
— Говорите, ему будет больно?
— Невыносимо.
— И виновата в этом душа?
— Виновата душа, которая питает слишком сильную любовь к телу.
— Тогда почему бы не сделать операцию на его душе? Ее спокойствие, быть может, принесет телу исцеление.
— А я именно это и сделал, — ответил Марат, пока больного продолжали связывать.
— Вы подготовили его душу?
— Да.
— Каким образом?
— Как обычно, с помощью слов. Я обратился к душе, уму, чувствительности — к тому, что позволило греческому философу сказать: «Боль, ты не есть зло», и выбрал приличествующие случаю слова. Я сказал ему: «Страдать вы не будете». Теперь главное, чтобы не страдала душа, а это уж ее дело. Вот единственное лекарство, которое имеется в нашем распоряжении, когда речь идет о душе, — ложь! Зачем только дана в придачу к телу эта чертова душа? Когда я только что отрезал голову, тело молчало. А ведь операция была серьезная. Но вот подите ж! Никаких движений, никакой чувствительности — душа отлетела, как выражается ваш брат спиритуалист. Поэтому-то голова, которую я отрезал, не произнесла ни слова, поэтому-то обезглавленное мною тело не оказало сопротивления, а вот тело, в котором еще обитает душа — недолго ей там оставаться, это верно, но теперь-то она еще там, — через минуту будет испускать пронзительные крики. Заткните получше уши, мастер.
Заткните, вы ведь так чувствительны к этой связи души и тела, которая будет опровергать вашу теорию до тех пор, пока теории вашей не удастся наконец разобщить тело и душу.
— Вы полагаете, что люди никогда этому не научатся?
— Попытайтесь, — предложил Марат, — вот вам удобный случай.
— Действительно, вы правы, случай удобный, поэтому я попытаюсь, — ответил Бальзамо.
— Попытайтесь, попытайтесь.
— И попытаюсь.
— Каким же образом?
— Я не хочу, чтобы этот молодой человек страдал, он внушает мне участие.
— Вы, конечно, мастер, но вы не Бог-отец и не Бог-сын, и избавить парня от страданий вам не удастся.
— Вы, конечно, мастер, но вы не Бог-отец и не Бог-сын, и избавить парня от страданий вам не удастся.
— А если он не будет испытывать боли, то сможет поправиться, как вы полагаете?
— Это возможно, однако не наверняка.
Бальзамо окинул Марата взглядом, полным неуловимого превосходства и, встав подле больного, взглянул в его глаза, растерянные и уже затуманенные предчувствием грядущего ужаса.
— Спите, — приказал Бальзамо не только голосом, но и взглядом, силою воли, всем жаром своего сердца, всеми флюидами тела.
В эту минуту главный хирург начал ощупывать бедро больного, показывая ученикам, насколько сильно развилось воспаление.
Услышав приказ Бальзамо, молодой человек приподнялся было немного на постели, затем вздрогнул в руках у помощника, голова его упала на грудь, глаза закрылись.
— Ему дурно, — заметил Марат.
— Нет, сударь.
— Но разве вы не видите, что он потерял сознание?
— Нет, он спит.
— Как это спит?
— Просто спит.
Все присутствующие повернулись к странному врачу, видимо, принимая его за сумасшедшего.
На губах у Марата заиграла недоверчивая улыбка.
— Скажите, при потере сознания люди обычно разговаривают? — осведомился Бальзамо.
— Нет.
— Ну так задайте ему вопрос, он ответит.
— Эй, молодой человек! — крикнул Марат.
— Кричать вовсе не обязательно, — заметил Бальзамо, — говорите обычным голосом.
— Скажите, что с вами?
— Мне приказали спать, и я сплю, — ответил пациент.
Голос его был совершенно спокоен — никакого сравнения с тем, как он звучал несколько мгновений назад.
Ассистенты переглянулись.
— А теперь отвяжите его, — велел Бальзамо.
— Это невозможно, — возразил главный хирург, — одно движение и операция пойдет насмарку.
— Он не шелохнется.
— А кто мне поручится в этом?
— Я, а потом он сам. Да вы спросите у него.
— Можно ли вас развязать, друг мой?
— Можно.
— И вы обещаете не шевелиться?
— Обещаю, если вы мне это прикажете.
— Приказываю.
— Ей-богу, сударь, — проговорил главный хирург, — вы говорите с такой уверенностью, что меня так и подмывает попробовать.
— Не бойтесь, попробуйте.
— Отвяжите его, — распорядился хирург.
Помощники выполнили приказ. Бальзамо подошел к изголовью кровати.
— Начиная с этой минуты не двигайтесь, пока я вам не позволю.
После этих слов молодого человека охватило такое оцепенение, что с ним не сравнилась бы и каменная статуя на надгробье.
— Теперь можете приступать, — сказал Бальзамо, — больной вполне готов.
Хирург взял скальпель, но в последнюю секунду заколебался.
— Режьте, сударь, говорю вам, режьте, — с вдохновенным видом пророка промолвил Бальзамо.
Хирург, оказавшийся в его власти, также как Марат, больной и все остальные, приблизил сталь к плоти.
Плоть заскрипела, но больной даже не охнул, не шевельнулся.
— Из каких вы краев, друг мой? — полюбопытствовал Бальзамо.
— Из Бретани, сударь, — ответил пациент и улыбнулся.
— Вы любите свою родину?
— Ах, сударь, там у нас так хорошо!
Тем временем хирург начал делать кольцеобразный надрез, посредством которого при ампутации обнажают кость.
— Вы давно уехали из родных мест? — продолжал расспрашивать Бальзамо.
— Когда мне было десять лет, сударь.
Хирург закончил надрез и приблизил к кости пилу.
— Друг мой, — попросил Бальзамо, — напойте ту песенку, что поют батские солевары, возвращаясь вечером с работы. Я помню лишь первую строчку:
Пила вгрызлась в кость.
Однако больной улыбнулся и, повинуясь просьбе Бальзамо, запел — мелодично, медленно, восторженно, словно влюбленный или поэт:
Когда нога упала на постель, больной все еще пел.
106. ДУША И ТЕЛО
Все глядели на пациента с изумлением, а на врача — с восторгом.
Некоторым казалось, что и тот и другой не в своем уме.
Марат шепотом сообщил это мнение на ухо Бальзамо.
— Бедняга со страху спятил, потому и не чувствует боли.
— Не думаю, — возразил Бальзамо. — Он в здравом уме, и, более того, я уверен, что в ответ на мой вопрос он назовет нам день своей смерти, если ему суждено умереть, или срок своего окончательного исцеления, если ему суждено выжить.
Марат уже готов был согласиться с общим мнением, то есть поверить, что Бальзамо такой же безумец, как и пациент.
Хирург тем временем поспешно сшивал артерии, из которых хлестала кровь.
Бальзамо вынул из кармана флакон, капнул из него несколько капель жидкости на тампон корпии и попросил главного хирурга наложить корпию на артерию.
Тот не без некоторого любопытства исполнил просьбу.
Это был один из самых знаменитых врачей своего времени, человек, воистину влюбленный в свою науку, не обходивший стороной ни одной из ее тайн и считавший, что в сомнительном случае можно пуститься на риск.
Хирург наложил на артерию тампон, артерия дрогнула, кровь запузырилась и стала сочиться по каплям.
Теперь хирургу было гораздо проще накладывать швы.
Бальзамо воистину одержал победу: все наперебой расспрашивали, где он учился и к какой школе принадлежит.
— Я из Германии, приверженец геттингенской школы, — отвечал Бальзамо. — То, что вы сейчас видели, — мое открытие. Тем не менее, господа и дорогие коллеги, я хотел бы, чтобы это открытие пока оставалось в тайне, так как весьма боюсь костра и опасаюсь, как бы парижский парламент не решился устроить еще один процесс ради удовольствия приговорить чародея к сожжению.
Главный хирург задумался.
Марат тоже пребывал в задумчивости, что-то прикидывая.
И все же он первый прервал молчание.
— Кажется, вы только что утверждали, — обратился он к Бальзамо, — что, если спросите этого человека о последствиях операции, он даст вам точный ответ, хотя последствия эти еще сокрыты в грядущем?
— Я и сейчас на этом стою, — отвечал Бальзамо.
— Давайте попробуем!
— Как зовут этого беднягу?
— Его фамилия Авар, — сказал Марат.
Бальзамо повернулся к пациенту, который еще напевал жалобную мелодию песенки.
— Ну, друг мой, — спросил он, — что, по вашему мнению, будет дальше с несчастным Аваром?
— Что с ним будет? — переспросил пациент. — Погодите. Мне нужно вернуться из Бретани в Отель-Дьё, он сейчас там.
— Что ж, возвращайтесь, взгляните на него и скажите мне о нем всю правду.
— Ох, он болен, очень болен: ему отрезали ногу.
— В самом деле? — спросил Бальзамо.
— Да.
— А операция прошла успешно?
— Вполне успешно, однако…
— Однако? — повторил Бальзамо.
— Однако, — продолжал больной, — ему предстоит жестокое испытание. Лихорадка.
— И когда она начнется?
— Нынче вечером, в семь.
Присутствующие переглянулись.
— И эта лихорадка?.. — продолжал расспрашивать Бальзамо.
— Будет очень жестокая, но первый приступ он выдержит.
— Вы уверены?
— Да.
— Значит, после первого приступа он пойдет на поправку?
— Увы, нет, — со вздохом произнес пациент.
— Что же, лихорадка повторится?
— Да, и будет куда тяжелей. Бедный Авар, — продолжал пациент, — ведь он женат, и у него дети.
Глаза Авара наполнились слезами.
— Значит, его жене суждено стать вдовой, а детям сиротами? — спросил Бальзамо.
— Погодите, погодите! — Больной стиснул руки и выдохнул: — Нет.
И его лицо озарилось светом возвышенной веры.
— Нет. Его жена и дети так горячо молились за него, что Бог над ним смилостивится.
— Итак, он выздоровеет?
— Да.
— Вы слышите, господа? — обратился Бальзамо к присутствующим. — Он выздоровеет.
— Спросите, через сколько дней, — попросил Марат.
— Через сколько дней?
— Да. Вы ведь обещали, что он сам назовет этапы и срок собственного исцеления.
— С удовольствием спрошу его об этом.
— Так спросите же.
— Как вы полагаете, когда Авар будет здоров? — обратился Бальзамо к пациенту.
— Ему еще долго болеть… погодите… месяц, полтора, два… Он поступил сюда пять дней назад, а выйдет через два с половиной месяца после поступления.
— Выйдет живой и здоровый?
— Да.
— Но работать он не сможет, — вмешался Марат, — а значит, не сможет кормить жену и детей.