Когда я спросила его о работе, он не стал отнекиваться: «Да, я капитан Комитета госбезопасности». И ещё признался, что лёг в обыкновенную больницу, хотя имел все возможности лечиться в ведомственной клинике, потому что ему надоело, что все подсматривают и подслушивают. Для меня его признание было как гром среди ясного неба. Я понимала, что судьба опять меня тряханула.
На самом деле он попал в КГБ достаточно случайно. Он с детства мечтал о профессии моряка. Поехал в Ригу поступать в мореходку, но не поступил. Он всю жизнь любил море, потом попал в армию, а оттуда его командировали в госбезопасность.
Герой моего больничного романа был очень сильным, закалённым человеком. Надёжным и по-настоящему добрым. И честно говоря, он ненавидел своё ведомство. Он, конечно, мало распространялся о работе, но мысль о том, что я оказалась с товарищем из этой конторы, сидела во мне как гвоздь.
Он был женат, у него рос сын. Я понимала, что если только в театре узнают, что у меня роман с сотрудником госбезопасности, все будут считать, что я тоже имею отношение к этому ведомству. Всё время я уходила от стукачества, а тут влипла как бобик в эту историю.
Н. радовался моей любой работе, он ходил на все мои спектакли, смотрел все фильмы с моим участием. Он с упоением воспринимал мир, с которым я его познакомила. Для него это была другая планета.
Н. безумно нравились артисты. Он обожал театральную атмосферу. Восхищался и Виктюком, и Володей Гордеевым, и Людмилой Шапошниковой. Он любил посидеть в актёрской компании – хлебом не корми! И все говорили: «Валь, этот молодой человек очень симпатичный». А я думала: если бы вы только знали, что он из КГБ!
Естественно, он просил никогда никому не рассказывать, где он работает. Но шила в мешке не утаишь: информация как-то просочилась. И мало-помалу все стали узнавать, что товарищ работает в этом ведомстве. Это был ужас. И одна девочка, Галя Дашевская, не могла отказать себе в удовольствии намекнуть, что я или дружу, или работаю. Меня это безумно обидело, и я ответила: «Ты знаешь, Галя, я слишком талантлива, чтобы быть стукачом».
Неожиданная любовь накрыла меня с головой. Я ничего с собой поделать не могла. Это было всё равно что плыть против течения. А меня несло, как стремниной. И все видели, что возле меня появился мужчина.
Он был человеком бесстрашным и бесшабашным, способным совершить непредсказуемый поступок. Когда беременная Нина Дробышева на гастролях театра в Новосибирске попала в ДТП и вылетела в лобовое стекло машины, у неё произошли преждевременные роды. И встал вопрос: кто будет играть Эдит Пиаф на гастролях? Решили, что должна играть Талызина. А времени почти не оставалось, и мы сидели с Володей Гордеевым на полу в номере и учили текст: надо было срочно спасать театр.
Я вышла и играла первый спектакль в Новосибирске, и мой любимый прилетел на премьеру. Он сидел в зрительном зале. А потом через день улетал. Денег у него не было. Утетал и прилетал, видимо, по своему служебному удостоверению. Этот вихрь сшибал меня с ног.
Женщины любят мужчин, способных на импульсивные красивые поступки. А мой поклонник вообще творил фантастические вещи. Однажды встречал меня со съёмки в Одессе. У меня с собой были цветы, яблоки, баклажаны. Я вся была в одесских вкусностях, и он меня ждал на служебной машине с шофёром во Внуково.
Он сказал: «Валя, мы сейчас рванём в Москву, но тут такая непростая ситуация. С минуты на минуту поедет генеральный секретарь, и по правилам всё движение перекроют: не должно быть ни одной машины ни спереди, ни сзади. Но мы с тобой всё равно едем, потому что я отпросился с работы на три часа». Я говорю: «И что? В нас стрелять могут?» Он отвечает: «Однозначно. Потому что там охрана – „девятка”, а тут едет навстречу какой-то автомобиль».
Я помню, это была бордовая «Волга», новенькая. И когда мы ехали, он сказал: «Валя, если можно, спрячься, чтобы тебя не было видно». И я сползла с сиденья вниз и лежала, покрытая баклажанами и цветами. Вот таким смелым человеком он был. И щедрым.
К этому времени я была уже невыездная. Помню, когда меня зарубили на одну турпоездку, я рыдала и говорила: за что? Спрашивала и у Н., но он сидел, закусив губы, и молчал как партизан. Что он мог мне сказать?
Но я требовала, чтобы он мне объяснил причину: «Скажи мне, что я сделала такое?» Он очень переживал. А потом, ничего мне не говоря, решил этот вопрос.
Я думаю, что в КГБ мало нашлось бы сотрудников, готовых ради любимой женщины пойти на должностное преступление. Увы, был только один способ мне помочь.
Однажды Н. сказал: «Всё, ты теперь будешь выездная, тебя выпустят за границу, потому что из твоего личного дела я вырвал два листа. А заложили тебя твои друзья».
Я узнала, что наш директор театра Лосев написал в моей характеристике: «Талызину не стоит посылать за границу». Фамилии друзей, которые меня опорочили, Н. так и не назвал. Конечно, меня терзало желание выяснить, кто из моих знакомых оказался способен на предательство. Я так и не узнала. Возможно, так было правильнее: иногда лучше не знать правду.
Мои отношения с Лосевым складывались хуже некуда. Пока я лежала в больнице и медленно возвращалась к жизни, на мои роли уже назначили вторых исполнителей. За сорок дней моего отсутствия по уважительной причине в театре многое изменилось. Директор театра Лосев меня не любил. И возможность ввести на мои роли других исполнителей его, похоже, только радовала.
Сказать, что Лосев не любил только меня, было бы неправдой. Он многих не любил. Бортникова, Терехову, Дробышеву. К Дробышевой он, правда, помягчел, когда она блистательно сыграла Эдит Пиаф. Старые актёры – Зубов, Цейц, Консовский, которые по полвека отдали театру, вообще в грош не ставились.
После смерти Юрия Завадского Лосев стал художественным руководителем и продержался на этом посту восемь лет. Главного режиссёра не было, Лосев пугал труппу, что придёт «варяг» и всех разгонит. На самом деле он в театре был бог и царь: и худрук, и главный режиссёр, и директор. Все ниточки находились в его руках. Он приглашал артистов, выбирал пьесы, назначал зарплаты.
Естественно, всё, что было создано при Завадском, планомерно разрушалось и вытравлялось. Приглашались режиссёры не самого высокого полёта. Творческая атмосфера, в которой только и может дышать актёр, размывалась и исчезала. При этом создавалось впечатление всеобщего благоденствия.
На сцене родного театра я появлялась не часто. И в этом не было моей вины. Когда я была членом партии – не стыжусь ни этого, ни пионерско-комсомольской юности, – вставала на партсобраниях и спрашивала: «Когда у нас будет творческий главный режиссёр?», чем вызвала неприязнь Лосева.
В своей жизни я прошла все ступеньки общественных организаций. Была пионеркой, комсомолкой и членом КПСС. Так что в театр я пришла идеологически подкованной девушкой. И в один прекрасный день меня позвал в свой кабинет заслуженный артист и секретарь партийной организации Георгий Александрович Слабиняк. В своё время его пригласили в Театр имени Моссовета из какого-то южного города, и у него сохранился прекрасный мягкий выговор.
Георгий Александрович ласковый был до невозможности, он всем говорил «детка». Он любил делиться своим рецептом: надо взять кусок хлеба, намазать его медком и съесть со стаканом горячего молока. Это правда очень вкусно…
Он был милый, домашний человек. Вот Георгий Александрович подошёл ко мне и сказал: «Детка моя, мы решили обновить нашу партийную организацию. Хотим рекомендовать пять мальчиков, но нам ещё нужна и девочка. Мы решили рекомендовать тебя». Мне тогда было 28 лет. Потом мне Славка Богачёв, который уже работал в театре, сказал: «Ну, ты так громко вступила в партию…»
На самом деле я произнесла гениальную фразу. Это я потом поняла, что она была гениальная в своей непосредственности. Я просто сказала: «Ну, если вы так считаете…» И всё. Я не могла отказаться, потому что я не была так подкована, как москвичи. Девочка из глубокой провинции наивно верила, что партия – наш рулевой. Отказаться и сказать: «Вы знаете, я не подхожу, я не готова, и так далее» – мне в тот момент и в голову не приходило.
Это потом уже, когда ко мне приходил кагэбэшник, а он заявлялся раза два, и говорил: «Валентина Илларионовна, я хочу вас просить, ну если вы что-нибудь заметите, всякие бывают люди, всякое говорят…» – я уже всё понимала. Прямо и честно глядя ему в глаза, не сильно наигрывая, отвечала: «Конечно, если я что-нибудь когда-нибудь замечу… Нет слов… обязательно». А сама про себя думала: неужели он не видит, что я не то что смеюсь над ним, а говорю как-то так, с иронией. А потом со мной судьба сыграла злую шутку. Но я никогда ничего не подписывала и не была стукачом, слава Богу.
Так вот, мои критические выступления на партсобраниях в театре активно не нравились нашему директору. Мало того что он делал всё, чтобы меня обходили при распределении ролей, так ещё и молодым режиссёрам, которые приходили в театр, говорит: «Не берите Талызину, у неё плохой характер».
Так вот, мои критические выступления на партсобраниях в театре активно не нравились нашему директору. Мало того что он делал всё, чтобы меня обходили при распределении ролей, так ещё и молодым режиссёрам, которые приходили в театр, говорит: «Не берите Талызину, у неё плохой характер».
Мой трудный характер! Не знаю, откуда это вообще пошло. Трудный характер был у Раневской. Трудный характер, говорят, у Нины Руслановой, и у Светы Крючковой якобы очень трудный…
Предположим, со мной не просто. О чём это говорит? Наверное, о том, что как только человек мало-мальски имеет какую-то индивидуальность, всегда скажут, что у него трудный характер.
Я никогда из себя не корчила звезду-небожительницу, как некоторые из моих коллег. Недавно со мной снималась молодая актриса, которая выдавала такое, что все скукоживались. Я себе такого никогда не позволяла. А тут… Она звезда! А когда смотришь её на экране, то можно переключить программу через полторы минуты, потому что это лицо не привлекает, не притягивает.
Вот я вроде такая энергичная, такая командирша, слава Богу, я не была никогда ни в каком начальстве. Мне никогда не хотелось стать режиссёром или, к примеру, педагогом. Что-то насаждать, кому-то объяснять – я это делаю только по очень суровой необходимости. Ещё пять раз извинюсь.
Лосева давно уже нет, а у нас принято об ушедших вспоминать хорошо или никак. Но тогда все в театре понимали, что я была права. Однако никто не решился встать и назвать вещи своими именами. Одна Талызина. Уже в тот момент, когда я это говорила, я понимала, что опять навлеку на себя неприятности.
Когда Павел Иосифович Хомский решил ставить «Мамашу Кураж» со мной в главной роли, он объявил Лосеву: «Да, я считаю, что Талызина сыграет эту роль». Наш директор, естественно, был против, категорически. Вообще моя судьба в театре складывалась с позиции этой неприязни. И роль мамаши Кураж мне не досталась бы никогда, если бы не трагическое стечение обстоятельств.
Прямо в театре с Лосевым случился удар, его положили на носилки, но он ещё разговаривал, и Павел Иосифович к нему подошёл и сказал: «Так я даю распределение „Мамаши Кураж”?» Он махнул рукой. Так я получила главную роль.
Спектакль «Мамаша Кураж». Я и мои дети
До этого у меня в театре вообще был период простоя. Но честное слово, я никогда не думала о том, чтобы хлопнуть дверью и уйти в другой театр. Слишком много связывало меня с прославленной сценой Театра имени Моссовета.
С «Мамашей Кураж» получилось неожиданно. Когда Павел Иосифович спросил, в какой пьесе я бы хотела сыграть, я ответила, что мне нравится «Лес» Островского. Но Хомский сказал, что Островский не его автор. И предложил «Мамашу Кураж».
Тогда шла война в Чечне. Груз 200, взрывы – это было очень близко. А Павел Иосифович помнил войну: он в шестнадцать лет пошёл на фронт добровольцем. Рыл окопы, а потом над головой шли танки. Он чудом остался жив.
«Мамашу Кураж» мы играли три года. Партер был полный, но на ярусах оставались свободные места. Самое главное – никто не уходил. А потом ко мне на улице подошла незнакомая женщина. Как она меня узнала? Я стояла в какой-то очереди, в очках, в обычной одежде. Эта женщина мне сказала, что видела разных исполнительниц мамаши Кураж: и Глизер, и Елену Вайгель, и Касаткину, но я ей понравилась больше всех. Такое признание дорогого стоит…
Когда Н. мне рассказал, что в моей «невыездной» истории сыграли роль коллеги по театру, я испытала шок. Конечно, я радовалась, что наконец содран этот ярлык неблагонадёжности, мешавший мне в жизни. Но ещё больше меня потряс его поступок. Я понимала, как он рисковал. Он признался: «Если ты когда-нибудь кому-нибудь это расскажешь, мой сын останется без куска хлеба, потому что я ничего другого делать не умею. Я – военный, и у меня больше нет никакой профессии».
Когда приехала моя француженка Элиана и сказала, что может прислать мне приглашение, я всё равно не была уверена, что меня выпустят. Спросила у Н., смогу ли воспользоваться приглашением. Он сказал: «Пусть присылает! Тебе разрешат, не волнуйся! Ты пойдёшь с приглашением в ОВИР. Там есть такая Любовь Ивановна. Она сделает всё возможное».
Он красиво за мной ухаживал, но я понимала, что в таком формате наша история не может тянуться годами. И однажды решилась: «А что у нас этот роман? Всерьёз что-то будет или нет? Ты женишься на мне?» Последовали слова: «Как только скажешь». Я ответила: «Ну, вот я говорю». Он промолчал. Продолжение не последовало. А я всё как-то верила, что у нас сложится.
Он познакомился с моей мамой, она его невзлюбила, не приняла. Она каким-то особым чувством сразу уловила, что он на мне никогда не женится. Что и произошло. А мне нужно было несколько лет, чтобы это понять. Я думаю, что он так и не смог принять решение по двум причинам. Конечно, сыграла свою роль моя профессия. Жена – артистка! У них, в органах, это не приветствовалось. Кроме того, у него была семья. Развод, конечно, не лучшим образом отразился бы на его карьере, а Н. всё-таки не хотел лишних проблем.
Наша история продолжалась долго, около шести лет. Почему-то я надеялась, что каким-то чудесным образом у нас всё получится. Наверное, я боялась резать по живому и ждала, пока мое чувство само отомрёт. Но до меня, наконец, дошло, что впереди – бесконечный тоннель, и во мне созрело решение поставить точку на этих затянувшихся и таких мучительных отношениях.
Чувство, которое занимало всё моё сердце, таяло, словно снег на мартовском солнце. И настал момент, когда я поняла, что любовь прошла.
И в этот момент, так бывает, я встретила другого мужчину. Бог подарил мне последний страстный роман, который согрел мою жизнь, озарил её глубоким чувством.
Будучи честным человеком, не умея и не желая ничего скрывать, я сказала Н.: «Между нами всё кончено». Объяснение было трудным. Мы расставались, но прошлое нельзя зачеркнуть.
Не прошло и двух дней после нашего объяснения, как н. мне выдал полную информацию о моём новом друге. Он знал о нём всё: имя, фамилию, адрес, возраст, профессию…
В поступке Н. высветилась вся его кагэбэшная сущность. И это стало последней каплей, эпилогом нашей любви.
Н. звонит мне до сих пор. Не часто, но всё-таки напоминает о себе. Жизнь его сложилась не слишком счастливо, и я точно знаю, что наш роман был самой яркой страницей его жизни.
Когда с приглашением от Элианы я пошла в ОВИР, Любовь Ивановна сказала: «Да, это возможно». И меня пустили в Париж. Это было, конечно, странно, потому что я ничего не подписывала. Шёл 1980 год.
Если говорить честно и откровенно, в долгожданный день моего отъезда в Париж были похороны моей подруги Лены Судаковой. Это ассистентка режиссёра, которая дружила с Ниной Скуйбиной. Она мне говорила: «Валя, я твоя пятая нога!» Но пятой ногой она особо не стала, хотя относилась ко мне превосходно.
Нина – худенькая, чёрненькая, невероятно чувственная и деликатная. Она одиннадцать лет была любовью Эльдара Александровича. Этот долгоиграющий роман с Рязановым, которого она ласково называла Эликом, её вымотал.
По сути, Нина была его правой рукой: читала сценарии, редактировала. Её фамилии даже не было в титрах, но Нину это волновало меньше всего. Она ждала предложения руки и сердца, но Рязанов медлил. Любое терпение имеет известные пределы, вот и Нина решилась на прямой разговор со своим Эликом. Это совпало со съёмками «Иронии судьбы». Получилось, что актёры стали невольными свидетелями выяснения отношений Нины и Эльдара Александровича.
После премьеры они поженились, но – вот судьба – счастье Нины оказалось недолгим. Она медленно уходила от рака лёгких. Та же болезнь съедала Жаклин Кеннеди. После её смерти Нина сказала: «Вот ушла Жаклин, через неделю уйду и я». Нина была в расцвете лет.
А с Леной Судаковой мы познакомились на «Зигзаге удачи», Ленка только что за год или за два пришла на «Мосфильм», окончив пединститут. У неё был гениальный нюх на артистов. Она настолько была цельная, глубокая и серьёзная и так любила кино! Она поразительно тонко чувствовала настоящее и ненастоящее и всегда попадала в «десятку».
На «Зигзаге» Лена в меня просто влюбилась, и мы стали подругами. И когда меня в очередной раз не утверждали на роль, она всегда утешала: «Валя, запомни, ты хорошая артистка, у тебя ещё всё впереди, только ты не суетись и не торопись – у тебя всё будет. Ну не прошла ты в этот фильм – ну и что бы он тебе дал? Режиссёр – говно, роль – говно, сценарий – говно. И что?» Она всегда находила какие-то нужные слова.
Должна сказать, все четыре гениальных фильма Данелия делал с ней. Жена Данелии Люба знала об их романе и говорила: «Ленка хорошая, она хоть ему еду даст в середине дня. Вот Токарева – другой коленкор, а Ленка – человек. И чай принесёт, и позаботится». Но она не только чай давала, она помогала ему в создании фильмов. Когда она умерла, он женился на другой. Но больше таких гениальных фильмов у него не было.