Может быть, с моей стороны это слишком категоричный или необъективный вывод. Возможно, я много на себя беру. Не знаю. Но я точно знаю, что Лена умерла от любви. Она очень хотела иметь детей, забеременела от Данелии, по глупости сделала операцию. И поняв, что он уходит от неё, умерла.
Я к ней пришла в Склиф, ей сделали операцию по поводу аневризмы головной артерии, я целовала её руку и говорила: «Лена, милая, всё позади. Ты сделала операцию, теперь всё хорошо. Ты поправишься».
Ирина Скобцева однажды сказала: «А Брижит Бардо – это как наша Ленка!» У неё была точёная фигурка. Лицо кругленькое, голубые глазки и красивые пепельные волосы.
Это она ходила следом за Рязановым, когда он искал на озвучание «Иронии судьбы», и говорила: «Попробуйте Талызину!» Но он пробовал только «красный звук» – так называли «артель» артистов, которые профессионально озвучивали иностранные фильмы. Озвучивали хорошо, но уже на автомате, не проживая роль. Так вот она просила и настаивала, чтобы я озвучивала Барбару Брыльску. Рязанов от неё отмахивался, как от мухи: «Что ты говоришь? Талызина играет эпизод, что, она будет сама с собою, что ли, разговаривать?» А Ленка не отступала: «Эльдар Александрович, попробуйте Валю». Он подошёл ко мне и сказал: «Я не против, чтобы ты озвучивала, но только если твой голос подойдёт к голосу Аллы Пугачёвой – тогда пожалуйста, озвучивай».
К слову, Эльдар Александрович просил Пугачёву спеть не так, как на эстраде, а тихо, задушевно, на полутонах. Её манера не должна была выбиваться на фоне Серёжи Никитина и Андрея Мягкова.
Я часто с ним вела внутренние диалоги. Вот и в этот раз сказала про себя: «А я и не прошу, чтобы ты дал мне озвучивать роль Нади, мне это и не надо вообще. Что это ты мне вроде как даришь озвучание?» Но произнести вслух я это не могла, боже упаси. Когда дали один крупный план Барбары Брыльски, я встала, сделала одно «кольцо», и все увидели, что Ленка была права.
Я живу в центре и часто хожу в театр пешком. Если медленно идти, то 20 минут, если быстро – 15. И всё равно умудряюсь опаздывать, и тогда приходится брать такси. Раньше это стоило рубль, теперь – сто.
И бывает, еду в машине, зимой, в мохнатой шапке, с меховым воротником, в очках – лица не разглядеть, узнать невозможно, я сама себя не узнаю в этом виде. Объясняю таксисту дорогу: «Сейчас налево, потом ещё немножко и опять налево». Таксист интересуется: «Вы актриса?» – «Да, откуда вы узнали?» – «По голосу». Меня поражает, что мужик узнает по голосу.
Мы с Риммой Павловной Кречетовой земляки: я – из Омска, она – из Иркутска. Она училась на театроведческом факультете в ГИТИСе, сейчас она доктор искусствоведения. Она дружила с Ольгой Радищевой, прапраправнучкой Александра Радищева, автора «Путешествия из Петербурга в Москву». И однажды я пригласила Римму на какой-то прогон в театр. Уже не помню ни спектакля, ни роли, которую я играла. А Римма пригласила на этот прогон Олю. Она была худенькая, симпатичная, в очках, в общем, одна духовность.
После прогона Римма спросила Олю: «Как тебе Талызина?» И Оля ответила: «Голос…»
Впервые мне сказали, что у меня – голос. На меня это не произвело никакого впечатления, я забыла в ту же секунду.
Даже когда я играла всяких комсомолок, мой голос поразительно действовал на публику Идёт действие спектакля, сидят зрители в тёмной яме, а для меня выход на сцену – как в клетку с тиграми, я влетала, или входила, и начинала произносить свой текст. И зал затихал. Я думала, как хорошо я играю, что они затихли. И никаких других мыслей у меня не было.
И однажды, лет пятнадцать назад, театр Вахтангова устраивал какой-то юбилей. Маргарита Эскина раздала всем по куплету. Выбрали романс из «Живого трупа». Всем, кто участвовал в этом капустнике, она выдала тексты на листочках. Табаков сразу у меня украл два! Я так удивилась, но ладно, говорю, бери. И мне остались первые две строчки. Люда Максакова когда-то играла в «Живом трупе», она спела весь романс. Потом все вступили. Я была где-то после середины, ближе к концу. Стоял гул в зрительном зале. И вдруг, когда я спела эти две строчки, зал затих. Я не могла понять – почему? Не так уж хорошо я пою, не так точно. И вообще считаю, что у меня нет ни слуха, ни голоса. Но зал затих. И потом Вера Максимова мне сказала: «А ты не поняла? Это твоё звучание голоса…» И вот тогда я поняла, что у меня есть голос.
Мне один очень известный музыкант – он трубач, живёт в Германии, – сказал: «Я людей воспринимаю через звук. Неважно, что человек говорит, какие у него поступки. По голосу я сразу понимаю, какой он человек».
Была у меня одна очень далёкая знакомая, какая-то редакторша с телевидения, мы с ней пару раз встречались по работе. Она иногда мне звонила и просила: «Поговори со мной…» И я с ней говорила. Она опять: «Поговори еще…»
Правда, когда я слушаю себя, думаю: да, что-то есть. Но когда я говорю, то не замечаю, что у меня есть голос. Я никогда не курила – не хотелось. И никогда не ем мороженое. Потому что, когда я увлекалась мороженым, могла в одну секунду заболеть ангиной. Потом она проходила тяжело, и я поняла, что лучше отказаться от ледяного десерта и больше не болеть ангиной.
Однажды в нашем театре ко мне подскочила из репертуарной конторы девочка и сказала: «Валентина Илларионовна, вас просят сегодня сыграть во „Вдовьем пароходе” роль…» А там пять главных женских ролей, и актриса, которая играла в спектакле, потеряла голос. Я сказала: «Нет. Голос надо беречь, и тогда не будет он садиться. Играть я и выходить с тетрадкой за два часа до начала спектакля, не зная ни одного слова роли, я не буду! Пусть кто-нибудь другой, более смелый, попробует!»
До сих пор поражаюсь, что мой голос подошёл для картины «Ирония судьбы». Это была очень ответственная работа, и мне удалось выполнить её достойно. Я сыграла то, что не доиграла Брыльска.
Потом произошёл настоящий бум. Ленка Судакова мне рассказывала, как проходил первый просмотр «Иронии судьбы» на «Мосфильме». Был полный зал. Я не присутствовала. Меня, конечно, не пригласили. Открылись двери, и вывалились люди, распаренные, красные. Первым шёл Губенко. Он мерил мосфильмовский коридор широкими шагами, а за ним бежала Жанна Болотова и кричала: «Коля, это озвучание, это озвучание!..»
Когда успех фильма стал сумасшедшим, я взяла Лену за грудки и спросила: «Почему ты так настаивала, чтобы именно я озвучивала? Почему ты долбила, ходила?» И она сказала: «Валя, по сути, это твоя роль, но не твоя судьба, что ты её не сыграла. Ты не виновата, что Рязанов взял польскую артистку».
Вот эта ленинградская учительница, которая всю жизнь была любовницей, и у неё ничего не происходило в личной жизни, и она надеялась выйти замуж за Ипполита – Яковлева. И свалилась на неё эта ночь с Мягковым. Обрушилась, как дар свыше. Мне, кстати, Мягков очень нравился…
Потом мне многие стали говорить, что я могла бы сыграть эту роль. А Эльдар Александрович меня даже не пробовал. Гурченко пробовал, Фрейндлих, Голубкину. Восемь проб сделал Свете Немоляевой. Но однажды он сказал, что в «Иронии судьбы» Талызина сыграла половину роли. Ну да, с точки зрения режиссёра и зрителя, это действительно полроли, голос за кадром. А для меня это целая роль.
«Иронию» я не смотрю, я её только слушаю. Мой любимой кусок – когда летит самолёт и мы с Мягковым читаем стихи. Озвучивать этот кусок было непросто. Да и присутствие Рязанова на меня действовало. Когда он находился рядом, я не могла так сразу, с ходу взять конец строки, ударение, паузы. Эльдар Александрович орал, что я не держу ритм, ещё чего-то не делаю. Я на него, конечно, разозлилась. Думала: «Я тебе сейчас всё сделаю: и ритм, и паузы! Прочту твой вариант, а потом свой!» А я знала, что всегда делается два-три дубля. И потом, когда я уже дома сидела и смотрела картину, с большим интересом ждала, какой он взял дубль: мой или свой… Он взял мой вариант.
Помню, на каком-то чемпионате по фигурному катанию одна пара начала свой номер с нашего стиха.
На картине был потрясающий второй режиссёр Игорь Петров. Он очень много работал на дубляже, и он вёл меня, подсказывал. Сначала мы озвучивали польскую артистку, а потом ко мне подошёл звукооператор Юра Рабинович и сказал: «Мать, ну а себя-то немножко огрубить сможешь? Пониже говори». Себя, я, конечно, огрубила, взяла октавой ниже.
В стихах очень слышатся и голос, и интонация. Кто-то сказал, что голос – это звук души. Немирович-Данченко говорил: «Что самое главное у артиста? Это на 75 процентов голос, на 10 процентов внешность, а потом всё остальное». Иван Берсенев говорил: «Если в вашем театре есть артистка красивая женщина, то пусть она будет на 15 процентов талантлива, считайте, что вам крупно повезло». Но это уже моей дочери адресовано.
«Долгая дорога в дюнах» – второй фильм, где я озвучивала главную героиню. В нашем театре работает потрясающая артистка Ирина Карташова. Она блестяще дублировала всех иностранных звёзд, даже Джульетту Мазину. Раньше я не понимала, как Ирине это удаётся. Меня пригласил режиссёр Алоиз Бренч озвучивать Лилиту Озолиня. И я согласилась. Туда я уже пришла мастером. И опять, как в «Иронии судьбы», вкладывала душу.
Я ведь помнила, как к нам в сибирский зерносовхоз привозили ссыльных латышей. Одна старушка, спускаясь с грузовика, оступилась и упала на пыльную дорогу, потому что никто не захотел ей помочь.
У моей подруги жили латыши. Мне было любопытно, как они там. Подруга сердилась, что я надоедала ей с расспросами, и коротко отвечала, что постояльцы соберутся в углу и сидят и молчат.
Конечно, они жались друг к дружке, оторванные от дома, окружённые чужими людьми, далеко не всегда относившимися к ним по-доброму. Помню, что несколько латышей, не выдержав такой жизни, покончили с собой.
Эти воспоминания ожили в моём сердце, когда я встала к пульту. И я попросила режиссёра: «Вы только мне не мешайте, я сделаю женщину, которую полюбит весь Советский Союз!»
Потом была картина «ТАСС уполномочен заявить». Когда я видела, что от моего голоса на одной и той же картинке меняется выражение лица героини, то есть восприятие зрителя идёт от звучания за кадром, я подумала: «Валь, ну что ты себя так подкладываешь под этих актрис?» Но у Лилиты Озолиня по крайней мере хватило мозгов сказать мне открыто, честно: «Знаете, в некоторых местах вы озвучили так, как я не сыграла». И всегда, когда я приезжала в Ригу, она приходила на спектакль и дарила мне букетик фиалок.
Героини, которым я подарила свой голос, получили Государственные премии. И я спросила себя: «Валя, зачем?..»
В тот день, когда хоронили Лену Судакову, я во второй раз должна была отправиться в Париж. Приехала на вокзал прямо с похорон моей подруги и села в вагон – а я всегда покупала себе СВ. Зашёл проводник, и я сказала: «Еду с похорон, у вас есть рюмка коньяку?» Он налил мне большую рюмку, и я сидела и пила в память Лены. Одна. Проводник даже какую-то закуску принёс.
Я ехала на один месяц, мне дали ровно 200 долларов. Жалкие крохи! Конечно, вся надежда была на Лидию Владимировну, чтобы она меня кормила и дала койку.
Элиана находилась в Орлеане, ехать туда мне не хотелось. Получалось, что приглашение мне присылала подруга, а жила я у Лидии Владимировны в Париже. Почему она меня принимала? У неё была своя корысть: она со мной отправляла два чемодана вещей для своих родственников. И уже в Москве я шла на почту и отсылала все это добро посылками. Каждый раз я просила Лидию Владимировну составить полный список вещей. И вот я приезжала в свою квартиру, садилась на пол и разбирала чемодан.
У меня лежали коробки, которые я должна была отослать в Молдавию, в Киев и ещё куда-то. И однажды, сверяя вещи со списком, я заметила, что не хватает пояса от пиджака. Мы с Лидией Владимировной не перезванивались. Звонить было не принято: и дорого, и всё прослушивалось. Но тут я позвонила: «Лидия Владимировна, а где пояс от пиджака?» – «Валя, он в кармане этого пиджака». Пояс я нашла в кармане. И потом Лидия Владимировна говорила, что честнее Вали не было.
Однажды она спросила: «Валя, а вам не трудно будет вымыть мне ванну?» – «Конечно, не трудно». – «Вот вам тряпка, вот вам стремянка». И я всё драила. Там были гладкие стены, которые легко протирались и чистились. Лидия Владимировна благодарила: «Ну, прекрасно, чисто». Я ей помогала, мне было очень приятно, что я чем-то могу отплатить за её доброту.
Она была староста в маленькой русской православной церкви, которая находилась неподалёку. Как-то мы пришли в этот храм на праздник. Чудесный священник вёл службу, хор пел сказочно, и всё было так здорово! Я вышла на крыльцо и стала плакать. Я подумала: что же они с нами сделали, эти товарищи коммунисты, что лишили нас этого. Всё, что накапливалось в народе веками, было разрушено. Сегодня я редко бываю в храме. Можно сослаться на отсутствие времени, но мне кажется, я, как и множество наших людей, просто не приучена к этому.
Я ездила во Францию, по-моему, каждый год. Десять лет подряд. Этот месяц в Париже значил для меня очень много. Правда, Любови Ивановне из ОВИРа я привозила какие-то подарки, но не такие большие, не такие дорогие. Я всегда говорила: «Любовь Ивановна, на будущий год как?» Она отвечала: «Валентина Илларионовна, вы подавайте, а там посмотрим». И я никогда не была уверена, дадут ли мне разрешение. Более того, эта неуверенность в какой-то мере и помешала мне выучить французский язык. Я всякий раз думала, что больше не поеду. Но меня выпускали, и это был подарок судьбы.
Конечно, я была дурой: знание языка не должно зависеть от обстоятельств. Но достаточно часто бывая в Париже, я волей-неволей начинала запоминать какие-то слова, выражения. Я понимала, что говорят, но общаться не могла. Зато на пальцах я объяснялась гениально.
У меня завязывались новые знакомства, зарождались дружеские отношения. Я познакомилась с семьёй Целковых, с Оскаром Рабиным – это всё было интересно. Я возила вещи не только от Лидии Владимировны, просили многие. Меня спрашивали: «Валя, вы можете взять дублёнку?» – «Но, вообще, я уже везу 3 дублёнки разным людям…» Молчание. Я соглашалась: «Приносите». Люди пришли на вокзал, я сказала: «Бросайте дублёнку на вторую полку, и пусть она там лежит!» Они бросили, там она так и ехала.
У меня был такой случай. Когда одна знакомая (её дочь Леночка вышла замуж за француза) меня попросила: «Валя, вы можете взять брошку с бриллиантами?» – я отпрянула: «Вы что?! Если меня поймают с этой брошкой, мне будут полные кранты!» – «А книги можете взять?» – «Могу». Я везла книги и сумку с зимними сапогами. И когда в купе ко мне подошёл таможенник и, ткнув в вещи, спросил: «А что здесь?» – я спокойно ответила: «Это – книги, а здесь – сапоги».
Я всё привезла, и Леночка приехала, чтобы забрать и передать что-то для мамы. Только задним числом они мне признались: «Валь, а мы в сапоги эту брошку положили!» К счастью, я этого не знала, поэтому вела себя с таможенником спокойно и интонация не могла меня подвести.
Интересно, что эти проводники менялись в пути. Вот мы ехали по России – это был один человек, а когда пересекали границу – уже другой человек! Клянусь, именно так всё и происходило. Какое-то фантастическое перевоплощение! На нашей территории раздавались команды: «Закрыть окно!», во всём сквозило пренебрежительное отношение к людям. Но как только мы оказывались за границей, проводник говорил: «Итак, кому чаёк? Кому водочки? Кому пиво?» Это был совсем другой человек. Когда я это поняла, хохотала до слёз.
«Трясли» меня только один раз. Вообще ко мне таможенники очень хорошо относились, кроме одного. Тот был просто жуткий.
Ехать в Париж с пустыми руками было неприлично. Но что я могла привезти в подарок? Хохлома интересовала только любителей русского, например Женевьеву. А Лидия Владимировна мне сказала: «Валя, ничего не надо, но если вам удастся привезти чёрной икры, я буду рада». Я покупала эту икру в хорошем гастрономе и перекладывала её в баночку из-под майонеза – это не считалось криминалом, потому что икру в таком виде продать уже нельзя, а можно только подарить или съесть.
Когда я впервые привезла икру, Лидия Владимировна сказала: «Да, да, да, хорошо; это я беру в подарок, а за это я заплачу». У нас стал такой небольшой, как говорится, бизнес. Потом подруга Лидии Владимировны предложила: «Вот если на будущий год вы привезёте, то я тоже куплю». И однажды я уже притащила четыре баночки и очень волновалась. Одну-две – ещё как-то, а вот когда четыре, то это уже много. Я везла килограмм, расфасованный по майонезным баночкам. И когда мы переезжали границу, то пришёл какой-то таможенник, который по моему виду сразу понял, что я волнуюсь. И он сказал: «Выйдите из купе».
Я вышла. И он начал смотреть мои вещи. Я рванулась в купе, и он рявкнул: «Стоять!!!» Это было гениально. И я осталась у окна, в коридоре. А он пересмотрел все вещи и увидел четыре баночки. Я сказала: «Вот это и есть мой криминал». Таможенник с какой-то брезгливостью отбросил коробку с икрой. И стал все мои вещи просто руками прощупывать. Я села рядом и спросила: «А что вы ищете?» – «Где ваше золото?» – «Какое? Откуда?» А они на ухо очень натренированы: моментально улавливают, когда человек говорит правду, а когда лжёт. И таможенник ещё пошуровал в моих вещах, но у меня действительно ничего не было, но говна я наелась – не то слово.
В Париже я отдала свою «контрабанду» Лидии Владимировне.
Потом я перестала уже у неё жить, потому что мне какие-то знакомые давали шестиметровую комнату. Это была маленькая квадратная комнатка, по-моему, даже без холодильника. И мне сказали: «Если ты от этой комнаты потеряешь ключ, то ты больше никогда сюда не попадёшь, и вообще никто не войдёт…» Я до сих пор помню, что ключ у меня висел на шее.
В этой комнате я часами читала запрещённые в СССР книги. В Париже я буквально набрасывалась на запрещённую у нас литературу, читала запоем и говорила себе: «Валя, что ты читаешь? Там, за окном, Париж, иди на улицу, а не сиди в четырёх стенах!» Но оторваться было невозможно.
Париж. Лидия Владимировна. Я говорила, что очень ее люблю