Оледеневший, не отвечаю и не шевелюсь.
Выдерживаю паучий взгляд, а затем опускаю веки. По-настоящему, без прищуров и подглядываний. Мне хочется перегрызть Чумакову горло. Впиться зубами в щеку, как это сделал со мной Колюнечка, и оторвать смачный, брызжущий алым кусок. Выплюнуть его в лицо Валентина Дмитриевича и впиться снова.
– Эх, Диська, – говорит тот, тяжело поднимаясь на ноги. – Если б ты понимал…
Я могу попробовать убить Чумакова.
Как только наберусь сил и залечу обе раны. Если не получу новых. Если за мной не усилят контроль. Могу попробовать убить его вилкой. Или задушить. Или утопить в унитазе. Но что-то внутри – там, где подкожные блохи заживо жрут мою плоть, – подсказывает, что Себастиан не позволит совершить возмездие.
Потому что карать или миловать в Особняке могут только его хозяева…
Чума уходит, так и не дождавшись ответа. Какое-то время лежу без сна, а затем проваливаюсь в голубую океанскую бездну, лишенную даже намеков на сновидения. Голубую, как жеманный мальчик, взасос целующий своего друга прямо на главной площади города. Как цвет липкого стикера на зеркале в прихожей с короткой надписью «не ищи меня».
Просыпаюсь среди ночи, невольно перевалившись на раненый бок.
И замечаю Константина.
Вздрагиваю, машинально чуть не поздоровавшись. Но вовремя оставляю рот на замке. Остальные храпят и попердывают, наполняя казарму знакомыми звуками коллективных ночевок. Константин, как обычно безликий и не имеющий возраста, стоит возле кровати Санжара. Руки вдоль тела, губы едва заметно и беззвучно шевелятся. Он молча наблюдает, как Тюрякулов натягивает кроссовки. Тишина и гробовое молчание, сопровождающие сцену, заставляют меня оцепенеть.
Константин отходит от кровати. На казаха больше не смотрит. А тот, будто загипнотизированный, мягко ступает следом за хозяином дома.
Не открывая глаз…
Только наутро я узнаю, что летний день пошел на убыль – об этом нам торжественно объявляет Виталина Степановна, листающая очередной календарь садовода. Только утром задумываюсь, а существовал ли вообще на белом свете человек по имени Санжар Тюрякулов?
Кроме него, внизу сейчас все – даже Эдик и Марина, по какой-то причине не заступившая на кухню. Подвальники угрюмы и молчаливы. Каждый замкнулся в себе, отгородившись газетой или наушниками. Мы похожи на потерпевших кораблекрушение, озлобленных друг на друга настолько, что не готовы даже помышлять о совместном выживании.
Кровать Санжара пуста. Как и тумбочка, как и шкаф для одежды. Бесстыдно белеет матрас, лишенный постельного белья. В отсеке для умывания нет ни бритвы, ни полотенца. Диски, книги, настольные игры и прочая мелочовка, принадлежавшая казаху, тоже исчезли.
Эдик говорит:
– Сегодня у хозяев праздник, у нас выходной.
И добавляет:
– Но подвал покидать нельзя.
И еще, откровенно оправдываясь:
– Я знаю адрес. Все сбережения будут отправлены егожене. Как он и хотел.
Затем нам присылают завтрак. Это определенно не Феклистова – кто-то из членов семьи.
От звуков заработавшего подъемника вздрагивают все, даже старший слуга.
На двухэтажном подносе шесть тарелок, накрытых блестящими куполами ресторанных крышек. Эдик машинально выгружает провиант, расставляя по столу. Марина подходит ближе. Снимает купол, выпуская на волю пьянящий аромат жареного мяса.
Кривится. Аккуратно, но быстро накрывает тарелку. Эдик скрывается за занавеской.
Больше к еде не подходит никто. Когда я, преодолев боль в плече и спине, совершаю очередную экспедицию в туалет, то все же заставляю себя подхромать к столу. Будто ненароком и не совсем понимая, что происходит…
Чувствую осуждающие взгляды остальных. И все равно осторожно приподнимаю металлическую полусферу. Сразу – иррационально, необъяснимо и четко – понимаю, что сочные остывающие куски, нарезанные щедро и с умением, не похожи ни на свинину, ни на говядину.
Стараясь не звякнуть металлом о фарфор, закрываю блюдо.
Мне дурно, и я не разрешаю догадке даже на секунду угнездиться в сознании.
Красное мясо. Красные мысли. Как жаркие угли в камине, перед которым лежат двое, слившиеся воедино.
Бесплотная тень
Много дней я остаюсь бесплотной тенью.
Именно это позволяет невидимкой пройти сквозь клыкастые стены и увидеть то, что определит нашу дальнейшую судьбу…
Меня не привлекают к работе, не нагружают рутинными обязанностями.
Опекают и откармливают.
Это называется «реабилитация». На фоне мучений, перенесенных в комнате с каменными стенами, она кажется извращенной и циничной.
По словам Феклистовой, Колюнечка скучает по своему репетитору и хочет вернуться к урокам. В ответ едва не рычу диким зверем. Марина все так же бросает на меня полные вожделения взгляды, но я встречаю их с прохладой и невозмутимым упорством импотента.
Окружающие снова начинают завидовать – теперь по причине того, что я отлыниваю от тяжелых работ. С исчезновением Санжара нагрузка на Пашка и Чуму возросла, и я ничем не могу им помочь. Чтобы хоть как-то снизить градус напряжения, стараюсь меньше попадаться другим на глаза. Во время дневных перерывов ухожу гулять по дому или во двор. Возвращаюсь в подвал, когда мужчины и женщины заняты по саду или кухне…
Брожу по этажам и анфиладам, словно призрак старого замка.
Несколько раз встречаю Константина. Молчаливого, равнодушного, грызущего фисташки вместе со скорлупой. Он бесшумен, задумчив и отстранен.
Вижу в окне второго этажа Петю, пожирающего фиолетовые ягоды из глубокой стеклянной миски. В этот день к нему – уже второй раз на моей памяти – привозят проституток. Совсем юных еще девчонок, чьи глаза знакомо замутнены.
Сутенеров на территорию не пускают, всеми расчетами занимается Эдик. Он же затем провожает девчонок, измотанных и едва держащихся на ногах. Гоню из головы картину – юные обкуренные куртизанки ублажают толстозадого сибарита, даже не пытаясь вынуть его тушу из коляски. Давлю толчок тошноты и шагаю к яблоневой аллее.
Жанна приветливо машет с балкона, но я делаю вид, что не заметил.
А еще за несколько суток «реабилитации» встречаю Себастиана.
Тело отказывается подчиняться, и я чуть не обгаживаю штаны. Гитлер, взглянув на меня, как на пустое место, спокойно проходит мимо, скрывшись в коридорах усадьбы. Мигом теряю интерес к изучению репродукций, спешно возвращаюсь в подвал и еще пару часов не могу прийти в себя. Блохи под кожей, успокоившиеся было в последнее время, снова начинают бешеный танец. Урок усвоен, и одна мысль о побеге вызывает у меня зубовную дробь…
От того, что я много сплю днем, ночи проходят тяжело и потно.
Подолгу ворочаюсь в кровати под храп соседей. До рассвета читаю с фонариком. Осторожно, куда дотягивается рука, ощупываю рану на спине. Шрамы от укуса в шею почти зажили, оставив после себя тонкий желтоватый пунктир.
Почти каждую ночь, едва начиная соскальзывать в тревожную дрему, я вздрагиваю и открываю глаза. Боюсь увидеть в изножье молчаливого Константина, спустившегося в подвал за очередным слугой. Вспоминаю день, проведенный всей бригадой натощак. Вспоминаю Эдика, брезгливо сложившего жареное мясо в целлофановый мешок и ушедшего к печи для мусора.
Константин не появляется.
Однако бессонница позволяет мне узнать, куда время от времени наведывается домоуправляющий…
Жернова
Вероятно, он просто привык, что желание проследить за ним в принципе неспособно родиться в бетонных застенках подвала. Особенно в голове того, кто перенес бесчеловечное и весьма болезненное наказание. А потому по коридорам нулевого этажа старший лакей идет без оглядки, даже не пытаясь скрываться или высматривать хвост.
Крадусь за ним. Бесшумно, осторожно.
Кроме любопытства, в голове бьется мысль, пока не способная окончательно сформироваться. Я точно знаю, что слуга-надзиратель причастен к тайнам дома. И вдруг ловлю себя на том, что до предательской дрожи в руках хочу выяснить, каким образом…
Сначала мне кажется, что содомит направляется в пыточную. Кажется настолько ярко, что чуть не разворачивает на месте, заставив с воем бежать. Но затем иллюзия проходит – ведь я совершенно не помню дорогу до комнаты с дыбой…
Дороги Особняка странны и неподвластны пониманию. Словно тот постоянно перетекает из формы в форму, меняя местами дверные проемы и площади комнат. Например, зал, в котором я веду уроки, на первом занятии был вдвое больше последующих. На паркет балетного, куда я дважды втирал целую банку мастики, в третий раз ушла лишь половина заготовленной мази.
Одно время я даже пытаюсь набросать на салфетке некий план. Но вскоре оставляю это бесплодное занятие. Неоднократно выяснив, что в корне неверно помечаю расположение комнат и лестниц второго и третьего этажей…
Узким душным коридором Эдик огибает просторный гараж на семь машин.
Лазейка напоминает проходы в дворцовых стенах, в которых классики литературы обыкновенно прячут шпионов и соглядатаев. Каждые пять-шесть шагов над головой загораются маленькие энергосберегающие лампы, реагирующие на движение.
По винтовой лестнице объект моего внимания спускается на еще один уровень. Двойное дно подвала, о существовании которого я даже не подозревал. Минует еще один короткий отрезок бетонного лабиринта, идущий слегка под уклон, достигает тупика с дверью. Сует руку за отворот рубахи, вынимая увесистый серебристый ключ на цепочке. Мы примерно под южной частью гаражного зала. А может, под казармой, где сейчас спят и ничего не подозревают остальные крепостные…
В полумраке щелкает замок, скрипят петли. Прикрыв за собой дверь, мажордом исчезает в комнате. Сквозь щель у порога бьет яркий луч света.
Подхожу, прислушиваюсь.
Шуршание одежды и шаги кажутся вероломно-оглушительными. Встревоженно озираюсь, в красках представляя Себастиана, притаившегося за углом. Но коридор пуст, как и моя душа. Ворот майки становится нестерпимо узок и натирает кожу. Слипшиеся от пота волосы лезут в глаза. Здесь прохладно, и пробивающий взмокшую спину сквозняк намекает на застуженные мышцы.
Что я вообще делаю здесь, глубоко под тем местом, где мы спим, гадим и едим? Еще глубже того места, где едят, гадят и спят наши хозяева?
Много читал о неких силах, заставляющих людей совершать поступки, за которые они не готовы нести ответственность. Но все еще не могу поверить, что эта же сила взялась за меня…
Осознаю неразумность слежки. Риски и последствия. Но продолжаю таиться в тени. Стараюсь не попадать в зону действия световых датчиков. В конце концов, старший слуга – не Гитлер. Что он сможет сделать? Наорать? Нажаловаться Константину? Последнее пугает чуть больше, но я не двигаюсь с места. Более того – даже подаюсь вперед, заглядываю в комнату через приоткрытую дверь.
Помещение – точная копия пыточной. Эта ассоциация сразу лишает меня половины уверенности, с которой я отправился за Эдиком. Уже через мгновение понимаю – оно лишь похоже на палаческие застенки: здесь нет ни дыбы, ни хирургического столика.
Также понимаю: самый нижний уровень под усадьбой и полым бетонным фундаментом очень стар. Понимаю: беда, в которую мы все угодили, куда страшнее, чем могло показаться сначала. Понимаю: мне сюда нельзя. Понимаю: сюда нельзя никому, кроме хозяйского прихвостня-педераста, невесть чем заслужившего доверие семьи…
Несмотря на примитивизм каменной кладки и плесневелую пещерную сырость, вдоль стен проложены кабель-каналы современных электрических проводов. В углу подвешена лампа дневного света. Она превращает предметы в двухмерные отпечатки самих себя – набросок объемного стола, схемы офисной техники на нем, эскиз клавиатуры и джойстика. Три широкоформатных монитора накрыты тонкими полиэтиленовыми кожухами. В такую же шуршащую паутину укутан системный блок.
Два монитора темны, но один работает. На его экране – комната Особняка, в которой я никогда не был. Картинка темная и зеленоватая, будто снятая через прибор ночного видения. Мебели нет, в центре неподвижно стоит человек. С легким запозданием узнаю в нем Себастиана, повернувшегося к камере наблюдения спиной.
Если бы тот стоял к объективу лицом… если бы его бездонные холодные глаза показались хоть мельком… пусть даже почти неразличимые сквозь тонкую пленку чехла… я бы развернулся и убежал.
Происходящее перестает нравиться мне настолько, что я с трудом удерживаю всхлип…
Эдик, внимательно изучив работающий экран, мягкой походкой минует стол с электроникой. Отодвигает продавленное офисное кресло на колесиках. Внезапно опускается на колени. Только теперь я замечаю на полу необычную конструкцию, занимающую бо́льшую часть помещения.
В центре комнаты покоится полутораметровый каменный круг.
Точнее – несколько каменных шайб разного диаметра, без зазоров вставленных одна в другую и составляющих серый шероховатый диск. Диск утоплен в гладкой поверхности пола, выступая из него на несколько сантиметров. Его кольца – их, кажется, шесть – темны и щедро блестят вкраплениями серебристых украшений.
По периметру каждого из кругов успеваю заметить рисунки и узор – волнистые линии, травяной орнамент, примитивные фигурки животных. Там, где на часовом циферблате располагаются 12, 9, 3 и 6, одно из колец носит условные изображения лунных фаз. На сердцевинной части – монолитной, даже с виду нереально тяжелой – крупная объемная лепнина, украшенная витым проволочным кантом.
Смотрю на нее, невольно чувствуя шевеление волосков на шее.
Существо, высеченное из камня, имеет две ноги и четыре руки. А еще три крыла за спиной и три рога, растущие из лица. Барельеф прост и схематичен, но от одного взгляда на него мне становится не по себе. Пульс учащается, в легких резь, ладони потеют, а дыхание перехватывает невидимым резиновым жгутом.
Я уже видел похожие узоры…
Так гордый родитель узнает рисунок дочурки среди десятка других каракуль, развешанных по стенам детсадовской группы… Это происходит в Ханхаринских пещерах Алтая, куда мы отправляемся дикарями по следам Кастанеды. Почти неделю компания сковородками ест жареху и ведрами пьет манагу, молоко на которую добывает в соседней деревне. А еще мы, удолбившись в котлету и невменоз, ходим по местным таинственным пещерам…
Там я и встречаю рисунки, о которых мне сейчас напоминает серый каменный диск. Изображения людей и животных, оленей, лошадей, медведей и орлов, шаманов и уровней загробного мира. Пугающие в своей простоте наскальные росписи, оставленные сибиряками, жившими задолго до появления лазерной хирургии и беспроводного Интернета. Тогда мне, угашенному и условно прозревшему, становится интересно и чудно́. Сейчас мне – сухому уже не первый месяц, втоптанному в грязь и порвавшему спину – становится страшно.
Загораживая узоры, Эдик склоняется. Упирается руками в пол и начинает вращать каменные диски. Цепляется пальцами, насколько заметно, за серебристые выступы орнамента; вертит неторопливо и вдумчиво, будто настраивает сложный астрономический прибор. Совмещает символы. Выставляет, придирчиво осматривает и крутит снова.
От звуков трущегося камня у меня трещат зубы.
Спина холодеет, и на этот раз отнюдь не от сквозняка.
Себастиан на экране монитора приходит в движение. Поднимает руку, поднося к лицу. Вертит головой. Поднимает вторую руку. Делает шаг, неловкий и пьяный настолько, словно Гитлер никогда и не умел ходить. А затем поворачивается к камере и застывает, глядя с экрана в сторону приоткрытой двери.
Я не успеваю отшатнуться в тень…
Эдик замечает движение цербера и направление его взгляда. Поднимается на ноги плавно и быстро. Разворачивается. Не успеваю хоть что-то сказать или сделать, он приближается к двери и толкает створку.
В его правой руке пистолет. Компактный, черный, такой непросто заметить даже под обтягивающим брючным костюмом. Не спец в оружии, но понимаю – это не обычный ствол, каким вооружают ментов или чоповцев.
Глаза мажордома распахнуты, он определенно не может поверить в мое присутствие.
За его спиной Себастиан покачивается на пятках. Будто раздумывает – уйти из кадра или еще какое-то время понаблюдать за камерой…
Считается, что человеческий мозг развивается лишь до 27 лет. Затем он становится все менее чувствителен к впитыванию нового; связи рушатся, ум теряет гибкость и начинает костенеть. Доказано, что в наших головах хранятся и функционируют миллиарды нейронов. От обозначенного умниками «предела 27 лет» они принимаются отмирать. Незаметно, как пересыпаются песчинки в песочных часах. Монотонно, тихо – ведь что такое песчинка на огромном пляже? А потом вдруг «бац!», и критическая масса достигнута, добро пожаловать в гроб. Считается, что 27 лет можно маркировать началом конца – нарушить порядок деструкции, заданный самой природой, способны лишь уникумы. Я – не уникум. Уже несколько лет мой мозг тихо и незаметно умирает. Причем сам по себе, не принимая в расчет наркотики, употребленные задолго до наступления переломного момента. Так чего ж тянуть?..