— Ну ты даешь, Голубь! И откуда ты это знаешь?
— В литкружок ходил. Журналистом хотел стать… как мой папка. А кружок вел Дмитрий Ефимович — учитель словесности из санкт-петербургской гимназии… Нет теперь таких учителей. И русский язык России не нужен. Для партийной литературы есть партийный язык «канцелярит». А Дмитрий Ефимович русский язык не просто знал, а его любил и частенько говорил: язык — не мертвое изделие, как горшок, а живая и меняющаяся духовная часть народа! Жив народ, пока живет его язык! Живет ВНУТРИ народа, а не сбоку — в пыльных бумагах научной конторы!
Нельзя росту языка мешать, как нельзя мешать росту сердца, печени… иначе аукнется это на развитии всего народа! А русскому языку казнь китайскую устроили: заживо в колодку тесную зажали, чтобы не менялся он, не рос! Дескать, и так «великий и могучий»… Угораздило же Тургенева, с будуна что ли, ляпнуть про язык, как про женилку! Ведь умница Тургенев: художник, пророк, психолог тонкий… но как не почувствовал он, что трудно писать по-русски, если слова языка не живые… не хватают они за душу, как музыка! Вот и сглазил. А теперь-то «великий и могучий» на полшестого поглядывает: прищемили его так, что не вздохнуть, ни охнуть! И как ему, болезному, в такой скукоженной позе оплодотворять литературу?! А она баба темпераментная — ей страсть подавай, как зверю! Иначе, как говорит Станиславский: «Хрен тебе поверю!»
А из-под деревянной колодки новые побеги из страдальца выдавливаются и соки коренного языка уносят. Распускаются побеги маленьких примитивных язычат: язык для собраний и заседаний, язык для официозных посланий, язык для шухерных компаний, язык школьников, студентов, матросов, солдат… Единый язык распался на примитивные язычата, как у первобытных людей, которые в одном племени говорили на разных языках: для вождя и воинов — один, для женщин и детей — другой, а уж у шамана само собой — язык для духов свой! И все язычата убогие…
Распадается русский язык по милости академиков на десятки язычат, а «великий и могучий», запрессованный в словари, дряхлеет, и только бездарные журналисты и графоманы пользуются конторским эрзацем, который называют русский литературный. А у каждого писателя от бога есть свой язык. Потому как невозможно писать канцеляритом — гибок он, как радикулитчик: как в предложении его загнешь, так хрен потом разогнешь! Слова канцелярита обрастают приставками и суффиксами, как замшелые пни опятами, и уже не каждый русский такое слово выговорит. Даже ходовое слово здравствуйте дрысней попахивает: «драсьте!».
Молчит Голубь. Шевелит мозговыми извилинами. А я терпеливо жду продолжения. Наконец заговорил он:
— Как-то Дмитрий Ефимович занятие провел по феньке. Прочитал нам стихи и рассказ Гумилева, написанные феней, чтобы проиллюстрировать ее лихие возможности. А на следующий день Дмитрия Ефимовича забрали. Папа мне объяснил, какую пенку дал Дмитрий Ефимович: Гумилева уже чпокнула советская власть, а Дмитрий Ефимович про него — на кружке… это же пропаганда идей врага народа! Стучала какая-то падла среди нас…
Вздохнул Голубь.
— А что за память была у Дмитрия Ефимовича! Про каждое слово с ходу рассказ выдавал: откуда слово, что значило раньше, как менялось. Иногда так рассказывал, что животы болели от хохота! Особенно, когда читал бездарных совпоэтов.
Все русские слова раньше другие значения имели. Современный язык для позапрошлых столетий та же фенька! А прикалывая на сегодняшней фене, ты ботаешь на завтрашнем языке — языке будущего! Не будь феньки, мы до сих пор мычали и квакали вроде «не лепо ли ны-ы бя-я-яшеть…» Мас-ква! — ква-ква! Чо ржешь?! Это слова, которыми блеяли и квакали русичи, пока не постигли татарский. Сегодня бойкие татарские слова — украшение русского языка!
А про древнерусский язык говорят мертвый — от него ни слова не осталось — как не осталось никого из дружины князя Игоря. Люди умирают, а народ остается, хотя и состоит из других людей. Умирают слова, а остается язык, хотя все слова в нем тоже другие. Но умерших людей хоронят, а мертвые слова литературные труполюбы мумифицируют в словарях! Основа русского языка — грамматика. Она запутана так, что не каждый русский ее осилит! А сам язык переполнен мертвыми словами, о которых написал Гумилев: «Дурно пахнут мертвые слова!» Общаться на мертвом языке, что сожительствовать с покойницей!
Дмитрий Ефимович называл покойницами слова, которые потеряли жизнь, душу, только суть засушенная осталась — вроде сухофруктов, потерявших запах, сочность, вкус! Дмитрий Ефимович рассказывал о безвременно погибших, забытых словах. А когда строил из них предложения, то мы удивлялись: какие это были замечательные слова! Звучные, емкие! Насколько был бы красивее и образнее наш язык с ними! Спасибо Пушкину — подчистил он русский язык, заменив державинский словарь фенькой своего времени! Но кри-ику… крику было от этого — очень! И написал Пушкин про русскую академию словесности с большим пониманием:
Слово «дундук» стало нарицательным, а все дундуки из словесной академии на Пушкина вызверились: дескать, в его творчестве разбойничий жаргон! И литературная пугачевщина! И вульгарные, неприличные слова!!! И!!!.. В общем, мрак и жуть. Победило мнение академиков и авторитетных критиков-дундуков, вроде дубаря Белинского, которые сами и строчки художественной не написали, зато много напакостили творцам-новаторам, таким как Гоголь и Пушкин!
Представляешь, сам платил Пушкин издателям, чтобы печататься! А после платил еще авансы книготорговцам, которые жаловались, что только место в магазине занимают книги Пушкина. Их не покупали из-за вульгарности пушкинского языка! И Пушкин, помещик и трудяга, из долгов не вылезал! Дорого ему обходилось занятие литературой…
Мало кто знает, что огромные долги книгоиздателям царь уплатил после смерти поэта, чтобы спасти от скандала старинное дворянское имя Пушкиных! А не потому, что царь любил стихи Пушкина, полные вольнодумства, и прозу его, подстрекающую к бунту, как «Дубровский» и «Пугачев». Книги Пушкина не читали, журнал его считался неприличным… ведь писал Пушкин не языком Державина, а фенькой!
Один смелый поэт после смерти Пушкина написал гневные строчки о Пушкине и вкусах читателей: «Восстал он против мнений света!..Не вы ль всегда так злобно гнали его свободный смелый дар…»! И стал тоже писать народным русским языком еще современнее Пушкина! Не хухры-мухры обогащать литературу новыми словами! Не каждый такое может. Надо уметь хорошо писать, чтобы наплевать на стандарт и на критиков…
— Голубь, откуда название феньки «блатная»?
— От дураков. Это слово для фрайеров дешевых. Вор так не скажет. Можно говорить: «блатной язык» или «блатная компашка», потому что компаний и языков много. А феня одна! Не блатная она, а русская! Я расскажу про каждое из этих слов, а ты включай соображалку: зачем ставить их рядом? Так вот… На Руси торговали разносчики — офени или фени. Парни бойкие, общительные, на язык острые. Говорили на жаргоне из ядреных словечек. И появилось выражение «по фене ботать» — говорить как они. Бойкий язык подхватили разбойники. Нет офеней, но жива феня! Берегут ее не ученые языковеды, хотя этим бездельникам за что-то деньги платят, а воры, которые передают ее через поколения как почетную эстафету.
А слово «блатной» от Петра. Был список у него, по-голландски «блат». Писали туда имена купцов с привилегиями. «Блатной» значит под чьим-то покровительством. И вор в законе в морду даст, если назовут его не цветным, а блатным, как шестерку. А теперь секи сочетание «блатная феня»… ну как? Фуфло? А феня — язык серьезный. Отсеять шелуху — это лучшая часть русского языка! Состоит она из ярких, а главное, из молодых, не затертых слов! Читал я в газете выступление доярки: «Я книгу НЕ ЧИТАЛА, но с Партией согласна — плохая книга!» С феней тоже: фрайера дешевые, по скудоумию не отличая феню от матерщины, как попки, повторяют за дундуками из академии «феня похабна!» А откуда они знают это, если по фене не ботают?! Давай сыграем в пикантное слово «женщина». Только без профессиональных словечек.
— Заметано. Шмара! Маруха! Фифа! Скважина! Скрипушка! Тетка! Шкирла! Оторва! Очаровашка! Хабалка! Матрнеха! Алюра! Шалава! Шилохвостка! Цаца! Губася! Жиронда! Свистулька! Заноза! Зажигалка! Дама! Бабочка! Цыпа! Горлянка!..
— Стоп! — останавливает игру Голубь. — Хватит! Секи, Рыжий, можно сказать еще сотню слов, но среди них не будет ни одного такого похабного, как то, которое скрипит и скрежещет по всей русской литературе «ж-ж-женщ-щ-щина»! По звучанию — бормашиной, да по всем зубам! Интеллигенты про баб в нос гундели ля фа-ам, либо трекали по народному, то есть по феньке баба, старуха, девка, молодуха! Да и поныне сорокалетних бабцов окликают «де-евушка» — настолько обрыдло всем поганое слово «женщина», которое по смыслу означает пол. А уж по звучанию похоже на даму не больше, чем значок на двери сортира на Венеру Милосскую! Никакого мужика не заводят звуки «жженщщщина», похожие на шипение змеи. Шипящие звуки не сексуальны! Эротика в звуках гюрза-а, э-эфа… они женственны! А ведь сгал? У любой гадюки имя эротичнее, чем эта похабель жженщщщина! Во слова какие «секс»… «эротика!» — мотай на ус, Рыжий, пока я жив! В мумифицированном русском языке нет таких слов! Зачем мумии секс и эротика? Это ли не пример того, как засушен русский язык?! Удивляются иностранцы: до чего у русских язык убогий: даже слова «секс» в их языке нет! И как мужики в России с бабами общаются? Жестами и на ощупь…
Типун на такой язык… «великий и могучий»! Ну Тургенев тоже мне классик! Конечно, с каждым такое может приключиться: ну сморозил человек глупость, с кем не бывает! Но миллионы филологических идиотов эту похабель сто лет повторяют! А где он, русский язык, за пределами канцелярий? Нет его ни в школе, ни на улице! «Улица корчится безъязыкая!» С таким языком, как литературный русский, если бы не заросли капусты, то где русским жженнщщинам детей искать?! Одно дело позаимствовать за бугром словечки, вроде «трансцендентальный экзистенциализм», чтобы за умного сойти, а другое дело — секс! Обрезали академические маразматики «великий и могучий»… по самое не балуй!
Представь, как раздражала женолюба Пушкина эта кастрированность, если про интим ни слова в литературном языке! А писать стихи народным языком хлопотно: жандармы и церковь — одна сволочь — сразу поэта за шкирку и в суд или к царю на взбучку! И все-таки стихи талантливые и очень русские в рукописных списках по рукам ходили без имени автора, но всем известно и тогда и сейчас, что это стихи Пушкина! Слезятся умильно академики на пушкинскую Татьяну, а от остального творчества Пушкина шарахаются: «фенька с ненормативной лексикой!» Хорошо написал кто-то из имажинистов: «Поэзия — езда по круче! А Пушкин мог еще покруче!» Жаль, нет народных стихов Пушкина в России — прячут его академики от русского народа!
Пока Голубь рассказывает о нелегальном творчестве Пушкина, вспоминаю я сладкое волнение при созерцании кустодиевской «Красавицы». Как хотелось погладить рукой теплые, полные, мягкие бедра нежной горлянки, пухленькой жиронды, горячей губаси… Как много слов в фене для выражения эротических грез о… о тех, кого русская литпохабщина называет жженнщщиннами!! И как бабочки-очаровашечки терпят шипение этого гадючьего слова из полудохлого русского языка?
— Усек, Рыжий, что «великому и могучему» кранты! Пора ему на почетное хранение в саркофаг словаря древних слов! Это не разговорный язык, а исторический, засох он, потеряв живость, музыкальность, а главное, образность! Живет он в народе благодаря удивительной грамматике, при которой даже любой матюг, изящный как булыжник, запросто может стать существительным, глаголом, прилагательным… Потому что при гибкой, хотя и сложной, грамматике, вместо слов осталась шелуха из российских канцелярий! А по фене что ни слово — яркий портрет! Музыка! Как метки и образны слова о женщинах! Например, «хабалка». Сколько слов надо затратить, пока объяснишь, что это бойкий, практично-расчетливый бабец?! Или «фифочка» — противоположность деловой хабалке! И какой фифочке не лестно услышать, что нежна она, как «цыпа», что она «заноза», застрявшая в сердце мужчины, а в веселой компании она «зажигалка»! Не язык — комплимент!
Чувствовал Маяковский недостаток живых слов в языке и стенал: «бедна у мира слова мастерская…» или «Улица корчится безъязыкая…» Не улица, а русский язык корчится безъязыкий после академической кастрации, теряя последние слова, необходимые для плодоносности! А улица жаргонами шпарит, она по феньке ботает! И разлученный с родным дитём, шухерной русской фенькой, засыхает русский язык, старится с безобрАзно безОбразными словами, которые силком навязывают людям академические импотенты!
Как написать о чем-то красивом на таком языке, в котором ни одно существительное, не подпертое прилагательным, в строке не стоит?! Нет в русском языке слов существительных, хотя они и существуют! Без прилагательного русские существительные бестелесны, как привидения! Любое хорошее существительное запросто можно испохабить плохим прилагательным! Не язык, а игра конструктор, как хочешь, так и свинчивай. А в фене это трудно. Не может быть робкой оторвы, тощей жиронды, холодной зажигалки, застенчивой хабалки! Понимал Гумилев трагедию русского языка, пытался феней возродить его яркость, сочность, плодоносность. Жаль, ботал он по фене, как иностранец по самоучителю.
Помолчал Голубь. Улыбнулся смущенно:
— Я книгу мечтаю написать… когда-нибудь… про чесов. И фенькой! Чтобы те, кто еще чувствует музыку русского языка, поняли, как красив он, если шухерную русскую феньку не держать за золушку, от общения с которой можно замараться! Фенька — язык будущего, где образы не только в сочетаниях слов, а в каждом слове! Главное, чтобы каждый человек, если речь его еще не лишилась родных корней, заговорил по-своему. Вот Гоголь, Шолохов и Шалом Алейхем… Ша! Кнацай! — восклицает Голубь…
На пороге сберкассы вслед за полноватым, средних лет фрайером появляется… Шмука! Ну наконец-то! Зайдя в тень дерева, фрайер достает платок, протирает лысину, празднично засиявшую от такого внимания к ней. Говорят, лысина — это просто широкий пробор, у каждого есть, но не у всех видно… А Шмука за спиной фрайера маячит «по рыбе»: левой ладонью проводит по левой щеке и чиркает двумя пальцами по левой ладони. А мы секем: у фрайера пухленький лопатник в левой скуле (левом внутреннем кармане), надо писать левую пеху. Да и то, болтливый Шмука намаякал больше чем надо. Хватило бы приложить ладонь к левой щеке — скула и порядок.
* * *Я и Голубь идем за фрайером. Штык, Кашчей и Мыло, раскаленные до шипения азартом игры, идут поодаль, целиком поглощенные подсчетом зеленых спичек. Видя, что мы пасем сазанчика, Шмука линяет на другую сторону улицы. Ему к сюжету приближаться ни к чему. Фрайер Шмуку срисовал в сберкассе, и долгая близость сверкающих чистотою ушей Шмуки к бумажнику фрайера может нервировать сюжет. А нервную систему фрайера беречь надо.
Но сазанчику не до Шмуки! Поглощенный приятными мыслями, он задумчиво бредет к трамвайной остановке, помахивая красивым кожаным портфелем. По его отрешенности от мира сего и по легкомысленному помахиванию портфелем можно догадаться, что этот совслужащий, небось ответственный работник, вступает в прекрасную фазу своего годового цикла, превращаясь из ответственной чиновничьей гусеницы в безответственного свободного мотылька, спешащего до предела заполнить отпускными удовольствиями мотыльково кратковременный срок очередного отпуска.
И в расцветающем сердце фрайера, которое природа расположила напротив бумажника, трепещут, как крылья рождающейся бабочки, озорные чувства предвкушения лирических приключений, которые сулят отпускные возможности и толщина лопатника, подогревающего любвеобильное и пылкое сердце мужчины среднего возраста.
Фрайер на остановке. Помахивая портфелем, переминается с ноги на ногу, и вдруг под влиянием мотыльковых импульсов от прорезающихся в душе его крылышек свободной любви он радостно, как школьник узнавший, училка заболела, взмахивает портфелем и… отправляется пешком! Да что за невезуха — пехом попер фрайерюга! Если он не сядет в тарку, вся работа Шмуки пошла насмарку! И придется повторять: нового сазанчика искать!
А быть может, еще не все потеряно? Фрайер заходит в магазин «Динамо», смотрит на удочки, крючки, гамаки и мячи — все для летнего отдыха. Но не покупает. Не собирается отдыхать с семьей на даче, на речке, точкует персональный кобеляж — курортный вояж. И рука фрайера непроизвольно поглаживает левую сторону груди, где под бумажником нетерпеливо бьется сердце не молодого и опытного ловеласа. Как ему приятно ощущать лопатник полный хрустящих купюр!
Обидно, коль сорвется такой жирный сазанчик! Но только фрайер покидает магазин, как из-за угла со скрежетом выползает трамвайчик… «Эх, трамвайчик, марка-тарка, ах, какой ты молоток! Нет нам лучшего подарка — подоспел ты точно в срок! Значит, полный нормалек!» — запели радостно наши криминальные душонки! Понатуре так: фрайер спешит на остановку.
* * *Вагон трамвая наполнен пассажирами умеренно. Утренний давильник прошел, до вечернего — далеко. Нормальная рабочая обстановочка. Если правильно выбран прием, в тарке везде работать хорошо, но на площадке — лучше. Поэтому Голубь и Штык, застряв перед фрайером на площадке, не дают ему пройти в вагон, а в это время Кашчей, поднажав на слишком вольготно стоящих пассажиров у окон, освобождает место перед фрайером. По научному закону, открытому до изобретения трамвая: природа не терпит пустоты, и фрайер заполняет освободившееся место. Встает, повернувшись лицом к окну, спиной к нам и держится рукой за бумажник. Первая часть подготовки фрайера закончена: фрайер в стойле! Спиной к фрайеру встает крепенький Штык. Он будет ограничивать излишнюю подвижность фрайера во время операции. Слева от фрайера Кашчей втиснулся с пионерским журнальчиком «Костер». Он будет умного мальчика изображать и щипанцы мне тушевать. Я встаю чуть позади и сбоку от фрайера. Когда надо Кашчей меня ближе подпустит. Мыло жарко сопит мне в спину. Он на пропуле — ему с лопатой смываться, чтобы я на случай шухера сухим был. Голубь стоит за несколько человек от нас по ту сторону от фрайера и через окно городским пейзажем очень интересуется. На фрайера он не смотрит. Ему шарманку крутить. Хороший отвод — гарантия успеха.